Билет 21
Язы́к — знаковая система, соотносящая понятийное содержание и типовое звучание (написание).
Различают
человеческие языки (предмет изучения лингвистики):
естественные человеческие языки,
искусственные языки для общения людей (например, эсперанто),
жестовые языки глухих,
формальные языки
компьютерные языки (например, Алгол, SQL),
языки животныхeng
Языки изучает лингвистика (языкознание). Знаковые системы вообще — предмет изучения семиотики. Влияние структуры языка на человеческое мышление и поведение изучаетсяпсихолингвистикой.
подъязык
1. Минимальный набор лексических категорий, входящих в систему данного языка и необходимых для описания данной предметной области, т.е. определенной сферы действительности.
2. Язык какой-либо области знания, предметной области (язык математики, физики, военный язык, дипломатический язык и т.п.).
3. Совокупность языковых единиц, репрезентативных в ограниченном по какому-то признаку массиве текстов.
4. Набор языковых элементов и их отношений в текстах с однородной тематикой.
5. Малая лингвостили-стическая подсистема.
6. Подъязык данного языка, рассматривается как совокупность всех единиц всех уровней строения языковой системы, которые используются в данной сфере общения на данные темы.
7. Частная замкнутая языковая микросистема, или малая лингвистическая подсистема, содержащая набор языковых структур и единиц, заданных тематически однородной областью социального или профессионального функционирования языка.
8. Корпус статистико-тематических текстов одинаковой предметной области и функционально-стилистической направленности, обслуживающий сферу общения на определенные темы (например: подъязык электроники, подъязык химии, подъязык сводок погоды и т.д.)
микроподъязык
см.
специальные подъязыки
малые лингвостилистические подсистемы как набор языковых элементов и их отношений в текстах с однородной тематикой. Каждый специальный подъязык образует иерархическую структуру, выступая как микроподъязык по отношению к входящим в него подъязыкам или малым подъязыкам, в свою очередь включающим микроподъязыки, характеризующиеся наибольшей полнотой, конечностью и являющиеся наиболее формально ограниченными, однако здесь можно говорить лишь о степени относительности, но не абсолютности этих признаков.
специальный подъязык
лингво-стилистическая подсистема с относительно ограниченными лексико-грамматическими характеристиками; сравнительно легко поддается формализации, а следовательно, обеспечивает такое сокращенное описание функциональной подсистемы естественного языка (или создание базового подъязыка), которое может облегчить общение человека с ЭВМ.
Специальные подъязыки выделяются при вертикальной (социальной) дифференциации национального языка (Серебренников, 1970: 451).
Основываясь на трудах Ю.Д. Дешериева, можно выделить следующие признаки специальных подъязыков: 1) употребление людьми, которые живут часто не только компактно, но и в разных районах; 2) использование представителями какой-либо профессии в процессе общения между собой; 3) функционирование наряду с общим разговорным и литературным языками; 4) возникновение новых социально-профессиональных субъязыков в связи с дифференциацией науки и техники; 5) их интенсивное развитие в современном мире (Дешериев, 1977: 218).
Специальный подъязык не является полностью обособленным от общего языка. Происходит постоянный обмен между общим лексическим фондом и специальной подсистемой: единицы специальной подсистемы могут расширять спектр своего применения, изменять свою семантическую структуру, сочетаемость и понятийную соотнесенность, переходить в разряд общелитературной лексики; слова общей лексики, в свою очередь, иногда подвергаются переосмыслению и переходят в специальные лексические подсистемы.
