К вопросу о взаимосвязи языка и культуры

На протяжении всей истории человеческого общества язык и культура находятся в постоянной и взаимообусловливающей свя­зи. Рассматривать проблему взаимодействия языка и культуры целесообразно в социо­лингвистическом контексте.

П

Исаев Магомет Измайлович – доктор филологических наук, профессор, главный научный сотрудник Института языкознания РАН.

роблеме культуры языка посвящена большая литература, истоки кото­рой в России так или иначе восходят к трудам М.В. Ломоносова, разрабо­тавшего основы нормативной грамматики и стилистики русского языка. Ра­зыскания в этой области были продолжены рядом других ученых, среди которых назовем А.Х. Востокова, Ф.И. Буслаева, Я.К. Грота, А.А. Потебню, А.А. Шахматова, В.И. Чернышева.

Позднее, начиная с 20-х гг. XX в., наблюдается новая, пожалуй, наи­более плодотворная пора исследований вопросов нормы и культуры языка. Тут можно вспомнить имена Г.О. Винокура, С.П. Обнорского, Д.Н. Уша­кова, Л.В. Щербы, Л.П. Якубинского, а также Р.И. Аванесова, С.И. Оже­гова, Ф.П. Филина, В.В. Виноградова. В их работах были подвергнуты специальному анализу происходившие в советское время интенсивные из­менения литературных норм в области орфоэпии, орфографии, грамма­тики, а также стилистики.

Следует отметить, что советскими учеными параллельно решались как теоретические проблемы, так и практические вопросы, возникавшие в связи с происходившими интенсивными процессами языкового строительства в многонациональной стране.

В теоретическом плане наиболее значимой представляется вы­двинутая и всесторонне обоснованная концепция принципиальной воз­можности и необходимости регулирования речевой жизни общества. Соот­ветствующая деятельность ученых и работников культуры была названа языковой политикой, задача которой состояла в эффективном решении вопросов использования речевых образований и форм, исходя из объектив­ных законов развития языка и общества.

В области языковой культуры была поставлена проблема опре­деления параметров литературной речи, которые бы соответствовали высшему уровню современной культуры, не отрываясь при этом от народной речевой почвы и живых процессов развития национального языка. Отметим, что в отличие от западной традиции, в которой обычно используют термины культура языка (нем. ‘Sprachkultur’), у нас начали пользоваться термином культура речи. Под ней стали понимать владение нормами устного и пись­менного литературного языка, т.е. затверженными правилами произноше­ния, словоупотребления, грамматики. Однако представляется, что для оп­ределения понятия культура речи этого недостаточно. Думается, что к ска­занному следует добавить умение использовать выразительные средства языка в зависимости от ситуации общения и в соответствии с целями и со­держанием речи.

Существует множество формулировок определения понятия культу­ра речи. Однако в своей основе они сводятся, на наш взгляд, к указанным двум моментам.

Исходя из выдвинутых теоретических положений, в практическом плане наши специалисты добились немалых успехов в поднятии языковой культу­ры многонационального общества.

Представляется, что очень важно вести речь о культурологическом ас­пекте проблемы культуры языка. Напомним, что культурология, в свою очередь, тесно связана с идеологией и политикой. Логика рассуждений приводит нас к понятию культурной политики, выступаю­щей подчас идеолого-политическим субстратом при тех или иных теорети­ческих подходах и построениях, а также при их практической реализации. В этом плане, пожалуй, наиболее показательно то, что мы наблюдаем в нашей стране за последнее десятилетие.

Некоторые специалисты, стараясь не отстать от «тенденций эпохи» (уточним, эпохи ломки всего и вся), начинают пренебрегать и в теории, и на практике даже очевидными достижениями отечественной лингвистики и культурологии. Разговор о серьезных проблемах они пытаются начать «с чистого листа», будто стремясь подчеркнуть, что не желают иметь ничего общего с тем, что говорилось в советскую эпоху. На практике получается та же политизи­рованность прошлых десятилетий, только теперь наизнанку.

