И Всемогущим мой прекрасный дом

Для чувства этого построен,

И осужден страдать я долго в нем,

И в нем лишь буду я спокоен.

(Заглавная буква в слове Всемогущий моя - С.З.)

Этот "дом" - не что иное, как живое целое всей человеческой культуры, которая действительна лишь как индивидуальное интеллектуальное переживание. Именно представлению об интеллектуальном переживании ("умном чувстве") точно соответствует "чувство правды в сердце человека". Страдание же, на которое осужден лирический герой, есть путь к правде, осознание чувства, постижение справедливости. Это индивидуальное творческое свершение, претворение мира (в художественном творчестве или волевом акте) как реализация свободы, данной Творцом человеку.

"Мой дом", стихотворение Лермонтова (1830-31), философская медитация, не вполне обычная для его ранней лирики", - такая характеристика помещена в Лермонтовской

энциклопедии [Аринштейн 1981б, с.283]. Вряд ли плодотворно объяснять эту необычность отражением философских идей просветителей (Ломоносов, Руссо), как это делает Л.М. Аринштейн [Там же]. Мы имеем дело с одним из центральных произведений ранней лирики Лермонтова, где достаточно ясно осознана и сформулирована самобытная художественная мысль, творческая позиция поэта в мировоззренческом и эстетическом планах, т.е. поэтическая мысль Лермонтова свидетельствует о переживании экзистенциального порядка.

В частности, в связи со стихотворением "Мой дом" к плодотворным выводам приходит К.Э. Штайн: "Пространственная и временная бесконечность соединяются (у Лермонтова - С.З.) с конкретным ("органическим") ощущением действительности... явление рассматривается в "пределе его", то есть на основе взаимоисключающих начал, позволяющих достигнуть глобальности и полноты описания" [Штайн 1996, с.38]. На наш взгляд, "глобальность" поэтического мира Лермонтова ближайшим образом связана с интеллектуальным переживанием библейской поэзии в связи с актуальными человеческими проблемами. Т.о., мы вновь обретаем мысль Л. Семенова о библейском источнике творчества Лермонтова, но в иной методологической модуляции. Творческий путь поэта как подвиг, страдание и успокоение осуществим в поле христианской культуры, которая осуществилась в европейском сознании при посредничестве греческой философии (неоплатонизм Августина, Псевдо-Дионисия Ареопагита и др.) "Прекрасным домом" христианской культуры является порождающее интеллигибельное пространство Библии. В Библии постольку предсказано будущее, поскольку его свершение есть дело рук христианского человека. Иначе: человек, созданный христианством в своей познавательно-нравственно-эстетической сущности, обращается к Библии со своим беспокойством и способен найти в ней ответ и успокоение. Обращение к Богу является по сути дела обращением к себе, поиском самотождественности, аутоидентификацией. Такова герменевтика христианской культуры и первая, или основополагающая, интуиция Лермонтова-художника.

А. Камю сказал: "...цель всякой интеллектуальной жизни - стать Богом" [Камю 1990б, с.157], - поэтому конфессиональное обращение художника, тем более романтического, невозможно в полной мере, но благодаря творческому дару, гениальному созерцанию он обретает тайну мира. Такое художническое обращение - предел самоопределения человека: не пребывание в тайне, доступное вере, не разгадка

ее, к чему стремится ученый-естествоиспытатель, не обладание истиной-ответом философа - устроителя общества, а прикосновение к тайне, способность назвать ее: вот тайна. И это вторая интуиция Лермонтова, благодаря которой возможно преодоление демонических интенций романтизма. Поэтическая речь являет пространство человеческого самоопределения как возможность. (Ср.: "Знание - это отнюдь не обладание какими-то истинами, но связный способ выражения (язык)" – [Сент-Экзюпери 1995, с.131].

Библейско-христианская экспликация художественной мысли Лермонтова в стихотворении "Мой дом" представляется очевидной, закономерной. Речь идет не о конфессиональной религиозности Лермонтова, но об осознанной культурной ориентации, не о тематической зависимости, а о метафизической определенности воззрений. (К сожалению, в соответствующей статье Лермонтовской энциклопедии рассматриваются главным образом тематические связи произведений Лермонтова с библейскими источниками - [Роднянская 1981б, с.59-61]. Л. Семенов особенно и в высшей степени справедливо выделяет поэму "Демон". Источник соответствующего образа (ситуации, мотива) в данном случае не имеет значения: Библия ли это, или "чужеземные" произведения, "более или менее широко захватывающие библейские мотивы" [Семёнов 1916, с.167], - интеллектуальное переживание Лермонтова всегда есть "чувство правды", т.е. обращено к первоисточнику. В "Демоне" общекультурная романтическая проблематика осознана и воплощена в ее первозданном виде. Модернизирующее - в плане современной Лермонтову литературной традиции - понимание поэмы не позволило до сих пор по-настоящему осознать ее пророческий - попробуем сказать: в библейски-апокрифическом смысле - характер. Это пророчество о человеческой любви.

Л. Семенов отмечает тяготение Лермонтова к "сумрачной ветхозаветной поэзии" [Там же, с.167]. Именно такая ориентация свойственна некоторым романтикам. Так Байрон писал в 1821 г.; "Я усердный читатель и почитатель этих книг, я их прочел от доски до доски, когда мне не было еще восьми лет; я говорю о Ветхом Завете, ибо Новый всегда производил на меня впечатление заданного урока, а Ветхий доставлял только наслаждение" [цит. по: Гроссман 1941, с.680, 681]. Романтики обращаются к таинству Ветхого Завета потому, что там обещаны Спаситель и спасение. По-видимому, Новый Завет кажется Байрону "заданным уроком", дидактикой потому, что его таинство есть некоторым образом

утрата тайны Ветхого Завета, раскрытие ее, христианское завершение картины мира. В определенном смысле в Новом Завете все уже случилось, тайна будущего открыта, или: в будущем уже нет тайны - есть Судный день как реальность, заданность. Уже ничего не случится, т.е. спасения-таки нет. Не в этом ли предпочтении Ветхого Завета кроется сложность отношения романтиков (Байрона, Лермонтова) к христианской религии? Романтики не способны исповедовать иудаизм в силу его идеологической ограниченности, но и христианство не кажется им разрешением мировой проблемы. Кажется, именно эта интенция определяет позицию Лермонтова, весьма, впрочем, непоследовательную. Отсюда и возникает представление о богоборчестве поэта. Не является ли романтизм своего рода "ересью", т.е. неевангельской попыткой решить проблему мироустройства?

Ответом на многие вопросы о творчестве Лермонтова может стать анализ библейских источников "Демона".