Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Kovaleva.docx
Скачиваний:
1
Добавлен:
21.11.2019
Размер:
171.05 Кб
Скачать

30 Раздел 1. Институты и системы в истории и социальной теории

ности или ссылки только на принудительные, властные и другие вне­шние санкции.

Из всех познавательных (в широком смысле) компонентов в струюуре института важнейшими, особенно в наше время, надо считать феноме­ны, охватываемые категорией рациональности. Они и находятся в цент­ре внимания институциональной экономики, теорий рационального вы­бора и других подобных дисциплин. Индивидуальную рациональность обычно отличают от институциональной. Существуют разные понима­ния последней, но их объединяет общая методологическая установка, что нельзя оценивать рациональность индивида, изучая его в изоляции, вне институционального сообщества. Институциональная рациональ­ность анализируется по двум главным направлениям.

Во-первых, по проблеме отношения между информационно-позна­вательными аспектами и внешними поведенческими проявлениями че­ловеческой деятельности, между подлинными убеждениями, предпоч­тениями и знаниями членов институционального сообщества и их ре­альным поведением. Это значит, что ни сам индивид, ни кто-то со сто­роны не в состоянии правильно судить о рациональности данного индивида, оставаясь в пределах одного его мыслительного процесса, не изучая проявления этой рациональности в поведении, затрагиваю­щем других.

Во-вторых, по проблеме взаимозависимости расчетов рациональных стратегий и тактик поведения участниками работающего института. Это значит, что как нельзя судить о рациональности индивида, рассматривая только его убеждения в отрыве от выбора поступков, образующих пос­ледовательность его реального поведения, так и сам этот индивид не может знать заранее, опираясь исключительно на какой-то неподвиж­ный, абсолютный смысл, насколько его рассуждение, выработанное в изоляции от других, окажется рациональным в данном институциональ­ном контексте. Как выражается в духе прагматической философии Граф- стайн: «Для институционального реалиста... рациональность не есть ка­кое-то определенное умственное состояние, пребывающее в индивиде А, но скорее некая поведенческая склонность, предрасположенность, чья рациональность зависит от институционального контекста, в котором она раскрывается в действиях» [12, р. 145]. Из этого обсуждения институци­ональной рациональности можно сделать вывод, что «реалистические» теории институтов по меньшей мере способны лишний раз предосте­речь от наивных надежд на какое-то предварительное, рациональное воспитание «правильного поведения» в отрыве от погружения в жизнь, от практики живого общения с окружающими людьми.

С философской точки зрения трактовка институтов как продуктов только умственной работы, чистой рациональности, разумных конвен­ций и т.п. предполагает, что называется, «идеализм», ибо в этом случае мышление участников конвенциональных соглашений оказывается ана­литически предшествующим, первичным по отношению к существова­нию самих институтов. Это та же «самонадеянная» позиция интеллекту­алов, которую Ф. Хайек называл «рационалистическим конструктивиз­мом». Реалистическая методологическая установка исходит из того, что формы и содержание нашего мышления -это все-таки не первичная конст­руирующая сила, но продукт эволюции культуры И общества во многом путем подражания бессознательным и случайным находкам («мутаци­ям») в формах поведения и межчеловеческих отношений в лоне сущест­вующих институтов. Институты определяют диапазон доступных вов­леченным в них людям альтернатив поведения, границы реалистического, реформаторско-преобразовательного воображения и возможных изме­нений социума. Так, людям, даже не подозревающим о существовании права и правильных судебных процедур, не может вдруг прийти в голову разом отказаться в пользу этой альтернативы от традиций самосуда, кров­ной мести и подобных архаических обычаев.

Эта защита тезиса о невозможности полностью отстраненного взгляда и, соответственно, абсолютно технологичного и утилитарного рациональ­ного выбора альтернатив поведения вне сложившихся условий жизни лишь на первый взгляд противоречит ранее высказанным суждениям о возра­стающем потенциале ускоренных инженерно-технологических нововве­дений и изменений в социальных институтах по мере развития инфор­мационного глобального общества. Ведь и прежде старые эволюционис­ты XIX в. часто выражали уверенность в грядущем торжестве созна­тельности и разумной контролируемости социальной эволюции, а она в любом обществе остается непредсказуемым, в целом неповторимым еди­ничным процессом, события которого удается с натяжками упорядочить только post factum. К. Маркс уверенно прогнозировал, что более разви­тые страны показывают менее развитым образ их собственного будущего, но последствия насильственного внедрения законодательных, полити­ческих, образовательных и других заимствований из институтов этих более развитых стран почему-то слишком часто заставляли вспоминать знаменитый афоризм В. С. Черномырдина: «Хотели как лучше, получи­лось — как всегда».

