Золотой линь

Когда в лугах покосы, то лучше не ловить рыбу на луговых озерах. Мы знали это, но все-таки пошли на Прорву. Неприятности начались сейчас же за Чертовым мостом. Разноцветные бабы копнили сено. Мы решили их обойти стороной, но бабы нас заметили.- Куда, соколики? – закричали и захохотали бабы. – Кто удит, у того ничего не будет!- На Прорву подались, верьте мне, бабочки! – крикнула высокая и худая вдова, прозванная Грушей-пророчицей. – Другой пути у них нету, у горемычных моих! Бабы изводили нас все лето. Сколько бы мы ни наловили рыбы, они всегда говорили с жалостью:- Ну что ж, на ушицу себе наловили – и то счастье. А мой Петька надысь десять карасей принес. И до чего гладких – прямо жир с хвоста каплет! Мы знали, что Петька принес всего двух худых карасей, но молчали. С этим Петькой у нас были свои счеты: он срезал у Рувима английский крючок и выследил места, где мы прикармливали рыбу. За это Петьку, по рыболовным законам, полагалось вздуть, но мы его простили. Когда мы выбрались в некошеные луга, бабы стихли. Сладкий конский щавель хлестал нас по груди. Медуница пахла так сильно, что солнечный свет, затопивший рязанские дали, казался жидким медом. Мы дышали теплым воздухом трав, вокруг нас гулко жужжали шмели и трещали кузнечики. Тусклым серебром шумели над головой листья столетних ив. От Прорвы тянуло запахом кувшинок и чистой холодной воды. Мы успокоились, закинули удочки, но неожиданно из лугов приплелся дед, по прозвищу «Десять процентов».- Ну, как рыбка? – спросил он, щурясь на воду, сверкавшую от солнца. – Ловится? Всем известно, что на рыбной ловле разговаривать нельзя. Дед сел, закурил махорку и начал разуваться. Он долго рассматривал рваный лапоть и шумно вздохнул:- Изодрал лапти на покосе вконец. Не-ет, нынче клевать у вас не будет, нынче рыба заелась, - шут ее знает, какая ей насадка нужна. Дед помолчал. У берега сонно закричала лягушка.- Ишь стрекочет, - пробормотал дед и взглянул на небо. Тусклый розовый дым висел над лугом. Сквозь этот дым просвечивала бледная синева, а над седыми ивами висело желтое солнце.- Сухомень! – вздохнул дед. — Надо думать, к вечеру хороший дождь натянет. Мы молчали.- Лягва тоже не зря кричит, - объяснил дед, слегка обеспокоенный нашим угрюмым молчанием. – Лягва, милок, перед грозой завсегда тревожится, скачет куды ни попало. Надысь я ночевал у паромщика, уху в ней с ним в казанке варили у костра, и лягва – кило в ней было весу, не меньше – сиганула прямо в казанок, там и сварилась. Я говорю: «Василий, остались мы с тобой без ухи», а он говорит: «Черта ли мне в этой лягве! Я во время германской войны во Франции был, там лягву едят почем зря. Ешь, не пужайся». Так мы эту уху и схлебали.- И ничего? – спросил я. – Есть можно?- Скусная пища, - ответил дед, прищурился, подумал. – Хошь, я тебе пиджак из лыка сплету?

