2. 6. Семантическая типология

Уже было отмечено, что четыре из пяти рассмотренных в этом разделе признаков - мотивированность, слова с общим значением versus слова с частным значением, полисемия, омонимия - могут служить критериями для типологии языков, если изучить их распространение на достаточно большом материале. Все эти четыре критерия являются статистическими: они связаны с относительной частотой соответствующих явлений. Точность, с которой могут выполняться соответствующие подсчеты, зависит от природы самого признака: самой высокой она будет для признака «омонимия» и самой низкой - для признака «слова с общим значением versus слова с частным значением»; что касается мотивированности и полисемии, то измерения возможны и здесь, по крайней мере при рассмотрении этих проблем в определенных аспектах. Следует отметить еще два момента. Во-первых, некоторые из указанных признаков взаимодействуют: как мы видели, полисемия тесно связана, с одной стороны, с мотивированностью, а с другой стороны, с использованием слов с общим значением. Во-вторых, все наши типологические критерии, за исключением, может быть, мотивированности, имеют прямое отношение к семантической автономности слова, то есть к степени зависимости понимания слова от контекста. Очевидно, что такое французское слово с общим значением, как aller, имеет самостоятельное значение в меньшей степени, чем более специфические немецкие глаголы gehen 'идти пешком', reiten 'ехать верхом', fahren 'ехать', и, следовательно, aller - слово в большей степени связанное с контекстом, чем указанные немецкие глаголы. Точно так же слово с несколькими значениями неоднозначно, если оно употребляется изолированно, вне контекста, например, как заголовок в газете или как название книги или спектакля, а омонимы в изолированном употреблении не имеют значения вовсе. Из этого следует, что языки, в которых распространены слова с общим значением, а также полисемия и омонимия, будут в значительной степени «контекстно-связанными»; французский язык, как я пытался показать в работе «Précis de sémantique française», является классическим языком с семантической структурой такого типа. Естественно, что мы не можем определить степень важности контекста для того или иного языка совершенно точно; однако при внимательном изучении указанных признаков мы можем получить об этом вполне четкое представление.

3. Универсалии в исторической семантике

3.1. Метафора

3.1.1. Параллельное развитие. Поскольку метафора базируется на восприятии определенных сходств, естественно, что очевидные аналогии дают почву для возникновения одной и той же метафоры в разных языках; отсюда широкая распространенность таких выражений, как англ. foot of a hill 'подножие горы' или leg of a table 'ножка стола'. Имеются, впрочем, менее очевидные ассоциации, которые также очень распространены. Хорошо известный пример таких ассоциаций - это употребление глаголов со значением 'держать', 'схватывать', в переносном значении - 'понимать': англ. grasp, catch; франц. comprendre (ср. prendre), saisir; итал. capire (из лат. сареге); нем. begreifen (ср. greifen) и т. д. [64]. С указанными случаями связана большая трудность, состоящая в том, что эти совпадения могут представлять собой не чистый случай параллельного развития: различные языки могут просто копировать один другой или оба - какой-то третий образец. Так, если взять совсем недавно возникшее слово 'небоскреб', то одинаковость названий этого слова в англ. sky-scraper 'небо-скреб', франц. gratteciel 'скребет-небо', итал. grattacielo 'скребет-небо', нем. Wolkenkratzer 'облако-скреб' и т. д. не объясняется общей ассоциацией; соответствующее метафоричное слово возникло в Америке в 1890 г. и было калькировано другими языками [65]. При обращении к более ранним периодам часто бывает невозможно систематически отличать действительное параллельное развитие от калькирования.

Для решения этой проблемы следует попытаться собрать примеры использования одной и той же метафоры в большом числе языков, которые не могли влиять один на другой. Удачным образом такого рода исследования является статья Тальявини о названиях зрачка в разных языках [66]. Автор, в частности, рассмотрел метафору, лежащую в основе латинского слова pupilla и его современных потомков: зрачок сравнивается с маленькой девочкой или иногда с маленьким мальчиком ввиду сходства между ребенком и маленькой фигуркой, отражающейся в глазе. Эта аналогия, которая сначала кажется весьма далекой, наблюдается в названиях зрачка в различных индоевропейских языках: греч. kóre, исп. niña (del ojo), португ. menima (do olho) и т. д. Однако указанная аналогия характерна также и для языков других групп. Тальявини нашел соответствующие примеры приблизительно в 20 очень далеких друг от друга неиндоевропейских языках, например, в суахили, саами, китайском и самоанском.

Подобные случаи параллельного развития не ограничиваются метафорой; широко распространены и определенные ассоциации метонимического типа. Так, употребление названия языка как органа речи для обозначения языка как средства общения присуще многим индоевропейским языкам: англ. tongue, лат. lingua, греч. glossa, русск. язык и т. д.; то же наблюдается и в определенном числе финно-угорских языков, включая не только финский и венгерский, но и коми, марийский и другие. Эта метонимия встречается в турецком, в некоторых языках Африки и в ряде других языков [67]. Составление списка параллельно возникших метафор и случаев метонимии имеет огромное значение, поскольку лежащие в их основе ассоциации, по-видимому, глубоко коренятся в человеческом опыте и в значительной степени не зависят от культуры или среды. В связи с этим чрезвычайно важен проект, выдвинутый на Лондонском конгрессе лингвистов в 1952 г.: составление «словаря семантических параллелей» [68].