В этой связи определенный интерес представляет дискуссия (в форме ин­тервью «с известными людьми»), проводившаяся журналом «Мир русского слова» (далее в тексте – МИРС) начиная с № 2 за 2002 г. Так, на вопрос «Что такое высокая речевая культура?» очередной участник дискуссии от­вечает просто: «Это литературный русский язык» и, правда, добавляет: «Это, в первую очередь, пользование литературным языком» (МИРС. 2002. № 12. С. 20). Ученый, ви­димо, чувствуя недостаточность сказанного, добавляет: «Высочайшим дос­тижением речевой культуры я считаю умелую и грамотную игру с языком, т.е. именно отклонение от нормы» (курсив мой. – М.И.). А далее идут рассуждения, с которыми трудно не согласиться, ибо действительно «от великого до смешного – один шаг», вот почему «у бездарного получает­ся монстр (что особенно часто случается с журналистами, которые, пытаясь играть с языком, демонстрируют простую неграмотность)». Так, может быть, «умелое пользование» литературным языком во­все не следует называть «игрой»?! Не слишком ли много «игры» на страницах, скажем, «Московского комсомольца», на радио и телевидении? Игру ведь не запре­тишь. А вот циничное искажение нашего великого языка нельзя допускать, называя его безобидной «неумелой», бесталанной игрой.

И тут трудно удержаться в рамках обсуждаемой темы и не сказать о той игромании, которая захлестнула страну за последние годы. Посмотрите во­круг. Разве много осталось пространств, где глаз не упрется в какое-нибудь «казино», «игральный зал», «игровые автоматы». И чаще всего это в поме­щениях, которые были приобретены новыми хозяевами под булочные, кафе, продовольственные магазины и другие полезные учреждения. Год-другой «хозяева» потоптались на месте, затем «начали ремонт», после чего появи­лись красивые вывески игрального бизнеса.

В этом плане не отстает и телевидение. Кто, интересно, в силах посчи­тать, сколько «игровых программ» функционирует на нашем ТВ? Говорят, что это доходный бизнес. Но, право же, чувствуешь определенную нелов­кость, когда, скажем, молодой талантливый артист (да еще и аспирант-филолог) еженедельно проводит много часов в программе «Кто хочет стать миллионером?». Или же в другой программе по-спортивному стройная де­вушка с одобрения публики выискивает среди участников «слабое звено».

Но сколько бы ни было «игро-развлекательных» доходных программ на ТВ и радио, они не могут охватить всю рать людей, жаждущих набить свои кошельки «играючи». Вот почему СМИ взрастили «игровые группы» на различных вокзалах и станциях метро, где на наших глазах разные шарлатаны «обыгрывают» неискушенного обывателя, не оставляя в его кошельке и на обратный проезд. Это тоже «массовая культура», антипод настоящей куль­туры; или «бизнес» для тех, у кого «деньги не пахнут».

Дискуссия вокруг вопросов культуры языка за последние годы охватила большое количество языковедов и культурологов. Мнение большинства специалистов так или иначе можно свести к двум противоположным точкам зрения.

Одни выражают крайнюю тревогу по поводу состояния культуры языков народов России вообще и русского языка в особенности. При этом подчер­кивается, что, к сожалению, в периоды крутых исторических преобразова­ний в обществе и языку немало достается. Это наблюдалось после Октябрь­ской революции, наблюдается и сегодня, когда наше общество пожинает плоды экономической и культурной ломки.

Что касается последней, то она во многом носит «европоцентристский», «еврофильский» характер, в оценке которого мнения специалистов расхо­дятся.

Некоторые из них указывают, например, на необходимость постановки хоть каких-то барьеров на пути культивирования, в особенности в СМИ, ненужных английских словечек (шоп, шопинг, поп-магазин, бомонд, телемикс и т.д.).

Установка тех «демократов» (от которых, судя по результатам последних думских выборов, россияне уже отвернулись) на западный образ жизни, т.е. слепое подражание американскому образу жизни и культуре, по­влекла за собой настоящее словесное нашествие (при этом, разумеется, речь не идет о тех терминах, которые к нам приходят с соответствующими реа­лиями в науке и технике).

Очень многие авторы чуть ли не основную вину за «порчу русского язы­ка» возлагают на СМИ. При этом отмечается, что эрозии подвергаются все стороны языка – и лексика, и морфология, и синтаксис, и фонетика, и даже темп речи. «Послушайте, как говорят дикторы на разных каналах, – сетует профессор В.В. Колесов. – Для того, чтобы мне, фонетисту, расслы­шать, что говорит Миткова, я усиливаю громкость до предела. Я не знаю, на каком языке она говорит. Она произносит русские слова как будто на иври­те с примесью английского тонирования, и получается чушь. Дикторы не достигают основной цели: до человека не доходит половина информации» (МИРС. 2002. № 10. С. 39). Сказано несколько резко, но ведь справедливо.