БИЛЕТ 22
Признание соотношения синхронного и диахронного аспектов рассмотрения языковых явлений «узловым вопросом всего теоретического языкознания» на известной дискуссии 1957 г. для настоящего времени, казалось бы, потеряло свою значимость и остроту. Вряд ли кто-то решится теперь оспаривать обобщающее мнение участников той дискуссии, сформулированное в докладе Б.В. Горнунга: «…каждый факт языка и существует, и может быть понят в системе только при определении его двумя типами связей - связей с другими элементами системы, в которую он входит в данный исторический момент, и связей с предыдущим и последующим состоянием самого этого факта» [1. C. 11]. Более того, в отечественной лингвистике обращение к фактам диахронии в синхронном семантическом описании уже определяется как идея, которая «носится в воздухе» [2. C. 13]. Формирование представления об антропоцентричности языка как преломлении реального мира в сознании субъекта и фиксировании его в языке в виде субъектно (и этнически) ориентированных понятий, представлений, образов, концептов, моделей, движение от «как-лингвистики» к «почему-лингвистике» (по образному выражению А.Е. Кибрика) заставило пересмотреть соотношение синхронического и диахронического факторов в лингвистике.
Приоритет начинают отдавать диахроническому фактору: механизмам языковых изменений, вариативности, подчиняющейся определенным регулярным тенденциям, - эти причинно обусловленные движущие силы объясняют многие явления, происходящие на синхронном уровне. Лингвокогнитивистика в разных своих направлениях, начиная с теории прототипов и категориальной семантики Э. Рош, пришла к заключению, что возможности семантического развития слова заложены в его исходной семантической структуре и система производных значений есть следствие импликаций исходного значения. Как отметил в конце 90-х гг. В.А. Плунгян, «для когнитивной теории диахронический аспект описания языка становится едва ли не более важным, чем синхронный аспект: во многом возвращаясь к принципам лингвистики XIX в., это направление провозглашает, что для объяснения языковых явлений апелляция к происхождению этих фактов становится одним из основных исследовательских приемов» [3. С. 355].
Оборотной же стороной этого широкого интереса к этимологии является значительное увеличение числа случаев некорректного использования материала и предлагающихся решений из этимологических словарей, что ведет в конечном счете к антиисторизму исследований и обесценивает предлагаемые когнитивные построения. В этой ситуации следует вспомнить мнение В.Н. Топорова о том, что «подлинный историзм связан с определением последовательности способов моделирования окружающего мира, насколько это отражается в истории лексики и, как частный случай, при создании новых слов» [4. C. 51].
Этот антиисторизм имеет объективные причины: лингвистика много десятилетий была преимущественно «как-лингвистикой», ориентированной на синхронное изучение языка, системно-структурный подход к фактам языка. И многие поколения будущих лингвистов, начиная с курса «Введение в языкознание», знакомились лишь с приемами структурного метода применительно к разным уровням языка (приемы анализа синтагматических, парадигматических отношений, компонентный анализ семантики и т.д.). В вузовских лингвистических курсах (учебниках), по которым учатся будущие лингвисты, контрастивно не представлены процедуры диахронического подхода к языку, аксиоматика современного сравнительно-исторического метода (соотношение внутренней и внешней реконструкции, поэтапность реконструкции - постепенность возведения к архетипу, учет ареальных и типологических характеристик изучаемой языковой ситуации и т.д.).
При такой подготовке и получаем в многочисленных исследованиях концептов представление их эволюции как вытекающее из сопоставления семантики лексем, выражающих этот концепт в современном языке, с реконструированной семантикой индоевропейского корня (!), без промежуточных реконструкций, без внутренней реконструкции, игнорируя разрыв между сопоставляемыми в 5-6 тысяч лет. То есть нет знания специфики собственно реконструкции в компаративистике и ее отграничения от диахронической интерпретации.
Собственно реконструкция предпринимается с целью исторического истолкования соответствий, зафиксированных в фактической данности родственных языков и построения некоторого архетипа (праформы). Диахроническая интерпретация (термин О. Семереньи) располагает не реальным языковым субстратом, необходимым для выполнения реконструкции, а оперирует только архетипами и используется при желании углубить диахроническую перспективу исследования за счет проникновения в хронологически более отдаленные этапы праязыкового состояния. «Дифференциальный признак архетипа подчеркивает его гносеологическую функцию - служить историческим объяснением реально засвидетельствованных языковых форм, в отличие от конъектурной диахронической интерпретации, уже лишенной этой функции» [5]. А конъектура - это предположение, догадка без возможности верификации, и требуется пользоваться ею с осторожностью и после собственно реконструкции.