Конечно, глупо отрицать в наш информационный век всемирную диффузию универсалистских и рационалистических культурных образ­цов преимущественно западного происхождения: политической и эко­номической организации, массового образования и т.д. Модной стала идея, что победителями в современном мире становятся те, кто сумел доказать

другим преимущество своего «дискурса», вытеснив чужой. В подтверждение победной экспансии западного дискурса обычно приво­дят примеры из эмпирических исследований в странах догоняющего развития, показывающие, как сильно «дискурсы развития» в них опира­ются на западные системы знания, часто до степени маргинализации местных почвенных систем (см., напр., [9]). Многие теоретики глобали­зации любят говорить о прогрессирующем «высвобождении» [11] соци­альных отношений из местных контекстов взаимодействия и вообще об отрыве космополитических символических форм культуры от социаль­ной практики в самых разных национальных институциональных кон­текстах. Так, сравнительные исследования показывают, что системы об­разования в бывших колониях в гораздо большей мере зависят от образ­цов постановки массового образования в прежних странах-метрополи- ях и от новых глобальных веяний, чем от реальных потребностей в образовании, заданных уровнем экономического развития.

Ответы на подобные вопросы взаимодействия новых культурных форм, за которыми нет исторической легитимации, с традиционными местными контекстами деятельности, которые таковой обладают, могут дать только длительные исторические наблюдения и конкретные эмпи­рические исследования, но никак не абстрактная теория институтов. Абстрактно, однако, можно предостеречь от крайностей, с одной сторо­ны, веры в безграничную пластичность и податливость социальных ин­ститутов перед напором рациональных технических знаний и новых гло­бальных смыслов, а с другой - превознесения консерватизма и неизмен­ности традиционных институтов с долгой историей. Можно также по­пытаться выделить и описать в общих понятиях те элементы в структуре институтов, которые определяют их сопротивляемость рациональным нововведениям и ограничивают свободу действий самых сознательных и просвещенных участников институционального сообщества.

Обуздывающая произвольность действий, вовлеченность людей в сеть отношений институционального сообщества выражается в высокой ве­роятности реализации ролевых ожиданий, задаваемых ролевой структу­рой института. Эта структура достаточно инерционна, чтобы даже в кри­зисные времена не рассыпаться мгновенно и не лишаться всех своих вспо­могательных неофициальных связей, удерживающих людей привычными надеждами на стабильность. Поэтому для объяснений прочности инсти­туциональных отношений ссылки на привычные рутинные ожидания их участников, на ожидаемые и подтвердившиеся прошлым опытом пре­

имущества институционального поведения выглядят проще и очевид­нее ссылок на усвоенные и осознанные людьми ценности, успехи науч­ного познания скрытых структур или рационального понимания своих выгод и т.п. Эти факторы, безусловно, действуют, но они уже вторичны.

Эволюционно мыслящие социологи обычно протестуют против зло­употребления экономическими моделями поведения, рационально ори­ентированного на достижение оптимальных или максимальных резуль­татов. Без внешних влияний, без доступных источников информации и образцов для подражания, без принуждения люди в массе своей доволь­ствуются удовлетворительными, а вовсе не оптимальными результата­ми, предпочитая «онтологическую безопасность» (термин Гидденса) опасной неизвестности новизны. В доглобалистскую эпоху, в традици­онных обществах внеинституциональных альтернатив поведения почти не существовало, поскольку любой выход цз прочной связки родопле­менных институтов означал социальную и, как следствие, физическую смерть. В свете этих знаний о традиционных обществах кажутся сомни­тельными идущие от А. Смита объяснения возникновения и всемирного распространения такой институциональной системы экономического поведения как рынок (условием существования которого являются не­прерывные структурные обновления и перестройки, а также наличие критической массы людей с быстрыми реакциями на изменения среды деятельности и способностями к предвидению и рациональному расче­ту вероятных реакций других участников рынка) по модели «естествен­ной» эволюции на основе врожденной и универсальной склонности лю­дей к обмену и поискам личной выгоды и благополучия. Историк К. По- ланьи в своей знаменитой книге «Великая трансформация» убедительно показал, что, напротив, трудно подыскать пример более «противоестест­венного» института, чем рынок, для утверждения которого в странах- первопроходцах понадобились искусственное законодательство и вне­экономическое вмешательство государства, долгое принудительное тру­довое воспитание населения голодом, политическим насилием и т.п. (см. [7, с. 287-297]). Доводы в пользу такой точки зрения можно почерпнуть и у К. Маркса.

