Примат особенного и примат свободы обнаруживают водораздел, лежащий между античностью и средневековьем, между идеализмом и христианской верой, греко-римским гуманизмом и христианским гуманизмом.

Если Логос, мыслью которого является мир, – личность, а вера – это утверждение примата особенного перед всеобщим, то что, собственно, это значит? Это значит, что то творческое Мышление, которое мы нашли в качестве предпосылки и основы всего бытия, - поистине свое собственное сознательное Мышление и что оно знает не только само себя, но и всю свою мысль. Это означает, что это Мышление не только знает, но и любит, что оно творческое, ибо оно – это любовь. Поскольку оно может не только мыслить, но и любить, - оно положило свои мысли в свободу собственного бытия, объективировало его и отпустило в самобытие.

Следовательно, это Мышление знает свои мысли в их самобытии, любит их и, любя, служит опорой.

Очевидно, что Божественное не замыкаясь в границах величайшего, умеет ограничить себя малым. Но если Логос всего сущего, Бытие, на котором все держится и которое все охватывает, является Сознанием, Свободой и Любовью, тогда само собой получается, что высшая в мире не Необходимость, а Свобода. Из этого вытекают далеко идущие последствия, ибо свобода оказывается и необходимой структурой мира, а это в свою очередь значит, что мир можно постигнуть только как непостижимое, как несводимое к концепции. Ведь если свобода – высшая конструктивная точка мира, которой весь мир держится, которая желает, знает и любит мир как свободу, то это значит, что вместе со свободой миру внутренне и принципиально присуще непредвиденное. Невычислимость имплицирована свободе, а если так, то мир никогда не может быть полностью сведен к математической логике. В дерзком замысле и величии мира, наделенного структурой свободы, присутствует также и темная тайна демонического, которая исходит от него и противостоит нам. Мир, будучи пространством любви, является поприщем свободных деяний, и вместе с ними в него входит риск зла. Мир отваживается на тайну тьмы ради более великого света – света свободы и любви.

Здесь обнаруживается, как преобразуются в оптике такого рода категории минимума (человека) и максимума, малейшего и величайшего. В мире, который, в последнем счете, не математика, а любовь, есть минимум и максимум. То ничтожнейшее, что может любить, - величайшее, особое, большее, чем всеобщее.

Личность, единственное, неповторимое является в то же время окончательной и высшей. В таком мировоззрении личность не просто индивидуум, не некий размноженный экземпляр, возникший путем расщепления идеи в материи, а именно «лицо». Греческая мысль представляла себе множество отдельных существ, в том числе и отдельных людей, как индивидов, а не лиц. Они возникают благодаря отражению идеи в материи. Умножение, следовательно, всегда вторично; подлинным является единое и всеобщее.

Человек – это определенное существо вовсе не нечто вторичное, которое, наподобие осколка, только позволяет нам предугадать всеобщее, т.е. подлинное. Будучи минимумом, оно является максимумом; будучи единственным и неповторимым, оно – наивысшее и самое подлинное.

Если дело обстоит так, что человек – личность, а не только индивидуум, что множество подлинно, а не только вторично, что особое первенствует над всеобщим, то единство – не единственная и последняя реальность, но и множество имеет собственное и определенное право.

Тот факт, что античности не удалось объединить разум с благочестием, вследствие которого и Бог веры отделялся от Бога философов, означал внутреннее крушение античной религии, античного мира, античного круга понимания существующего.

Христианское понимание Бога людей, как Любви было своеобразным прорывом замкнутого круга античности. Сформировалось ядро гуманизма, связанное с пониманием жизни как реализации принципа переизбытка, т.е. Любви и его основных принципов.

Начнем с принципа “отдельного”. Исходя из того, что человек сам по себе не может сохранить существование и может достичь для себя дальнейшей жизни, лишь продолжаясь в ком-то другом, любовь всегда дает основу для некоторого вида бессмертия. Справедлив и обратный тезис: бессмертие всегда происходит из любви, а не из самоначалия того, кто хочет довольствоваться самим собой.

Гуманизм, сформированный на основе христианства, критически переосмыслив опыт античности, исходит не из атомизированного множества отдельных людей, а из знания, что отдельного, отъединенного человека вовсе не существует, и человек является самим собой лишь во включенности в целое: в человечество, историю, в космос – это принадлежит к его сущности.