Даже в работах известных и цитируемых авторов отечественной когнитивной лингвистики можно встретить некритичное использование предложенных кем-то этимологических решений, не соблюдающих основной принцип исследования генетических связей - определение их только в рамках минимальных значимых единиц языка. Если в результате соответствующих процедур определены границы реконструированной морфемы/архетипа, те, кто использует этот архетип в своих построениях, не вправе менять его форму по своему усмотрению. С реконструктами недопустимы операции такого типа: предположим, есть корень *raz-/*раз-, отбросим начальный согласный и сопоставим с праслав. *azъ ‘я’ и получим удивительные «когнитивные» выводы. К сожалению, такого рода сопоставительные фокусы встречаются не только в шоу Михаила Задорнова. Теоретически признанная взаимодополнительность синхронного и диахронного подходов к фактам языка в практической реализации искажается, не получает историко-культурной детерминации. Получается, что то, что является пройденным этапом для собственно компаративистики («корневые» этимологии), становится снова актуальным в связи с новой волной интереса к этимологическим исследованиям.
Сложность «встречи» на новом уровне синхронии и диахронии проявляется не только при использования семантических реконструкций в интерпретационной лингвистике, но и в рамках создания синхронно-диахронного направления исследований языка, интегрированного метода (куда входят, по О.Н. Трубачеву: 1) генетическое сравнение, 2) внутренняя реконструкция, 3) структурная типология). Дело в том, что не меньший урон наносит диахроническому (этимологическому) анализу отсутствие в нем «синхронной» части, т. е. если оно не имеет (не учитывает) системного описания особенностей функционирования в современном языке предмета исследовательского внимания. Яркий пример тому приведен в одной из последних статей О.Н. Трубачева, показавшего, как проведение внутренней реконструкции, выяснение особенностей функционирования слова в синхронии разрушило одну из этимологических мифологем.
Речь идет о пересмотре этимологического решения для слова врач, относительно которого в настоящее время в этимологической литературе как будто достигнуто было полное единогласие: вместе с болг. врач ‘колдун’, с.-хорв. врâч ‘прорицатель’, словен. vráč ‘врач’ и ст.-слав. врачь ‘лекарь’ оно связывается с рус. врать или ворчать (первоначальное значение могло быть ‘заклинатель, колдун’) и вся эта группа восточно- и южнославянских слов (в западнославянских нет соответствий) определяется как продолжение и.-е. *uer-, *vrā- ‘говорить, вещать’ (М. Фасмер, П.Я. Черных, Ст. Младенов и др.). Но использование возможностей внутренней реконструкции привело этимолога к отказу от принятой внешней реконструкции (врач < врать): выяснилось, что «врать - только великорусское слово, возможно, местная семантическая эволюция древней основы и.-е. *uer- ‘говорить’, неизвестная южнославянским языкам, в то время как врачь - исключительно южнославянское слово, в восточнославянском - пришлый элемент» [6. C. 789-790]. Для семантической реконструкции показательно, что болг. врач ‘колдун’, ‘знахарь’, с.-хорв. врâч ‘прорицатель’, а ‘врач’ - болг. лéкар, с.-хорв. лèкāр, как и в других славянских языках. В итоге О.Н. Трубачев приходит к выводу о том, что ст.-слав. врачь (и близкие формы) является изолированным словом и пришлым элементом не только в древнерусском (церковнославянизм), но и в южнославянских [6. C. 790-793] (ср. собственно славянского происхождения ст.-слав. балии ‘врач’, родственное рус. баять, басня).
