1 Schutz a. Collected Papers. Vol. 1. P. 231.

² Ibid. P. 230. См. также: Schutz A. Reflections on the problem of relevance / Ed. by Richard M. Zaner. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1970. P. 125. Я признателен Рихарду Гратхоффу за обсуждение идей Шютца.

множества областей реальности. Но мир здравого смысла с самого начала является социокультурным миром, и многие вопросы, связанные с интерсубъективностью символических отношений, порождаются изнутри этого мира и в нем находят свое объяснение»¹.

Благодаря тому, что наши тела всегда присутствуют в по­вседневном мире независимо от нашего насущного интереса, это присутствие предполагает способность воздействовать на повседневный мир и подвергаться воздействию с его стороны². Поэтому вместо того, чтобы говорить о субуниверсуме, порож­денном в соответствии с определенными структурными прин­ципами, говорят, что субуниверсум имеет определенный «ког­нитивный стиль».

Статья Шютца (и его наследие в целом) привлекла внима­ние этносоциологов благодаря Гарольду Гарфинкелю³, кото­рый развил тезис о множественности реальностей и продолжил (по крайней мере, в своих ранних работах) искать правила, по которым можно было бы порождать «миры» с определенными характеристиками. Предполагалось, что спроектированная в соответствии с надлежащим техническим заданием механика будет способна изготовить реальность на заказ. Концептуаль­ная привлекательность этой идеи очевидна. Игра наподобие шахмат открывает для тех, кто умеет играть, обитаемую все­ленную, некую плоскость бытия, состав исполнителей с не­ограниченным, казалось бы, числом ситуаций и ходов. При этом игра почти полностью сводится к небольшому набору взаимозависимых правил и практик. Если смыслы повсе­дневной деятельности так же укладываются в ограниченный набор правил, то их экспликация дала бы могучее средство для анализа социальной жизни. Например, тогда можно было бы обнаружить (вслед за Гарфинкелем), что смысл не­которых отклоняющихся действий состоит в том, чтобы на­рушить вразумительность происходящего и таким образом породить всеобщий хаос. Открытие емких конститутивных правил повседневного поведения в социологии было бы рав­нозначно алхимическому действу — пресуществлению мате­риала обыденной социальной деятельности в проницательное научное исследование. Можно добавить, что, хотя Джемс и

Шютц убедительно доказывают, что «мир» снов организован иначе, чем мир повседневного опыта, их рассуждения о много­образии миров, о том, можно ли рассматривать повседневную, «бодрствующую» жизнь только как специфический план бытия, связанный с порождением правил, и можно ли вооб­ще рассматривать повседневную жизнь как нечто определен­ное, представляются весьма сомнительными. Не было до­стигнуто и существенного продвижения в описании конституивных правил повседневности¹. Здесь мы сталкиваемся с методологическим затруднением: объявление конституивных правил напоминает бесконечную игру с участием неопреде­ленного количества игроков. Игроки обычно вступают с пятьюдесятью правилами (так собираюсь сделать и я), но нет никаких оснований считать, что другие игроки не будут руководствоваться тысячей дополнительных допущений. Более того, Джемс и Шютц забывают пояснить, что повсе­дневность заключается не в том, что индивид ощущает как реальность, а в том, что завладевает им, поглощает и увле­кает его; события повседневности можно считать реальными и одновременно нереальными. Обнаруживается структурное сходство между миром повседневности — забудем на время

о невозможности создать сколь-нибудь полный каталог миров — и различными иллюзорными «мирами». Однако нет способа узнать, как это сходство способно изменить наш взгляд на повседневную жизнь.