Возможности подобной ускоренной перестройки, рационального проектирования и реформирования традиционных институтов, и гораз­до более мирными средствами, несомненно, растут с ходом времени. Но показателем успешности всякой реформы да и революции, в конце кон­цов, оказывается то, что их сознательно навязываемые новации сами ста­новятся частью какого-нибудь старого института или образуют новый институт. А определяющий функциональный признак институтов, по учению немецкого философского антрополога А. Гелена [10], состоит в том, что они разгружают людей от бремени постоянного сознательного

контроля за своими повседневными взаимодействиями, и тем самым облегчают им трудную задачу поддержания многосложной и продуктив­ной социальной организации. Стержневая идея института - в признании существования столь сложных взаимозависимостей действий и поведе­ния, что производящие и участвующие в них люди не в состоянии их обозревать, произвольно конструировать и контролировать. По Гелену, институты избавляют человека не только от необходимости сознатель­ного планирования своего поведения для удовлетворения потребностей, но и от личного осознания этих потребностей. Последние тоже форми­руются институтами, которые становятся частью сознания и воли инди­видов. Создается парадоксальное положение: чем больше институты разгружают человеческое сознание, обеспечивая бессознательное, «фо­новое», исполнение первичных жизненных потребностей, тем больше возможностей открывается для оторванной от жизни спекулятивной реф­лексии, которая начинает восприниматься как истинный смысл жизни, позволяющий освободиться из-под гнета институтов.

Эти размышления Гелена несомненно предвосхищают идеи поздней­ших социологов-глобалистов об отрыве символических форм культуры от конкретных контекстов социальной практики, хотя в объяснениях он старомодно отсылает к человеческой природе, а не к процессам глоба­лизации. Из тех же рассуждений можно почерпнуть и развить мысль о неоднородности институционального сообщества по критерию рацио­нальности отношения к неизбежным для его участников ограничениям свободы поведения. Как и полагается консерватору, Гелен в первую оче­редь выделял и обличал слой беспочвенной и безответственной гумани­тарной интеллигенции, слабо встроенной в общество, не связанной на­стоящим делом и исследованиями с серьезной наукой, промышленнос­тью, правительством и т.д., но позволяющей себе «спиритуалистическую» и утопическую критику всех общественных институтов, отправляясь от поверхностного знания «общих принципов», полученного из вторых и третьих рук. Но ведь в обществе можно найти и рационалистов иного типа, которые располагают информацией «из первых рук», лучше других знают и понимают правила институционального поведения и соответст­венно лучше приспосабливаются к ним: одни, чтобы со знанием дела достичь в этих рамках оптимальных для себя и общества результатов, другие, чтобы извлечь максимум выгод для себя. И, наконец, есть боль­шинство, которое вообще не думает ни о каких правилах, не размышляет об основаниях собственных предпочтений и выбора поступков, просто реагирует на поведение ближних в локальных ситуациях - и, тем не ме­нее, воспроизводит институциональные формы отношений и поведения. Оговоримся, что частью своего существа к этому «большинству» при­надлежат и самые завзятые рационалисты, ибо все люди действуют внут­ри сети институциональных отношений и внешняя, отстраненная, чисто умственная мотивация деятельности вряд ли возможна. Институты спо­

собны заменять индивидуальный ум.

Раньше мы уже говорили, что практическая, навязываемая институ­тами рациональность часто не совпадает с переживаниями внутренней индивидуальной рациональности участниками института, которые мо­гут иметь, а могут и не иметь осознанных мнении о нем. Рациональ­ность действующего участника института определяется не частной ав­тономной программой, но зависит от ситуации. Практическая рациональ­ность - один из важнейших факторов воспроизводства института. Ее надо рассматривать как процесс принятия решений, выбора институциональ­ных и внеинституциональных альтернатив поведения, и неотъемлемой частью этого рационального процесса оказывается некое исходное, пред­шествующее рациональным рассуждениям смутное восприятие и отно­шение к окружающему миру, которое, за неимением лучшего термина, можно назвать идеологией.

Здесь имеется в виду не «научная идеология» марксистов-догматиков и не «логика идеи» в смысле Ханны Арендт, когда из единственной идеи- посылки дедуктивно объясняют ход исторического процесса и что угод­но, а нечто более скромное, промежуточное между бездумностью чисто рефлекторного (и значит нерефлексивного) поведения и осознанными убеждениями и рациональными расчетами, нацеленными на достиже­ние точно определенных результатов в рамках сознательно выстроен­ных договорных отношений. Такая идеология помогает предварительно сориентироваться и сделать первичный выбор в условиях острого дефи­цита информации. Выдающийся экономист и историк хозяйства Д. Норт подразумевает под идеологией «субъективные представления (модели, теории), которые имеются у всех людей для объяснения окружающего мира» [17, р. 23]. Норт относит эти представления на счет ограниченнос­ти познавательных способностей людей. Графстайн, напротив, и на наш взгляд более верно, не ждет «конца идеологий» в какой-то совершенной неидеологической системе категорий и считает идеологии полностью совместимыми с рациональностью. В упрощенном определении идео­логии он учитывает три момента: «1. Она и некое множество категорий, расчленяющих какую-то часть воспринимаемого индивидом мира. 2. Она и множество мнений или суждений, построенных из этих категорий.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]