Как не вспомнить дикторов 50–80-х гг.! По их речи миллионы рус­ских и нерусских граждан нашей страны усваивали чистоту, т.е. культуру, русского языка. По речи дикторов и выдающихся артистов люди страны «правили» свой русский (не так ли мы по кремлевским курантам «ставили свои часы»?).

В.В. Колесова, как и многих других специалистов, тревожит «процесс подгонки нашего сознания под западный образец». По его мнению, нарушение на семантическом уровне языка очень заметно и в замене русских слов иностранными (киллер вместо убийца, ангажированный вме­сто продажный и т.д.), что влечет за собой и изменения на нравственном уровне, так как иностранные варианты являются эвфемизмами, скрывающими резко выраженную негативную окраску русских слов.

С профессором В.В. Колесовым во многом согласна отличник народного просвещения Н.В. Садова. «Что касается речи дикторов, – подчеркивает она, – то в ней, по-моему, теперь не существует вообще норм грамотности и, скажем так, искусства общения. Каждый старается преподнести свою ин­дивидуальность, намеренно нарушая при этом законы интонирования, сме­шивая лексические пласты, причем без различения лексики по принадлеж­ности к тому или иному словарю, а это уже говорит об отсутствии культуры речи» (МИРС. 2002. № 10. С. 33).

Она выносит свой суровый вердикт, с которым, скажем честно, согласны все те, кто искренне любит русский язык: «Во многом сегодняшняя речь диктора – это хороший пример того, как не надо говорить». Что ж, ком­ментарии, как говорится, излишни.

По существу со сказанным солидарна и известный ученый-филолог, профессор МГУ С.Г. Тер-Минасова, которая пошла дальше констатации факта порчи русского языка за последнее десятилетие и призывает активно воспрепятствовать этому, вплоть до установления лингвистической цензу­ры. Она прямо и без обиняков заявляет: «Что касается цензуры, то, я считаю, она просто необходима, и особенно в СМИ». Такое мнение обосно­вывается тем, что наша страна слишком долго была скованной, и сейчас эта «свобода» воспринимается как анархия. Профессор Тер-Минасова справедливо подчер­кивает, что свобода не означает отсутствия правил. И, конечно же, она права, говоря и о том, что на основе сегодняшней анархии вырастает целое поколение людей, которое «будет сознавать мат, например, как норму, по­тому что сейчас они могут слышать его везде». «Размываются границы лите­ратурного языка, следовательно, должны быть какие-то ограничения».

«К языковой цензуре» зовут люди, кровно заинтересованные в продол­жении свободного развития родной русской речи, которой по степени духовной насыщенности, может быть, нет аналога в мировой культуре. Напомним, что высочайшую культуру приобрел наш язык в лоне классической русской литературы XIX в. и в лучших произведениях отечественных писателей и поэтов ХХ в.

Говоря о любви и трепетном отношении выдающихся русских писателей к родному языку, как не вспомнить слова И.С. Тургенева: «Во дни сомне­ний, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины – ты один мне под­держка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! – Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что свершается дома?».

Противоположная точка зрения часто начинается с нарочито туманных, казалось бы, безобидных и «абсолютно объективных» разговоров, таких как: «Понятие литературного языка довольно аморфное: оно подвижно и не может быть нормировано» (МИРС. 2002. № 10. С. 32). Не правда ли, в устах доктора филологических наук, профессора хорошо звучат слова о том, что «понятие литературного языка... не может быть нормировано».

После подобных теоретизированных сентенций их авторы обычно пере­ходят к практическим вопросам, увещевая, «успокаивая» тех, кто не безраз­личен к судьбам русского языка и русской культуры. Так, профессора А.Б. Муратова совсем не волнует то, что происходит в наше время с русским языком. Он «не думает, что это большая проблема» и приводит исторические примеры, когда «в литературный язык хлынул поток жаргона, сленга, просторечия». Ученый утверждает, что все это «мы должны пережить». Опять напрашива­ется пример. В селе у нас разные попадались лекари. Помнится, один из них у изголовья больного рассуждал примерно так: «Ничего страшного, болезнь такая, пройдет и все будет в порядке». Так это хоть психологическое воз­действие производит на больного. А язык не воспринимает психологии...

Помимо всего, муратовы совсем не признают роли ученых-специалистов в языковом планировании, развитии литературных языков. А ведь много­численные литературные языки нашей страны во многом окрепли благода­ря нормированию, над которым трудились и трудятся сотни филологов как в центре, так и на местах. Благодаря их интенсивной работе появились тысячи грамматик, словарей, пособий по орфоэпии и орфографии многочис­ленных литературных языков и, прежде всего, русского литературного язы­ка.