Важное для когнитивной интерпретации определение типов первичной мотивации в каком-либо семантико-понятийном поле (как выявление когнитивных факторов на возможности семантического развития слова) без обращения к внутренней реконструкции приводит к результату неверифицируемому, основанному не на анализе системных отношений, а на некоем моменте формального сходства или на установлении «шагов» семантического развития с высоты логико-семантических связей современного носителя языка, подведения под известную мегамодель типа «свой - чужой», «высокий - низкий», реализующие общую оценку «хороший - плохой». Пример можно привести хотя бы с тем же прилагательным плохой и его предполагаемой семантической моделью на основе «голой» внешней реконструкции. В рассматриваемом случае точка отсчета - утверждение, что «этимологизация рус. плохой встречает серьезные затруднения». Далее, не анализируя эти затруднения и не пытаясь с ними разобраться в рамках русского языка и его истории, сразу предлагается этимологическое решение для плохой на основе внешнего сопоставления, которое, в свою очередь, также системно не анализируется: «Фонетически это слово соответствует чешскому plochý ‘плоский’. Rejzek (477) принимает тождество этих слов, указывая на их этимологическую связь с *ploskъ ‘плоский’. Если согласиться с этой гипотезой, надо ориентироваться на «пространственную аксиологию», согласно которой «высокий» имеет положительную оценку, а следовательно, «плоский» (находящийся возле «низкого») может иметь отрицательную» [7. C. 464].
Во-первых, «плоский» не обязательно рядом с «низким» (ср.: плоскогорье). Во-вторых, остается неясным, где, в какой языковой системе и при какой историко-культурной детерминированности могло таким образом возникнуть значение общей отрицательной оценки, с чем связана столь поздняя фиксация прилагательного плохой в памятниках письменности (XV-XVI вв.) и мог ли признак ‘плоский’ стать формирующим модель общеотрицательной оценки в великорусский период? Те же вопросы остаются при определения «пошагового», «градуального» изменения значения (‘плоский, ровный, открытый, незащищенный, плохо, без присмотра лежащий, плохой’) для доказательства того, что и чеш. plochý ‘плоский’, и рус. плохой ‘нехороший, негативный, отрицательный, вызывающий осуждение’ могут относиться к праслав. *ploxъ (вариант к *ploskъ) ‘плоский’ [8. C. 8]. И в том и в другом варианте предлагаемого решения не приводятся ранние, известные истории русского языка, примеры этапа нейтрализации значений ‘плоский’ и ‘плохой’, кроме относительно позднего выражения плоская шутка (вероятно, семантическая калька с французского plat ‘плоский, ровный’ и ‘пошлый, заурядный’) [9. C. 149-157] (подробнее об истории этого слова и проблемах его этимологизации).
Пример с определением семантического типа, модели прилагательного плохой, существительного врач актуализирует еще один аспект проблемы подготовки лингвиста-исследователя: современное диахронное исследование, претендующее на подлинный историзм, который, по мнению В.Н. Топорова, связан с определением последовательности способов моделирования окружающего мира, конечно же, должно опираться (или иметь в «подтексте») на какое-то общее представление об исторической стратификации языкового пространства, по отношению к которому выполняется диахронное построение. Отсюда следует, что и проблема прародины носителей конкретного языка - понятие не столько географическое, сколько культурно-историческое. Если говорить о славянской прародине, то здесь достигнуты серьезные успехи в последние десятилетия, успехи междисциплинарные - лингвистов, историков, археологов, антропологов. Пример этому - итоговая монография «Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования» (1991; 2002) О.Н. Трубачева, в которой автор, опираясь на свой опыт многолетней работы над «Этимологическим словарем славянских языков», очерчивает праславянскую территорию внутри контактной зоны (меняющей свои границы) праславян с балтами, германцами, иллиро-венетами, иранцами (скифами, сарматами), кельтами.