3.1.2. Общие тенденции. Частные переходы значений происходят в общем русле развития метафор, которое подчинено некоторым общим тенденциям, представляющим, вообще говоря, большой интерес не только для лингвистов, но также и для психологов, литературоведов и других специалистов. Упомянем кратко четыре такие тенденции.

а. Приблизительно 40 лет назад Ганс Шпербер, опираясь на идеи Фрейда, установил один «семантический закон». Он исходил из следующего допущения: если мы очень интересуемся каким-либо предметом, то он становится для нас источником аналогий при описании других предметов; в терминологии Шпербера он становится центром метафорной «экспансии». Так, во время первой мировой войны разного рода устрашающие виды оружия послужили французским солдатам для создания разных шутливых метафор: бобы назывались шрапнелью, а многодетная женщина - пулеметом (mitrailleuse à gosses). Шпербер сформулировал свой «закон» следующим образом: «Если в определенный период некоторый комплекс идей столь сильно затрагивает чувства, что это приводит к расширению сферы употребления и изменению значения какого-то одного слова, то мы можем с уверенностью ожидать, что и другие слова, принадлежащие к тому же эмоциональному комплексу, также изменят свое значение» [69].

При такой формулировке «закон Шпербера» есть не более чем весьма смелое обобщение, которое нуждается в широкой проверке по разным языкам и периодам. Конечно, можно найти случаи, подтверждающие этот принцип. Во Франции XVI в., раздираемой религиозными распрями, многочисленные метафоры и сравнения черпались из сферы религии [70]. В период Французской революции были очень популярны аналогии, связанные с характерным для того времени прогрессом в физике и химии [71]. Точно так же изобретение железной дороги, электричества и другие технические новшества обогатили круг метафор французского языка [72]. Однако «закон Шпербера» нам представляется слишком категоричным. Сошлемся только на один пример. Если бы существовала автоматическая связь между эмоциями и метафорой, тогда в современных языках должно было бы быть гораздо больше образов из сферы авиации, поскольку для нашего времени характерен пристальный интерес к авиации. «Закон Шпербера» кажется излишне категоричным и при приложении его к системе образов того или иного писателя. Хотя и существуют подтверждения того, что указанный принцип как будто выполняется, но встречаются и такие случаи, когда интересы, вкусы и занятия автора оставляют незначительный след или вовсе не оставляют следа в его системе метафор, и попытка реконструировать «внутреннюю биографию» Шекспира из особенностей его образной системы далеко не всеми признается удачной [73]. Тем не менее, очевидно, в рассмотренной теории имеется зерно истины, и выводы ее столь интересны, что она заслуживает тщательной проверки.

б. В самых разных языках широко распространены метафоры антропоморфического типа. Это ясно понимал еще в XVIII в. итальянский философ Джамбатиста Вико: «Во всех языках большинство выражений, относящихся к неодушевленным предметам, образованы посредством переноса названий человеческого тела или его частей, а также названий человеческих чувств и страстей на эти неодушевленные предметы. Невежественный человек делает себя мерилом Вселенной» [74]. Таким образом, Вико без всяких колебаний рассматривает антропоморфическую метафору как языковую универсалию. Современные лингвисты более осторожны, однако не может быть сомнения в том, что подобные выражения весьма распространены во многих языках. Они могут относиться как к конкретным, так и к абстрактным явлениям действительности: ср. английские выражения the neck of a bottle 'горлышко бутылки' (букв. 'шея бутылки'), mouth of a river 'устье реки' (букв. 'рот реки'), the eye of a needle 'игольное ушко' (букв. 'глаз иглы'), the brow of a hill 'выступ горы' (букв. 'бровь горы'), а также the heart of the matter 'суть предмета' (букв. 'сердце предмета'), the lungs of a town 'легкие города', the sinews of war 'мускулы войны' и т. д. Наряду с такими метафорами существуют метафоры обратного направления, когда названия неодушевленных предметов или животных переносятся на части человеческого тела: англ. muscle 'мускулы' (из лат. musculus, букв, 'маленькая мышь') [ср. русск. мышца], polypus 'полип', apple [of the eye] '[глазное] яблоко', spine 'спинной хребет', pelvis 'таз' и др. Если бы более тщательные исследования показали, что оба указанных типа метафоры универсальны, возник бы следующий вопрос: который из этих двух типов является наиболее частым? Опубликованная в 1948 г. монография одного голландского лингвиста о семантике названий частей тела [75] показывает, что переходы из человеческой сферы распространены гораздо чаще, чем переходы в эту сферу из других сфер. Используя терминологию Шпербера, можно сказать, что наше тело есть центр как метафорной экспансии, так и метафорного притяжения, однако сильнее проявляется первое свойство.