Поводырь

Обширное Полесье качалось под поплавками машины. Леса уже желтели, роняли листву. Солнце висело над просеками в осеннем дыму. «Товарищ командарм, - написал летчик на записке, - разрешите сесть на ближайшем озере: мотор капризничает. Озер, кстати, много». Командарм читал. Он нехотя оторвался от книги, прочел записку, написал на ней: «Совсем некстати, но делать нечего» - и вернул записку летчику. Летчик взглянул на нее и повел самолет на снижение. Никогда командарм не испытывал такого наслаждения от книг, как во время полетов. Это были единственные часы, когда он спокойно читал, - земля медленно проплывала внизу, безмолвная и ясная, как карта, забрызгана каплями озер. Командарм снова раскрыл книгу, но в это время поплавки ударили о воду, она как бы взорвалась, превратилась в шумную пену, и самолет помчался, разбрызгивая озеро, к лесистому берегу. Командарм взглянул за окно. Летчик рулил к избе на берегу. Солнце сверкало над вершинами старого леса. Ветер нес над водой бледную паутину. Озеро было так густо засыпано палыми листьями, что даже в кабину проникал их сладковатый затих. Весело загремел маленький якорь. Командарм открыл дверцу кабины и прислушался. Давно забытая тишина простиралась на сотни километров над лесами. Не было слышно даже пересвистывания птиц. Такая тишина бывает только безветренной ночью, когда легкий хруст биться глухо и торопливо.- Где мы сели? – спросил командарм.- Это Полесье, - ответил летчик. – В ста километрах отсюда – город Чернобыль.- А вы уверены, что это город?- Что-то вроде, - пробормотал летчик и смутился. Опаздывать было нельзя. Командарм летел на юг, к морю, где его ждал громадный флот, готовый выйти в осеннее учебное плавание. От единственной избы на берегу отчалил старый челн. Человек на нем греб стоя. Челн подошел к самолету, и человек крикнул с челна командарму:- А я дивлюсь: який журавель прилетел до нас с неба? Що воно, думаю, и яка в том причина? Должно надломались, землячки?- Ничего не поломалось, - ответил летчик.- Ну-ну, - добродушно согласился лесной человек.- Нехай будет по-вашему. А вы, часом, не из Москвы?- Из Москвы, - ответил командарм.- Ну, седайте в челн, будете гостем, хоть хата моя и не дуже богатая. Я полесовщик здешний. Командарм сел в валкий, полный воды челн. Летчик остался чинить машину.На берегу командарм оглянулся на леса, быстро ставшие печальными и золотыми от заката, вдохнул запах вянущих трав и улыбнулся:- Хорошо тут у вас! Охота, должно быть, богатая?- А в Москве, мабудь, лучше, - сказал лесник.- Ну что ж, поменяемся, - пошутил командарм. – Лети в Москву, а я за тебя останусь.

Деревенский сад

С тех пор как отец Маши Никита ушел на войну, в старом саду около бабушкиного дома дорожки и грядки позарастали крепкими лопухами и укропом, а крапива встала такой густой стеной и так жглась, что Маша боялась к ней подойти.Бабушка Серафима только вздыхала – где уж ей справиться с такими непокорными травами, деревьями и кустами!В непролазной траве весь день копошились и гудели шмели. Иногда они вырывались из травы, с размаху налетали на Машу, с треском ударяли в лицо и со звоном подымались вверх, выше скворешни, - радовались, что напугали  Машу. Но радовались они напрасно – в вышине, где всегда летал пух от одуванчиков, шмелям приходил конец. Там их хватали на лету ловкие скворцы и тут же проглатывали. И ни один скворец даже не поперхнулся, хотя шмели были страшно мохнатые.В бочке с дождевой содой у крыльца поселилась лягушка. Раньше из бочки брали воду поливать цветы, но теперь никто ее не брал, и вода была застоявшаяся – теплая и зеленая. Маша любила смотреть, как в этой воде шныряли какие-то водяные существа. Они были похоже на булавки с черными стеклянными головками. Такие булавки были воткнуты над бабушкиной кроватью в ковер. Лягушка вылезла из бочки только вечером и сидела, отдуваясь, около крыльца, посматривая на скворцов. Она их боялась.Скворцы постоянно дрались с галками, а успокоившись, рассаживались в ветвях вековой липы и начинали изображать пулеметный бой. От этого не только у лягушки, привыкшей к водяной своей тишине, но даже у бабушки разбаливалась голова. Бабушка выходила на крыльцо, стыдила скворцов, махала на них полотенцем. Тогда скворцы перебирались повыше и, помолчав, начинали показывать, как дровосеки с натугой пилят деревья, - это было еще хуже, чем пулеметный бой.Лягушка боялась еще квакши – маленького древесного лягушонка с пухлыми лапками. Он сидел на ветке, таращил глаза и молчал. Кричал он редко, только перед дождем. Тогда все в салу замолкало, и было слышно, как далеко за лесом погромыхивает небо.Рыжий пес Буйный залезал в будку, долго вертелся, уминал сено, вздыхал с огорчением – дождь был ему совершенно не нужен. Буйный был очень застенчивый пес. При виде посторонних он тотчас лез в отдушину под домом, и оттуда его нельзя было выманить никакими силами. На все уговоры от только вилял хвостом и все дальше отползал в темноту.Потом к бабушкиному саду начали подходить немцы. Тогда пришел глухой старик Семен и выкопал в саду, за сиренью, большую яму. Семен копал, ругался на немцев, говорил Маше: «Чем глядеть, как я себе плюю на руки, яму копаю, ты бы пошла помогла бабушке сундук уложить. Закопаем его, запрягу я завтра Чалого – и поедем в Пролысово». – «А потом?» - спрашивала маша. «За Пролысово немец не пойдет, - отвечал Семен. – Там наши ребята стоят, дальше немцу пути не будет».