Разве доктора филологии никогда не слышали о нормотворческой дея­тельности сотен и сотен своих собратьев? Трудно поверить в это. Но если тем не менее они заявляют, что не знают, что такое литературный язык, то приходится подозревать, что это неспроста. Смешивая литературный язык с языком художественной литературы, они могут приводить при­меры использования в некоторых произведениях писателей даже нецензур­ных слов. А.Б. Муратов успокаивающе заявляет, что «сейчас в литературе просто пошел такой поток». После такой констатации становится понятно и другое радостное заявление профессора: «Мы становимся нацией вполне европейской».

Кто бы возражал, если бы «вполне европейскими» становились уровень и «качество» жизни абсолютного большинства граждан страны, доходы чет­вертой части которых ниже прожиточного минимума, если бы промышлен­ность и сельское хозяйство не были разрушены «на пути к Европе».

Но нашему профессору для радости достаточно другого: «Теперь же рус­ская культура занимает только то место, которое ей положено занимать, что в Европе всегда было». А «то место» нетрудно определить, включив в лю­бое время суток вездесущее ТВ («что в Европе всегда было»).

А что, по профессору, «не то место»? Оказывается, ненужной и несовре­менной, «невестерновской» «особенностью русской культуры» было то, что она всегда была больше чем культура – она была нравственностью, религи­ей и т.д. (курсив мой. – М.И.).

Вот что беспокоит муратовых.

Чувствуя, что сердцевиной культуры является художественная литерату­ра, А.Б. Муратов, не сдерживая более своих эмоций, выносит суровый вер­дикт русской классике, которой нынче нет, оказывается, места в европеизи­рованной русской культуре. Конечно же, мешают нам (уже «почти вполне европейской нации») Достоевский, Пушкин, Толстой, Лермонтов, Тур­генев и им подобные, несущие в массы общегуманистические благородные мысли и чувства. А больше всех вызывает гнев Муратова первый из пере­численных гениев русской культуры. «Достоевский для нас – философ, ре­лигиозный мыслитель, а так не должно быть», – возмущается заведующий кафедрой истории русской литературы (СПбГУ). «Посмотрите, сколько его произведения вызывают споров; для научного труда это невозможно», – поучает профессор-филолог. Пусть он извинит всех нас, не согласных с ним. Мы как раз за то, чтобы в художественной литературе как части культуры вообще оставалось место и философии, и эстетике, и в особенности нрав­ственности. И да будет позволительно не согласиться с утверждением, что «художественно решать политические, эстетические, нравственные вопро­сы – неправильно». Едва ли стоит ограничивать культуру блокбастерами, триллерами-боевиками – в кино, комиксами – в литературе и дискотеками – как единственным развлечением молодежи (кстати, подоб­ная «культура» тоже политика).

Мы остановились так подробно на взглядах евроцентриста профессора Мура­това потому, что он далеко не одинок. В том же номере «Мира русского слова» известный «вестернист» писатель Андрей Битов выступает с довольно путаными и крайне политизированными рассуждениями, из которых можно понять отдельные положения. Он ратует, например, за наличие в нашей жизни «другого языка», кроме русского, т.е. «английского, в американском варианте». Как видим, речь уже идет не только об излишнем использовании американизмов в речи, а о... русско-английском билингвизме!..

Немало слов использовал А. Битов и для реабилитации «ненормативной лексики», которая, по его мнению, «помимо всего прочего, выполняет еще и функцию заикания – когда человек теряет мысль, не может подобрать нуж­ного слова» (МИРС. 2002. № 10. С. 44). И действительно один из знакомых Битова говорил мне, что писатель сам страдает этим недугом – часто «теряет мысль», не может «подобрать нужного слова», и тогда его выручает мат. Но это уже, как говорится, его личные проблемы.

Культура русского языка в нашей многонациональной стране имеет еще один аспект – интернациональный, так как русский язык давно уже служит языком межнационального общения в рамках Российской Федерации (да и СНГ). Что касается национальных республик, то повсеместно он признан законо­дательно государственным языком (наряду с родными языками). Это еще больше обязывает специалистов учитывать характер взаимодействия рус­ского с национальными языками.