Как известно, идея системного подхода к анализу фактов языка оказалась чрезвычайно плодотворной и в историческом языкознании, и в этимологии. «Преимущество от изучения этимологически или семантически связанных друг с другом слов, образующих определенную «микросистему», заключается в том, что можно извлечь дополнительную информацию о данном слове из сведений о других словах, связанных с первым. Кроме того, поскольку точное определение слова только извне невозможно, оказывается весьма полезной информация о целом, в которое входит данное слово» [4. C. 53]. Соответственно, и несистемность этимологии - кажущаяся, это «не хаос капризных случайностей, а исторический результат борьбы многих развивающихся, сталкивающихся и взаимопроникающих систем, результат не застывший, а находящийся в движении. Но этим этимология не отличается от любой другой системы: неподвижных систем нет» [10. C. 232].
Не опирающиеся по объективным причинам на анализ системных отношений этимологические словари и специальные лексикологические исследования славянских языков создают богатую эмпирическую основу для семантической реконструкции и содержат ценные частные наблюдения, ожидающие систематизации и теоретического осмысления. Почему это только основа? Об этом говорит С.М. Толстая, определяя задачи современной семантической реконструкции (2003): «Этимологические словари праславянской лексики приводят для каждого трактуемого слова сводку его значений, засвидетельствованных во всех славянских языках (на диалектном уровне). Что представляют собой эти наборы значений, какую языковую реальность они отражают? Сами словари не дают ответа на эти вопросы, не ставят своей задачей анализ этих наборов значений, их структурную, хронологическую, ареальную стратификацию, установление исходных праславянских значений (и далее их связи с индоевропейскими значениями) и мотивированности по отношению к ним и друг к другу всех остальных значений, не формулируют методики соответствующих процедур» [11. C. 550].
С одной стороны, этимологи работают над совершенствованием лексикографической практики, ищут более совершенные и полные варианты «упаковки» историко-этимологической информации (ср. Ж.Ж. Варбот о морфо-семантическом поле лексемы в этимологическом словаре… [12. C. 60-65]). Но, с другой стороны, сказывается положение этимологии в кругу лингвистических дисциплин - особое, обусловленное тем, что понимание целей и задач этимологии, принципы анализа материала в гораздо большей степени, чем в других областях языкознания, унаследованы ею от XIX в. По мнению В.Н. Топорова, «отсталость» этимологии проявляется, возможно, лучше всего в том, что до сих пор большинство исследователей явно или тайно основную задачу этимологии видят в поиске этимона, и эволюционный (экстенсивный) характер развития этимологии в настоящее время объясняется прежде всего «недостаточным, а иногда довольно «механическим» вниманием к перспективам, открывающимся в области семантики как науки о смыслах, их взаимных связях и отталкиваниях, их «системных» эволюциях» [13. C. 8].
Иначе говоря, в силу объективных, исторически сложившихся причин в этимологических словарях представлена преимущественно внешняя реконструкция, которая в современных исследованиях должна быть дополнена (и проверена!) результатами внутренней реконструкции, выполненной на основе системного анализа синхронных языковых отношений. Этого требует развитие ведущей отрасли современной лингвистики - семантики. «Задача семантической реконструкции состоит в том, чтобы объяснить сам факт сочетания этих значений в семантическом поле одной праславянской лексемы, найти мотивировки каждого из них, восстановив те контексты, в которых соответствующее развитие (перенос) значений было бы естественным. Ясно, что с такой задачей может справиться лишь специальное исследование, которое опиралось бы не на голый перечень значений, сформулированных к тому же обычно в самом общем виде, а на подробный анализ контекстов (тем самым и стоящих за ними реальных ситуаций) и особенностей употребления слова в каждом языке» [11. C. 550]. Собственно, на этом неизменно настаивал и Э. Бенвенист, утверждавший, что семантическая реконструкция должна идти «путем внимательного изучения совокупности контекстов» [14. C. 332].