Интерес к направлению Джемса-Шютца недавно пробу­дился среди тех, кто никоим образом не был связан с феноме­нологической традицией. Это, в частности, создатели так на­зываемого «театра абсурда», наиболее ярко представленного в аналитических драмах Луиджи Пиранделло. Грегори Бейтсон¹ в своей статье «Теория игры и фантазия»² прямо ставит вопрос

0 несерьезности и серьезности и показывает, насколько пора­зителен опыт хотя бы в том, что какая-нибудь частичка серьез­ного может использоваться в качестве основы для «сборки» несерьезных вариантов того же самого, а иногда вовсе невоз­можно узнать, что это: розыгрыш или реальность. Бейтсон предложил собственную интерпретацию известного понятия «заключение в скобки» (bracketing) и предположил, что инди­виды могут умышленно создавать смешение фреймов (framing confusion) у тех, с кем они имеют дело. Именно в этой статье Бейтсон использует понятие «фрейм» приблизительно в том же смысле, в котором я намерен его исследовать³. Аналогич­ным образом Джон Остин вслед за Людвигом Витгенштейном⁴ предположил, что считающееся «реально происходящим» имеет достаточно сложную природу, хотя индивид может во­ображать что угодно, в этом случае вернее утверждать, что он просто воображает⁵. Необходимо сослаться также на работы

¹ Бейтсон Грегори (Bateson Gregory, 1904—1981) — англо-американский биолог, антрополог, философ, психиатр. Один из первых стал использовать системати­ческую киносъемку в полевых этнографических исследованиях. — Прим. ред.

''■ Bateson G. A Theory of Play and Fantasy // Psychiatric Research Reports 2. American Psychiatric Association (December 1955). P. 39-51. Эту же статью см. также: Bateson G. Steps to an ecology of mind. New York: Ballantine books, 1972. P. 177—193. Интересную интерпретацию этой проблемы см. в моногра­фии У. Фрая: Fry W.F., Jr. Sweet Madness: A study of humor. Palo Alto, Calif.: Pacific Books, 1968.

^:l Эдвард Коун вполне определенно использует термин «фрейм» практически в том же значении, что и Бейтсон, и предлагает схожие направления исследования, но я мыслю совершенно независимо от этих авторов. См.: Cone Е.Т. Musical Form and Musical Performance. New York: W.W. Norton & Company, 1968.

^л См., например, труд Л. Витгенштейна: Wittgenstein L. Philosophical investiga­tions. Oxford: Basil Blackwell, 1958. Pt. 2. Sec. 7. [Русский перевод: Витгенш­тейн Л. Философские исследования / Пер. с нем. М.С. Козловой // Вит­генштейн Л. Философские работы. Часть 1. М.: Гнозис, 1994. С. 76—319. Витгенштейн Людвиг (1889—1951) — австрийский философ и логик, осно­ватель аналитической философии. — Прим. ред.]

'■' См. монографию Дж. Остина: Austin J. Sense and sensibilia. Oxford: Oxford University Press, 1962. Ch. 7. [Русский перевод: Остин Дж. Смысл и сенсиби-лии // Остин Дж. Избранное. М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 186-198. — Прим. ред.]

ученика Дж. Остина, Д.С. Швейдера, в частности на его пре­восходную книгу «Стратификация поведения»¹. Следует ука­зать разработки исследователей, изучающих обман, хитрость, подлог и другие «оптические» эффекты, а также работы тех, кто изучает «стратегическое взаимодействие», включая и то, как сокрытие и обнаружение мотивов включаются участвую­щими сторонами в определение ситуации. Исключительно по­лезна статья Бэрни Глейзера и Ансельма Стросса «Контексты осознания и социальное взаимодействие»². Отметим также со­временные лингвистические исследования, ориентированные на применение понятия «кода» как механизма, задающего об­разцы распознавания определенного класса событий.

Я сделал пространные выписки из всех этих источников, претендуя исключительно на их обзор. Мой взгляд на проблему имеет ситуационный характер. В данном случае это означает, что ситуация, складывающаяся в каждый конкретный момент человеческой жизни, как правило, включает несколько других индивидов и не ограничивается взаимно контролируемой аре­ной межличностного общения (gathering). Я исхожу из того, что, оказываясь в какой бы то ни было ситуации, люди всегда задаются вопросом: «Что здесь происходит?». Не имеет значе­ния, ставится ли этот вопрос явно (в случаях замешательства или сомнения) или возникает по умолчанию (в привычных ситуациях), ответ зависит от способа поведения в данной си­туации. Таким образом, поставив вопрос об определении си­туации, я пытаюсь в этой книге создать фрейм возможного ответа.