Ясно, что языки народов страны наиболее успешно взаимодействуют в периоды культурной стабильности. Особенно важна стабильность русского языка, служащего источником новой лексики и термино­логии для других языков. Но если «западники» нещадно расшатывают орфоэпические и лексико-грамматические устои русского литературного языка, то это создает оп­ределенные проблемы и для нормального развития национальных литера­турных языков. Кроме всего прочего, это отражается на отношении в республиках (да и в русскоязычных регионах) к великому русскому языку, негативно влияя на чистоту и культуру речи.

В этой связи иные специалисты подсознательно исходят из мысли, что вообще нельзя ставить перед нерусскими оптимальных целей овладения русским языком в совершенстве. Справедливо отмечая трудно­сти достижения этих целей, некоторые договариваются до того, что считают возможным «узаконить» так называемые национальные, или локальные, варианты русского литературного языка.

Действительно, подобные случаи известны в истории мировой культуры. Скажем, единый в прошлом английский литературный язык распался на ряд вариантов (американский, индийский, британский и т.д.). Но корни подоб­ного хода событий надо видеть в истории самих носителей языка – они стремились к самостоятельному государственному развитию, что не могло не отразиться и на их речи. Кроме того, образование языковых вариантов происходило, когда не было ни радио, ни телевидения, с помощью которых поддерживается существование единых речевых норм.

В случае с нашими народами мы наблюдаем диаметрально противопо­ложную тенденцию. Они идут по пути все большей интеграции и ныне обра­зуют единый российский народ, основным средством общения которого является русский язык.

Практические трудности достижения хорошего знания языка межнацио­нального общения проистекают из того, что зачастую изучение русского языка начинается не в раннем возрасте. В результате навыки родной речи сковывают речевой аппарат человека, придают его русскому языку «национальный колорит» («акцент»).

Средства преодоления интерферирующего влияния стихии родного язы­ка на русскую речь нерусских в принципе те же, которые применяются по отношению к самим русским – носителям различных диалектов, усвоенных с детства. И там, и тут, кстати сказать, так называемый акцент может быть до конца так и не преодоленным.

Однако культура речи не сводится к произносительным нормам. Куда важнее лексико-фразеологические аспекты, которые раскрывают подлинное богатство любого языка.

Итак, культура русской речи у нерусского населения национальных рес­публик, по нашему мнению, должна пониматься как владение богатствами русского языка в той же степени, в какой владеют ими сами русские – носи­тели литературного языка.

Что касается практической стороны дела, то следует еще раз подчерк­нуть необходимость оберегать сбалансированную систему русского литера­турного языка от всех возможных политических потрясений. Ясно, что раз­рушительному воздействию легче всего подвергается лексика. Это особен­но ярко иллюстрируют изменения, которые вносятся в названия бывших республик СССР. Порой кажется, что и политики, и СМИ начинают «игру в поддавки».

Скажем, появились в печати новых государств названия «Кыргызстан», «Молдова», и услужливые СМИ тут же «забыли» исконное русское звуча­ние этих топонимов («Киргизия», «Молдавия»). При этом не смутило радио- и тележурналистов и то обстоятельство, что современному русскому языку не свойственны звуковые сочетания типа «кы» и «гы». Навязывание этих форм продолжается, так как никто не дает отпора хулителям нашей культу­ры. В такой обстановке «зараза» распространяется и на некоторые бывшие автономные республики, которым первый Президент России подарил «столько суверенитета, сколько они смогут переварить». И наряду со стать­ями о «государственном суверенитете» в республиканских конституциях в некоторых случаях появились и «национальные названия» типа «Башкортостан» вместо устоявшегося в русском языке «Башкирия». Некоторые из этих названий, на наш взгляд неправомерно, используются и в документах федерального значения. И что же – разве кто-нибудь сказал: «Не трогайте нормы русского языка»? Властно – никто. Вот нашлись же слова: «Приведите свои Конституции в соответствие с общероссийской». Поморщились, но приводят. Уже исчезает из текста республиканских законодательств это «гордое» понятие «суверенитет». А топонимика остается, искажая подчас внутренние законы русского языка.

Чтобы понять нашу точку зрения, достаточно взглянуть на политиче­скую карту мира.

Не говорим же мы «Инглэнд» (вместо «Англия»), «Мадьярорсаг» («Венг­рия»), «Данмарк» («Дания»), «Дойчланд» («Германия»), «Франс» («Фран­ция»), «Эспань» («Испания») и т.п.

С другой стороны, не требуем мы, чтобы и в других странах нашу роди­ну называли, как мы сами, «Россией», а не «Рюси» (французы), «Русланд» (немцы), «Раша» (англичане), «Вене» (эстонцы), «Росья» (поляки), «Руско» (чехи) и т.д.