Только опираясь на такую системную синхронно-диахронную, семантическую реконструкцию можно представить отразившееся в языке изменение модели видения мира носителей этого языка. Сложившийся искусственный рубеж и, как следствие, взаимная неинформированность дескриптивного и сравнительно-исторического направлений сказались и в целом на развитии лингвистики, и тормозят развитие интерпретационной когнитивной лингвистики, где-то даже дискредитируя ее результаты. Считая соотношение синхронного и диахронного анализа «узким местом» не только значительной части современных лингвистических исследований с когнитивной аспектацией, но и работ диахронической направленности, полагаем, что шагом в направлении исправления ситуации могло бы стать исправление односторонности общей вузовской подготовки лингвистов.
Необходимость синтеза результатов синхронного и диахронного анализа языкового материала в исследованиях, нацеленных на рассмотрение эволюционных изменений на разных уровнях и фрагментах языковой системы, не отменяет одно из основных требований времен противопоставления по-соссюровски синхронии и диахронии: не смешивать факты синхронии и диахронии. Это требование остается актуальным и сейчас: не смешивать в анализе, а сопоставлять результаты этих взаимодополняющих подходов к языку.
Сложность встречи на современном этапе синхронной и диахронной лингвистики оценил И.Г. Добродомов (2002) в статье «Еще раз об исторической памяти в языке»: «Укрепившаяся в нашем языкознании традиция противопоставления по-соссюровски синхронии и диахронии носит ущербный характер: два этих подхода вместо взаимного дополнения оказались оторванными друг от друга, что обусловлено не столько принципиальными соображениями, сколько недостаточной осведомленностью синхронистов в истории языка и сосредоточенностью историков языка на динамике исторических процессов в далеком прошлом с редким доведением их до современности, а также невниманием к системному осмыслению современного состояния исторически изменившихся элементов языка и их взаимных отношений» [15. C. 103]. Возможно, название данной статьи не совсем однозначно обозначает ситуацию (синхрония и диахрония: отложенная встреча?), точнее было бы сказать, что теоретически состоявшаяся «встреча» двух подходов к анализу языка имеет еще недостаточный с точки зрения современных требований практический результат.
Теоретический уровень современного языкознания и гуманитарных наук в целом, установки на междисциплинарность исследований, значительные успехи семантики позволяют ставить и решать вопрос о расширении исследовательского поля лингвистики, об антропологической лингвистике, и чаще всего в рамках когнитивной аспектации анализа языкового материала. Но при этом нужно осознавать, что значимость интепретационной лингвистики (каковой себя позиционирует лингвокогнитивистика) напрямую зависит от того, насколько основательны те синхронные и диахронные построения, на которые она опирается.
№23. Важнейшие понятия и методы полевой лингвистики.
В лингвистике сложилась практика описания, при которой исследователь языка чаще всего является одновременно и его носителем: он владеет им как родным (или, в крайнем случае, как приобретенным) языком. Техника описания «освоенных» языков существенно опирается на наличие неограниченного количества письменных текстов, с одной стороны, и возможность привлечения метода «интроспекции» (использования исследователем себя как эксперта по построению и интерпретации языковых выражений данного языка) – с другой. И того и другого при изучении «слабоописанного» языка исследователь лишен. Доступ к языку возможен лишь при обращении к языковой компетенции носителя языка, что и обеспечивается полевой лингвистикой.
Полевая лингвистика начала формироваться в 19 в., когда лингвисты обратились к не изученным ранее языкам различных районов мира. В России пионерами полевой лингвистики были П.К.Услар, интенсивно изучавший языки Северного Кавказа, и В.Г.Богораз (1965–1936), исследовавший языки Дальнего Востока. В США в конце 19 в. Ф.Боас заложил основы полевых исследований языков североамериканских индейцев, имевших огромное значение для формирования в дальнейшем дескриптивной лингвистики.
Во второй половине 20 в. полевые исследования охватили значительное количество языков на всех континентах; в СССР объектом полевой лингвистики в той или иной степени стали практически все языки.
Полевая лингвистика является частью описательного языкознания, отличаясь от нее наличием ряда специфических методов.