Должен сказать, что вопрос: «Что здесь происходит?» доста­точно подозрителен. Любое событие можно снимать общим или крупным планом и — что похоже, но не то же самое — с разной глубиной. Нет никаких теоретических аргументов относительно того, с какого расстояния и каким планом надо снимать ту или иную сцену. Для начала расстояние и глубину рассмотрения я выберу произвольно, без каких-либо обоснований³.

Сходная проблема возникает при выборе угла зрения. При дифференциации ролей двух участников ситуации — а это обычное явление — их взгляды на происходящее будут, скорее всего, очень различаться. В этом смысле гольф для игрока является игрой, а для мальчика, подносящего мячи, — работой. Различные интересы, выражаясь словами Шютца, порождают различную мотивационную релевант­ность. Более того, различия осложняются тем фактом, что смотрящие с разных точек зрения на «одни и те же» события, скорее всего, используют разное расстояние и разную глу­бину [зрения]. Конечно, некоторые из занимающих другие позиции могут продолжать считать, что их точка зрения не является официальной или «реальной». В гольфе заняты и инструкторы, и мальчики, которые носят клюшки, но и те и другие расценивают свою работу как особенную, они ра­ботают на тех, кто играет. В любом случае, я с самого начала утверждаю право выбрать собственную точку зрения, собст­венную мотивационную релевантность, ограничивая себя в выборе точки зрения лишь тем, чтобы ее обоснованность легко признавалась участниками.

Далее, очевидно, что в большинстве «ситуаций» одновре­менно происходят разные события, которые, скорее всего, на­чались в разные моменты времени и могут завершиться так же асинхронно¹. Вопрос: «.Что именно здесь происходит?» при­водит к единообразному толкованию и упрощению. Пока я позволяю себе и это послабление.

Поэтому говорить о «текущей» ситуации (или о том, что происходит здесь) — значит позволить читателю и автору со­хранять иллюзию, будто они точно знают, что думает другой, и во всем согласны друг с другом. Очевидно, временной отре­зок, охватываемый «сейчас» (также как и пространство, охва­тываемое «здесь») может сильно варьировать для разных собы­тий и участников. То обстоятельство, что участники, как ка­жется, легко и быстро приходят к единому пониманию, не умаляет познавательной ценности нашей попытки выяснить, из чего складывается и как устанавливается это видимое со­гласие. Говорить о том, что происходит перед глазами наблю­дателей, значит иметь более обоснованные аргументы, чем те,

¹ Такие ситуации превосходно описаны Роджером Г. Баркером и Гербертом Ф. Райтом. См.: Barker R.G., Wright H.F. Midwest and its children. Evanston, 111.: Row, Peterson & Company, 1964. P. 225-273 (Ch. 7. Dividing the Behavior Stream).

которые обычно используются в социальных науках. Однако это основание все же ненадежно, и принципиальный вопрос о том, как было достигнуто согласие, «что именно» происходит и что считать «происходящим перед глазами», по-прежнему остается без ответа.

Наконец, очевидно, что и ретроспективная характеристика «того же самого» события или социальной ситуации может очень сильно варьировать, а особое мнение индивида о кон­кретном предприятии может быть обусловлено его позицией. В этом смысле, например, болельщики двух команд на фут­больном матче переживают не «одну и ту же»¹ игру, а разные игры: то, что для отличившегося игрока хорошо, для неудачно сыгравшего — плохо.

Из всего этого следует, что терминологически точно и не­противоречиво определить участников совместной деятель­ности нелегко. Очевидно, «парой» целующихся могут оказать­ся «муж», встретившийся со своей «женой», или «Джон», опа­сающийся испортить макияж «Мэри».

Хотя эти вопросы имеют важное значение, они далеко не единственные и для дальнейшего изучения проблемы их окон­чательное решение не обязательно.

Моя цель заключается в том, чтобы выделить некоторые базовые системы фреймов (frameworks), которые используются в нашем обществе для понимания происходящего, и проана­лизировать трудности использования фреймов. Я исхожу из того, что человеку может показаться реальным то, что на самом деле является розыгрышем, сном, случайностью, ошибкой, не­доразумением, обманом, театральным представлением и т. п. Основное внимание будет уделено обсуждению особенностей нашего восприятия, которые обусловливают необходимость различных прочтений ситуации.