Откуда эти «двойные стандарты» как в политике, так и в культуре? Не потому ли, что мы сами не защищаем свою культуру, свой язык. А не за­щищаем потому, что отчасти не видим своего долга перед историей своей страны и своей культуры. Да будет позволено употребить высокопарные слова о том, что мы сами ответственны за сохранность и приумножение ценностей нашей неповторимой культуры и языка, являющихся достоянием всего человеческого общества. Это прекрасно осознавала величайшая по­этесса XX в. Анна Ахматова, чьи проникновенные слова прозвучали в блокадном Ленинграде:

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова,

– И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово...

THE CASE STUDY OF CORRELATION BETWEEN LANGUAGE AND CULTURE

M.I. Isaev

Summary

The article dwells upon the discussion on the problems of the Russian language and culture that has been going on over the past several years. Some scholars are against any regulation of the development of literary languages, giving full freedom to linguistic pro-cesses. Others come out for keeping on language planning and regard it as an optimal solution, which will bring about successful deve-lopment of any literary language. The author of the article speaks in favour of the latter point of view.

–    –

© 2004

I. Kirby

English in Switzerland in the 21th Century

I

КИРБИ Ян – профессор Лозаннского университета (Швейцария).

should perhaps begin by saying that the linguistics in which I personally specialise is the historical rather than the synchronic variety, and relates principally to the English language. So I am not the best person in Switzerland to speak to you on the present subject. However, I have lived in Switzerland for 32 years, and so may hope, like Geoffrey Chaucer's Wife of Bath, to make up in experience whatever I may lack in authority. This paper will thus be a general introduction to the subject, and I hope that at a future conference one of my distinguished colleagues, Jürg Schwyter, Richard Watts or Peter Trudgill may be free to give you a more in-depth discourse on the subject.

T he name of Peter Trudgill is probably known to many of you, and to most of those who are sociolinguists, for he is one of the most distinguished scholars in that field of study today. What you may not know, however, is that he was the first professor of English linguistics at the University of Lausanne in Switzerland, and in consequence my colleague. In his years with us he and I had a number of discussions, mostly friendly, but we occasionally found ourselves in disagreement about one issue or another. One such disagreement arose over the question of what is generally called Received Pronunciation, or RP. This particular variety of spoken English is based on the London district, or South-East English dialect, and it is close to my own pronunciation, as I come from Essex, a county bordering on London, and I studied at London University. Peter Trudgill's spoken English, however, is rather different, as he comes from Norfolk, which is rather distant from London, and although I can understand him perfectly well myself in general I occasionally have to ask him to repeat something. It took some of our students a little time to tune into his English, just as it has taken a little time for them to tune into the spoken English of one of our literature people, who comes from Glasgow, in Scotland.

There has in fact been a change in Britain during the last fifty years in the attitude to the different dialects of England. For example, in 1950 the British Broadcasting Corporation (the BBC) insisted that its newsreaders speak RP: today, it seems to accept almost any variety of spoken. English, and you will frequently hear Welsh, Scottish and Irish accents, even on the BBC World Service. Peter Trudgill has been one of the chief proponents of this kind of development, for it is one of his main theses that everyone should be proud of his local accent, rather than defensive about it if it differs substantially from RP. And it was on this issue that we had one of our few arguments. For while I have no objection to Peter's position as far as it goes, I also think that it is very desirable, in the case of English as a world language, to have one (or possibly two) spoken variants which are commonly understood wherever English is known and used.

Let me illustrate my view with a simple example. Although I spent most of my early life in the London area, I lived in the south-western county of Somerset for four years and in consequence acquired a decidedly local accent, which is very different from RP. So it would be possible for me to give this lecture in what the locals still call ‘Zummerzet’. Here is a rough transcription of a sample of ‘Zummerzet’ English, part of a popular song of the 1960s:

Thee's got'n where thee cassn't back'n, hassn't?

Thee's got'n in a foine ol' mess some'eow,

Thee's never ought'a stook'n in thar, dissn't!

Neow wot bist gonna du abeout it neow?

Thee's cop a packet if thee cassn't shift'n,

For a copper allus turns oop from somewhur.

Oh ar, thee's bin an' got'n where thee cassn't back'n, hassn't?

Neow heow bist gonna get'n eout of thur?