в. От конкретного к абстрактному. Тот факт, что, как писал Блумфилд, «отвлеченные и абстрактные значения развиваются, как правило, из более конкретных» [76], слишком хорошо известен и очевиден, и мы не будем подробно останавливаться на нем. Мы были бы крайне удивлены, если бы нашелся такой язык, в котором метафоры с переходом значения от абстрактного к конкретному были бы более обычными, чем метафоры с обратным переходом значения. Гораздо полезнее исследовать распространенность разных видов метафор первого, обычного, типа. Одним из широко распространенных видов являются метафоры, использующие образы света и смежных с ним явлений для обозначения интеллектуальных и моральных явлений: англ. to throw light on 'проливать свет на', to put in a favorable light 'представить в благоприятном свете', leading lights 'направляющие огни', enlighten 'освещать', illuminating 'проливающий свет', brilliant 'блестящий', sparkling 'искрящийся', dazzling 'ослепительный', coruscating 'сверкающий, блестящий', beaming 'излучающий', radiant 'излучающий' и т. д, К другому весьма распространенному виду метафор относятся такие случаи, когда слова, обозначающие физические ощущения, используются для описания абстрактных явлений: bitter feelings 'горькие чувства', sweet disposition 'мягкий характер' (букв, 'сладкий характер'), warm réception 'теплый прием', cold disdain 'холодное презрение', even temper 'ровный характер' и др. Нам эти ассоциации кажутся очевидными и банальными; однако только эмпирические исследования могут показать, насколько всеобщими они являются.

г. Синестезия. Близким к только что рассмотренному случаю является случай так называемых синестетических метафор, состоящих в том, что слово, значение которого связано с одним органом чувств, употребляется в значении, относящемся к другому органу чувств, то есть имеет место переход, например, от осязания к слуховому восприятию или от этого последнего к зрительному восприятию и т. д. Символисты возвели подобные переносы в ранг эстетической доктрины. Бодлер говорил, что «запахи, цвета и звуки соответствуют друг другу» («Correspondances»), а Рембо написал сонет о цвете гласных звуков («Voyelles»). Однако современная мода на синестезию не должна помешать заметить тот факт, что она представляет собой древнюю, широко распространенную, а возможно, даже универсальную форму метафоры. Она встречается уже у Гомера и Эсхила, а также в ряде обычных выражений греческого языка, таких, как barytone (от barýs 'тяжелый') и oxytone (от oxýs 'острый'); то же относится к латинским словам gravis и acutus, к которым восходят современные термины grave accent и acute accent. Комментируя указанные выражения, Аристотель писал в труде «De Anima»: «В выражениях acute и grave имеет место метафорический перенос из одной сферы - сферы осязания - в другую... Устанавливается параллелизм между указанными типами ударения, воспринимаемыми на слух, и качествами «острый» и «тупой», воспринимаемыми органом осязания» [77]. Синестезия обнаружена в языках Китая, Японии, Индии, Ирана, Аравии, Египта, древнего Вавилона и Палестины [78]. Франц Боас приводит следующее образное выражение из языка индейцев племени квакиутл: «слова... ударяли гостей, как копье ударяет дичь или лучи солнца ударяют в землю» [79]. Современные «культурные» языки изобилуют такого рода метафорами. Некоторые из этих метафор превратились в клише, например: англ. cold voice 'холодный голос', piercing sound 'пронзительный звук', loud colors 'кричащие краски', франц. couleur criarde 'кричащий цвет', итал. colore stridente 'кричащий цвет' и многие другие [80]. Имеется богатая литература, посвященная различным аспектам синестезии, и нетрудно выяснить, насколько распространенным является этот тип метафоры и представляет ли он собой семантическую универсалию.

Дальнейшие исследования могут также выявить, что развитие синестетических метафор носит закономерный, а не случайный характер. Я собирал данные об исходных и конечных «пунктах» образов, основанных на синестезии, в произведениях двенадцати поэтов XIX столетия - французских, английских и американских, и обнаружил три тенденции, которые проявились вполне четко: 1) переходы от менее тонких к более тонким органам чувств происходят гораздо чаще, чем наоборот: свыше 80% от 2.000 примеров соответствуют направлению «снизу вверх»; 2) сфера осязания является самым распространенным исходным «пунктом» метафор; 3) слуховое восприятие является самым распространенным конечным пунктом [81]. Те же самые тенденции были замечены у некоторых венгерских поэтов XX в. [82], и поучительно, что первый и самый важный принцип - «иерархический» - согласуется с данными экспериментальной психологии [83]. Естественно, прежде чем обобщать, мы должны значительно расширить соответствующие исследования и распространить их также на разговорный язык. При этом следует учитывать, что названные тенденции носят чисто статистический характер и в отдельных случаях возможны отклонения. Я сам нашел такие отклонения в поэзии Виктора Гюго. В его поэзии встречается так много синестетических метафор, исходным пунктом для которых служит сфера зрительного восприятия, что только третья из указанных тенденций остается в силе: слуховое восприятие и здесь является основным конечным пунктом, но, как уже было сказано, основным исходным пунктом служит не осязание, а зрительное восприятие, и количественное различие между случаями метафор с направлением «снизу вверх» и случаями с обратным направлением незначительно [84].