Прежде всего, мы рассмотрим основные понятия исследо­вания. Я трактую их несколько абстрактно и опасаюсь, что предложенные мной формулировки слишком расплывчаты с точки зрения стандартов современной философии. Однако в этом имеются и плюсы: с самого начала читатель сможет раз­делить мои сомнения, чтобы прийти к более или менее опре­деленным выводам.

Термином «отрезок» (strip) я буду обозначать произвольно выделенную последовательность реальных или фиктивных со­бытий, представленных с точки зрения тех, кто субъективно заинтересован в них участвовать. «Отрезок» может не соответ­ствовать ни естественным, объективным, различениям собы­тий, ни аналитическим определениям, заданным в ходе иссле­дования. «Отрезком» мы будем называть любую совокупность событий (независимо от их реальности), которая может стать исходной точкой анализа.

Разумеется, в книге активно используется термин «фрейм» в его бейтсоновском значении. Определения ситуации созда­ются, во-первых, в соответствии с принципами социальной организации событий и, во-вторых, в зависимости от субъек­тивной вовлеченности (involvement) в них. Словом ^«фрейм» я буду обозначать все, что описывается этими двумя элементами. Предлагаемое мной сочетание «анализ фреймов» обозначает тип исследований организации опыта на основе использова­ния указанных понятий.

Имея дело с традиционной исследовательской темати­кой, вполне оправданно использовать логически выстроен­ные секвенции: все сказанное на последующей странице оп­ределяется сказанным на предыдущей странице, и новые термины по мере их введения вплетаются в ткань изложения материала. Часто автор испытывает затруднения оттого, что линейное изложение материала препятствует возвращению к сказанному ранее, а также от одновременного использова­ния различных терминов; а читатель бывает неудовлетворен тем, что ключевые понятия нередко используются в пределах ограниченных фрагментов текста — там, где эти понятия толкуются. Для анализа фреймов линейное изложение мате­риала не представляет большого затруднения. В книге нет терминов, которые бы не использовались в обыденной речи. Проблема заключается в том, что, будучи введенным, термин начинает немедленно обрастать дополнительными значе­ниями не потому, что расширяется круг обозначаемых им явлений, а потому, что в каждой новой главе он употребля­ется заново для обозначения того, к чему он уже применялся. Таким образом, каждая последующая часть исследования становится более запутанной, чем предыдущая, — все время нужно учитывать написанное ранее. Этот процесс напоми­нает песни с повторяющимися словами, как если бы при анализе фреймов шла речь о том, что «Старый Макдональд на ферме жил — йя-йя-йо! — И там он цыплят разводил — йя-йя-йо! / Цып-цып-цып-цып — в доме, цып-цып-цып — на соломе»¹.

Обсуждение проблемы фреймов неизбежно приводит к во­просам, касающимся природы самого обсуждения. При ана­лизе фреймов опять же используются фреймы. Я считаю, что язык достаточно гибок, чтобы выразить любую мысль². Здесь я разделяю позицию Рудольфа Карнапа³: «Предложения, оп­ределения и синтаксические правила относятся к языковым формам. Но как выразить сами эти предложения, определения и правила? Необходимо ли для этого создать некий метаязык? А затем третий язык, чтобы объяснить синтаксис этого мета­языка, и так до бесконечности? И возможно ли создать син­таксис языка внутри самого языка? Возникает опасение, что в последнем случае рефлексивные определения приведут к па­радоксам, подобным тем, которые описаны Георгом Канто­ром⁴ в теории трансфинитных множеств и присущих дорассе-ловской логике. Однако мы увидим, что в той степени, в которой это позволяет многообразие языковых выразительных средств, синтаксис языка можно выразить средствами самого языка, не опасаясь возникновения противоречий и антиномий»⁵.

Иными словами, даже если мы поставим задачу использо­вать в гуманитарных науках «примеры», «иллюстрации», «яркие случаи», за которыми стоят обыденные теории, это будет как раз тот случай, когда примеры и иллюстрации долж­ны использоваться и в качестве объекта, й в качестве средства анализа.