However impenetrable this dialect may be at first hearing, ‘Zummerzet’, like the language of Norfolk which Peter Trudgill speaks, is a genuine form of our language. As such it is intrinsically neither better nor worse than RP, and its native speakers rightly and properly use it among themselves, as their ancestors did a thousand years ago when the English of Wessex was the standard English of England, at least for written purposes. It is when the people of Somerset meet speakers of other kinds of English, whether native or not, that the problem of mutual intelligibility arises; and for many years English people living far from London were accustomed to use their native dialect among themselves and a variety of RP in other contexts. Indeed, when I studied at London University one of my fellow-students, who came from the North of England, had two separate forms of English: the one she used at home, and the other which she used in London.

To summarise these introductory remarks : my position as regards spoken language is that Peter Trudgill is quite right to emphasise the equal validity of RP and the Norfolk dialect as varieties of English, but language is intended to communicate, and in the world of today it is invaluable to have one spoken form of the English language for international communication. Whether it should be RP or General American (which fortunately are largely inter-comprehensible) is one question I shall not attempt to answer!

Now to my topic which, as you will see, is not unrelated to the two questions of pride in one's own language versus facility of intercommunication which I have been talking about.

A few basic details about Switzerland, to begin with. Switzerland is politically a confederation of 26 cantons and half-cantons, largely autonomous. It has rather fewer than 7 million inhabitants, of whom some 15% are not Swiss, and four national languages, German, French, Italian and Romansch, of which the first three are regarded as official languages. Of the 6 million who are Swiss, almost 70% speak varieties of the German language known collectively as Schwyzerdütsch, which in some cases differ quite considerably from standard German. About 25%, living mostly in the south-west of Switzerland, speak French in a form which differs comparatively little from the French of Paris; about 4% speak Italian in the southern Canton of Ticino, bordering on Italy; while less than 1% speak varieties of Romansch in the south-east canton of Graubunden.

Switzerland officially takes pride in its multi-lingual character. In principle, each Swiss citizen should be able to speak his own language and be understood by his compatriots, though admittedly this has never extended to Romansch, and is seldom true for Italian. In schools, the first foreign language to be learned has always been another language of the Confederation. In principle, therefore, all or almost all German language speakers know French. On the other hand, the German which most French-speakers know is not one of the dialects of Switzerland, but standard German.

But principles do not always coincide with practice, and this is the case in the Swiss situation, as is well illustrated by a story told me some years ago by a University colleague who was also, at the time, an officer in the Swiss army (which, as I am sure you know, exists only for the purposes of defence and international peace-keeping and security missions). This colleague was talking with a brother officer, and he was speaking in French, the other replying in German. During a pause in their discussion they became aware that two young soldiers standing nearby were attempting to carry on a conversation, each in his own language, without success. Failing in this they both started speaking English, which enabled them to understand each other.

This story well illustrates the ambivalence of the Swiss attitude to English in Switzerland. On one hand, they try to maintain the admirable principle that the languages of the Confederation should be defended and used; on the other, they acknowledge the domination of English in a multitude of fields and the need for the younger generation in particular to have a sufficient command of the language. As an Italian professor put it at an international conference which I attended in Florence in 1989, anyone who does not know English is internationally illiterate. In consequence, all Swiss soldiers who are sent on international missions must have a sufficient knowledge of English; and one of my present colleagues in the English Department at Lausanne, who is still young enough to be doing his national service in the army, spends most of his time there teaching English to his fellow-soldiers.

Can these largely contradictory positions be reconciled; and if so, how? Up to very recently, although the first foreign language in Swiss schools has been another language of the Confederation (as I said, generally German in the French-speaking areas, French in the German-speaking areas), English has been the second foreign language learned in most schools. In the canton where I live it has for the last 30 years been almost impossible for children to complete their secondary education without having had a minimum of three years of English, five in the case of those going on to University. However, a couple of years ago a most significant development took place: the Ministry of Education of the canton of Zurich, one of the principal cantons of Switzerland, announced that thenceforward the first language after German to be studied in Zurich schools would be English, not French. This caused a storm of protest throughout the French-speaking cantons, though some of the German-speaking cantons decided to follow Zurich's lead; and discussions in the Swiss press went on for some time about the matter, with the supporters of this radical decision emphasising the importance of English internationally and the opponents emphasising traditional Swiss values. Subsequently, the French-speaking cantons affirmed that they would continue to give priority to German as the first foreign language in schools. So for the time being there are two situations in Switzerland, depending on where you live; in some cantons English is now the first modern language studied, in others, the second or, in a few cases, the third.