Прежде всего, полевая лингвистика, являясь экспериментальной областью знания, использует специальные методы извлечения лингвистической информации. Полевая лингвистика неразрывно связана с человеком-носителем языка, который является посредником между исследователем и языком. Исследователь получает все сведения о языке посредством активного взаимодействия с тем, кто владеет данным языком как родным и служит для исследователя экспертом, знания которого о языке исследователю необходимо извлечь (такой носитель языка называется обычно информантом/переводчиком). Обычно информант не имеет никакой специальной подготовки и является неискушенным носителем языка. А именно, он обладает способностью к языковой деятельности, и источником сведений о языке для исследователя являются продукты его языковой деятельности. При этом задача исследователя – эффективно воздействовать на языковую деятельность информанта. В нормальных условиях языковая деятельность осуществляется говорящими спонтанно, и продукты спонтанной речи – наиболее объективные данные о языке. Создание условий, максимально приближенных к естественным, оптимально, но не всегда осуществимо. Даже магнитофонная фиксация речи заставляет говорящего контролировать свою языковую деятельность, и желательно, чтобы он не замечал записи (это достигается при длительной работе с включенным магнитофоном).
Однако фактов спонтанной речи для систематического изучения языка совершенно недостаточно, и в полевой работе преобладает активный метод целенаправленного интервьюирования по определенной программе. Информант не должен быть вовлечен в профессиональную сторону интервью, перед ним стоит задача отвечать на вопросы исследователя, направленные на получение нужных языковых данных. Это может быть перевод с языка-посредника (на котором общаются исследователь и информант), определение правильности языковых выражений, предлагаемых исследователем, сравнение языковых выражений с точки зрения различий в их значении и многие другие типы интервьюирования.
Для разных видов работы к информантам предъявляются разные требования. В одних ситуациях важной является способность к порождению повествовательных текстов, в других – умение организовать диалог и вовлечь в него другого информанта, главного испытуемого, в третьих – иметь языковую интуицию и способность актуализовать внеязыковой контекст, естественный для данного языкового выражения, особенно при установлении точных значений близких по смыслу языковых выражений. Для рядового носителя языка работа информантом является необычным видом языковой деятельности, поэтому наиболее ценная способность информанта – его научаемость, а также терпение и отсутствие чувства «языкового престижа» (во всех случаях затруднения с ответом не пытаться сохранить престиж знатока языка).
Учет «человеческого фактора» является залогом успешной работы. Информант – не автомат по производству языковых выражений, а живой человек со своими настроениями, эмоциями, интересами, амбициями, знаниями и убеждениями, естественными человеческими слабостями и уникальным сочетанием способностей. Все это необходимо учитывать и стремиться развить интерес к данной работе, темп которой должен быть оптимальным, не переутомляя и не расслабляя информанта. В процессе работы обучаются как информант, так и исследователь.
Эффективная полевая работа предполагает не просто фиксацию языковых данных, но извлечение из них лежащей в их основе языковой структуры. Это требует использования в зависимости от конкретной цели исследования различных методов обнаружения грамматических фактов (как иногда говорят, открытия грамматики). Наиболее продуктивными являются следующие технологии: перевод с языка-посредника на язык-объект (в исходном языковом выражении, которое предлагает исследователь, содержатся такие компоненты смысла, оформление которых интересует исследователя), парадигматический метод опроса(выявляются парадигматические отношения между языковыми выражениями языка-объекта, например различными грамматическими формами какого-либо слова), метод подстановок (замена в исходном высказывании одного элементарного смысла), перекрестный метод(вопросы задаются в разброс с целью подавить нежелательные связи между вопросами), ассоциативный метод (по ассоциации с текущим высказыванием строятся новые высказывания), перифразирование,наводящие вопросы (чтобы избежать прямых вопросов, интересующих исследователя), извлечение примеров (на значение слова, грамматическое значение), стимул с исправлениями (намеренное искажение языкового выражения на языке-объекте с целью убедиться в правильности формы, которой исследователь ожидает от информанта) и др.