Принцип “тела” и “телесности”, которому подчинен человек, несет в себе двойственное содержание. С одной стороны, тело отделяет людей друг от друга, делает их друг для друга непроницаемыми, занимая определенное пространство и обладая определенными очертаниями, тело делает невозможным, чтобы один всецело был бы в другом. Оно проводит между ними линию раздела, обозначающую расстояние и предел, препятствует нам проникнуть вглубь друг друга и, следовательно, выступает как принцип разделения. Однако, с другой стороны, телесное бытие с необходимостью предполагает историю и общину: если чистый дух может мыслиться сущим исключительно для себя, то телесность означает происхождение одних от других в совершенно реальном и весьма многоплановом смысле, люди живы друг другом. Ибо, хотя, на первом плане, “друг другом” понимается физически, мы вкладывает в это словосочетание не только как биологическую порождаемость, но и телесное переплетение жизненных потребностей, а также принадлежность отдельного человека ко всему человечеству.

Человек выступает как сущее, которое способно быть лишь во взаимозависимости от других. Как сущее, полностью определяемое отношениями, человек приходит к самому себе не через самого себя – однако и не без самого себя. Мы соглашаемся с позицией отцов церкви в том, что в равной мере бессмысленно “выводить” познание Бога и всего прочего разумного и неразумного из самопознания (самоосознания) или всякую любовь из любви к себе.

Очевидно, что еще в средние века была подготовлена почва для опровержения исходного постулата мысли Декарта, который усматривал основу философии в самосознании. Любовь к себе никак не первична, но в высшей степени производная форма любви. Поэтому к сути любви мы приходим, лишь понимая ее как связь, т.е. исходя из другого. Точно так же и человеческое познание является реальностью лишь как становление знания или же познаваемое становление и, тем самым, является реальностью лишь исходя из другого. Истинный (гуманный) человек не достигается в те минуты, когда он погружается в одиночество своего Я, в самопознание, ибо тогда он остается вне истоков его способности приходить к самому себе, т.е. вне того, что ему больше всего свойственно. Осознав это, не без основания предложим заменить декартово “cogito ergo sum” на “cogitor ergo sum”: не “я мыслю, следовательно, я существую”, но “обо мне мыслят и поэтому я существую”.

Человеческое познание и сам человек могут быть поняты лишь исходя из становления человека познанным. Человеческое бытие дается человеку лишь в общей исторической связи, которая настигает его через язык и через социальные коммуникации. Итак, он существует по некой коллективной модели, в которую он всегда включен и которая образует пространство его самоосуществления. Согласно принципа “отдельного”, человек – это не сущее, начинающее с нуля, свое подлинное и новое он может развить лишь в соприкосновении с заданной ему наперед, объемлющей и формирующей его целостностью человеческого существования.

Человек как совместное бытие, осуществляющееся лишь в коллективных взаимосвязях из принципа телесности. Ни один человек не может начать с нулевой точки, пребывая в некотором “status integritatis”, т.е. нисколько, не будучи, затронут средой и историей. Ни один человек не находится в неприкосновенном начальном состоянии, в котором ему нужно лишь свободно осуществлять себя, планируя собственное благо. Каждому приходится жить в некотором стечении обстоятельств, являющемся частью его собственного существования.

Итак, если реальность гуманизма и гуманности искать в области, которую можно назвать “историчностью”, то мы приходим к уточнению: быть гуманистом, по своей первичной ориентации есть не индивидуальная, а социальная харизма. Еще одно утверждение, которое, на первый взгляд, может показаться идущим вразрез с вышеуказанным, но, в действительности, оказывается его необходимым следствием, а именно: гуманизм живет лишь отдельным человеком и исходит от отдельного, ибо только отдельным человеком может совершаться преображение истории и свержение господства среды.

В христианской трактовке гуманизма, в конечном итоге, все держится на одном, отдельно взятом человеке, на Иисусе из Назарета, которого среда – общественное мнение – распяла, и который своим распятием сокрушил власть безличного, власть анонимности, державшую людей в плену. Иными словами: потому что христианство устремлено к целому и может быть понято лишь исходя из общности, потому что оно не является спасением изолированного и отдельного человека, но призывает его служить целому, от которого он не может и не должен уйти, - именно поэтому оно с наибольшей глубиной познает принцип “отдельного”. Именно здесь обретает свою внутреннюю необходимость тот неслыханный соблазн, что в какого-то одного отдельного человека – в Иисуса Христа – веруют как во спасение мира.