Whether or not Zurich's lead is followed more generally remains to be seen; but the discussion has largely died down, at least for the time being. However, in the short term it may well be that the standard of English of those entering Zurich and other German-language universities (Basle, Berne and in part Fribourg, which is officially a bi-lingual university where both German and French are regularly spoken) will show a marked improvement, while we in Lausanne, Geneva and Neuchatel universities mark time.

What of the position in the adult world? As in other western European countries, English is everywhere: in the media, in advertisements, on T-shirts, and it seems to have become the international language of graffiti. Three years ago, one could see all over Switzerland a road safety advertisement only in English which read: 'No drink, no drugs, no problems'. One of my neighbours commented that it was quite wrong that this advertisement was not in French. I quite agreed with him: as I replied at the time, the implication obviously was that only persons who understood English would be likely to drive while under the influence of drink or drugs.

As a consequence of this, English is sometimes seen as a dangerous threat to the local language. This is particularly the case with the French-speaking population of Switzerland, who tend to share the views of the French on the subject. One frequently sees and hears complaints about the use of English words rather than French ones: thus, the English word ‘e-mail’ (short for electronic mail) is widely used, but the French portmanteau word 'courriel' (short for courrier electronique, a translation loan from English) is used by some of my colleagues in the University. Occasionally there are public arguments in our University Senate on this subject. Some years ago the Economics Faculty advertised for a Professor of Marketing. One of the French department professors complained that such a term was inappropriate, and that a French title should be substituted. The Dean of Economics responded that there was no suitably precise term in French. I am not sure how they finally worked this problem out, but I do know that the Economics Faculty now has a Department of Management (or, more exactly, ‘un Département de Management’).

On the whole, however, the influence of the English language in Switzerland is spreading quietly, or as some would say, insidiously. Recently I received an e-mailed communication in French from the Project for a Virtual Swiss Campus, that is, University education on­line. The communication asked for written proposals for this project : however, any such proposals should be submitted, not in French, but English. Many such instances could be cited. In the University of Lausanne in general, the only language normally used is French, and newly-appointed professors whose native language is not French are expected to acquire a sufficient competence in the language during the first two years of their ap-

pointment. But although at present only the English Department functions exclusively in English, there has already been talk of some courses in certain Faculties being given in English. It remains to be seen how long such developments may take.

What then of the future? Quite simply, it is very hard to predict what the situation will be at the end of the 21^st century; but I am not sure whether Switzerland will by then have reached the position we know from, for instance, the Scandinavian countries, where almost everyone knows English and uses it readily whenever necessary. Last year I spent three days in the southern Swedish town of Lund, and although I lived six years in Sweden and can thus function competently in the Swedish language, I only used it once during these days - with an elderly country bus driver whose English was more limited than my Swedish. All the local teenagers and the other adults I spoke to had no problem understanding me and responding accurately to my questions. But self-evidently the situation in Switzerland is different. In the first place, while the Scandinavian languages are hardly spoken outside the Nordic countries, both German and French are major world languages, and French-speaking people in particular are very possessive about their native tongue. Secondly, as I have said, the multi-lingual principle which has for so long been defended in Switzerland as part of the ethnic collaboration between the different linguistic areas is particularly tenacious. Thirdly, in such matters things take a long time to happen in Switzerland.

However, this is just a feeling on my part; and a more accurate assessment of the question may soon be available. For in the last year or so a new project on English in Switzerland has been set up by the Universities of Lausanne, Fribourg, and Berne, with the intention that the entire subject should be studied in depth. I had very much hoped that one of my linguistics colleagues might have been able to come to this conference; unfortunately, none of them was free to do so. But once this project really gets under way you will perhaps be able to hear from one or more of them about developments at a future conference here in Russia. For clearly it is a subject which will be of the greatest interest to linguists worldwide. For my part, all I can hope to have done is to awaken your interest in it.

АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК В ШВЕЙЦАРИИ ХХI ВЕКА

Ян Кирби

Summary

Не умаляя – в сравнении с RP – роли и значения таких разновидностей английского языка, как местные диалекты, на которых общаются между собой их носители, автор утверждает, что английский язык как язык международного общения должен иметь один (в крайнем случае два) понятных для всех разговорных варианта.

Освещая положение английского языка в многоязычной Швейцарии, автор отмечает, с одной стороны, различное отношение к его изучению во франко- и немецкоговорящих кантонах, а с другой – осознание необходимости владения английским языком и расширение его влияния по всей стране.

–    –

© 2004

Г.Е. Крейдлин