Следует спокойно относиться к тому, что в процессе работы с информантом неизбежно возникают ошибки записи и интерпретации. Этому способствуют следующие факторы:
– стремление информанта к дословному переводу на язык-объект с нарушением грамматической и семантической естественнности; – приспособление к «невежеству» исследователя, ведущее к сознательному упрощению речи;
– давление парадигматического опроса в отрыве от контекста; – ошибка ожидания, когда информант ждал другого вопроса, нежели заданный; – различные нелингвистические факторы; – ошибочные представления исследователя о языке-объекте, приводящие к неправильной записи или переводу, и др.
Поскольку исследователь, не являясь носителем языка, не имеет возможности контролировать эти ошибки методом интроспекции, они непосредственно не распознаются. Ввиду этого вся собранная информация о языке должна верифицироваться, и на это направлены специальные методы верификации данных. К ним относятся уже упоминавшийся выше перекрестный опрос, контрольная проверка данных с различными информантами, контрольная проверка данных и интерпретаций разными исследователями (при коллективной полевой работе), давление системы – нахождение противоречий в данных, исходя из интерпретирующей их гипотезы, углубление знаний о языке – чем больше исследователь знает о языке, тем легче ему заметить ошибку в данных и не допустить ее самому.
Документация языка предполагает следующие основные компоненты. Во-первых, это сбор спонтанных текстов. Тексты представляют собой важнейшую эмпирическую базу как для построения грамматики языка и ее верификации, так и для самых разнообразных целей, не предусмотренных заранее в данном исследовании. Сбор и адекватная фиксация текстов для бесписьменного языка является чрезвычайно трудоемкой задачей. Это многоэтапный процесс, и письменная фиксация устной речи, несмотря на многочисленные практические и теоретические трудности, – всего лишь начальная стадия. Собрание текстов в их окончательной редакции должно предоставлять эксплицитную и полную информацию о всех его элементах. Это предполагает последовательную транскрипцию, морфологическое членение с глоссированием (отнесением форм к конкретным единицам словаря) и адекватный перевод. Практика показывает, что обработка текстов требует привлечения всей грамматической и словарной информации о языке. Хорошо документированный текст приписывает форму и значение всем входящим в него языковым единицам (морфемам, словам, фразеологическим единицам, синтаксическим составляющим). Он должен быть снабжен также необходимой культурологической информацией. Иногда необходимы пояснения о ситуации, в которой развивался зафиксированный дискурс, особенно в случае диалогических текстов.
Не менее существенным компонентом является словарь. Современный словарь – это не только словник с переводными эквивалентами. Словарная статья должна содержать морфологическую и синтаксическую информацию о слове (парадигматические характеристики, модель управления, сочетаемостные ограничения), примеры его употребления в основных значениях, вхождение во фразеологические сочетания.
Наконец, документация языка предполагает создание грамматики.Грамматика является авторской интерпретацией текстов и словаря. В языках с богатой морфологией важным компонентом его документации является сбор грамматических парадигм (наборов форм словоизменения).
Конечной целью полевой работы является описание языка объекта. Каковы же методы такого описания? В значительной степени они зависят от той теории языка, которой придерживается исследователь. Важно только хорошо себе представлять, какая это теория. Разделяемая некоторыми учеными точка зрения, что теория не нужна и достаточно исходить из здравого смысла, весьма опасна: мы никогда не свободны от множества презумпций о структуре языка, которые влияют на наше языковое сознание. Поскольку исследователь может встретиться с языком, сколь угодно далеким от его родного языка и от других известных ему языков, он или будет поставлен в тупик, или будет описывать его через призму известных ему языков, до неузнаваемости его искажая.
В последние десятилетия значительный прорыв в лингвистической теории языкового варьирования сделала типология, и неудивительно, что именно полевая лингвистика, имеющая дело с «непривычными языками», наиболее теоретична. И наоборот, результаты полевых исследований максимально востребованы именно в типологии, которой необходимы факты как можно большего числа языков мира.