Глава 8. Бублик

Длинноносый выпрямился, подняв к небесам свою добычу – нанизанного на нос Полуколобка. Струи дождя прокатились по хлебной корочке Дунаева. Он все еще визжал, но боли уже не чувствовал. Исчез и страх. Он будто вдруг исцелился от страшной болезни: перестал быть вампиром. Надежный осиновый кол – испытанное средство – вылечил его. Ему захотелось смеяться. Захотелось расцеловать безглазую деревянную болванку – лицо Длинноносого.

С высоты он увидел в последний раз уютное кладбище и свою растерзанную могилу. Надгробная плита валялась, отброшенная в сторону пинком деревянной ноги. В свете молнии он впервые прочел надпись на ней:

Адвокат Ян Блок

(1861 – 1919)

И тут пронзительное понимание рассекло надвое тьму его ума:

«Я Блок! Вот, оказывается, кто я! Как я раньше не догадывался?! Блядь, жил всю жизнь и не мог взять в толк, кто я. Орал: „Я гений!“, а больше ничего понять не мог. Я Блок! Не Пушкин, не Ломоносов, не Грибоедов, не князь Кропоткин! Просто я – Блок. Теперь все ясно: все эти подсказки… Все сходится. Одно к одному, как по‑писаному. Она же ясно мне сказала: „Вы узнаете эти стихи? Это Блок“. А я, дурак, не понял ничего. И потом в Ленинграде все это… Блокада. БЛОК АДА. Вот кто я – БЛОК АДА. Я Аду не даю осуществиться, не пускаю его в жизнь, сдерживаю его… Я все адское на себя принимаю. Грудью своей сдерживаю его. Вот как сейчас например – кто бы еще, кроме меня, ТАКОЕ стерпел?! И главное, все так ясно было сказано… и не раз… Поручик прямо сказал „Тебе блок поставили… Заблокировали тебя…“ А Зиночка‑то… Не один раз говорила: „Вот он смотрит на нас с этого портрета… Но разве он действительно существовал?“».

– И точно! – ликование переполнило пробитое хлебное тело. – Я – Блок! Я – Блок! О‑ооо, я – блок! О, я – блок! – пело что‑то в захлебывающемся уме.

Скоро он уже лепетал, проваливаясь все глубже в бред: «Яблоко. Яблоко. Яблоко. Вот оно, дело‑то, в чем – в Яблоке. В Яблоке‑то дело все. Поэтому остров называется „Яблочный“. Потому и Покой там шарообразный – мне, яблочком наливным, туда закатиться и засесть на веки вечные, смежив веки вековечные…

А я то, дурак, думаю: «Почему Яблочный? Где здесь яблоки?» Дурак, дурак недогадливый! Я же сам и есть яблоко. Я же король этого рая, а что в раю главное? Яблоко. Яблоко от яблони, как говорится, далеко падает. Я в Раю – единственное яблочко. Я – БЛОК АДА, Я – РАЙСКОЕ ЯБЛОЧКО!»

И он заголосил внутри своего сознания разбитым голосом блаженного:

БЛОК АДА – ЛЕНИН АДА,

БЛОК АДА – СТАЛИН АДА,

А Я ЯБЛОЧКО РАЙСКОЕ!

А Я ЯБЛОЧКО РАЙСКОЕ!

Когда Адам поднес к устам яблоко, в раю светило солнце. Яблоко не выглядело аппетитным. Оно было черным. Черным, как уголь. Только в одном месте эта чернота переходила в коричневатость. В центре коричневого пятна виднелась дырочка, и из нее выглядывала подрагивающая головка червя‑искусителя с широко раскрытыми, сапфировыми очами. Адам был бесчувственным и тупым, как движущаяся статуя. Он не понимал, что делает. И первый же укус убил Искусителя.

Он висел на ветке среди упругих листьев, греясь на солнце румяным боком. Сладко‑кислый сок бродил под тонкой кожей. Вокруг теснился душный, насыщенный ароматами и криками тропический лес. Сплетенные лианы, змеи и ярко‑красные мхи покрывали стволы.

Две обнаженные смуглокожие туземные девушки с цветами в черных волосах стояли под деревом.

– Ты, кажется, ревнуешь? – спросила одна, срывая его с ветки и протягивая другой.

– Немного, – ответила вторая и вонзила в него свои белые зубы.

И все еще он висел на ветке старой обугленной яблони, давным‑давно рассеченной ударом молнии, – он был одним из ее плодов. Корни яблони, росшей на самом краю обрыва, уходили вниз, в темную воду. Снизу выдавалась вперед особенно толстая ветвь, покрытая загадочными вздутиями и буграми. Она была похожа на растопыренную фигуру мужчины со стоячим членом в виде сучка и бессмысленно разбросанными в стороны руками. Из груди у него торчала другая ветка – покрытая нежной корой серебристого оттенка и имеющая форму женщины, протянувшей руку снизу к яблоку, как бы пытаясь дотянуться до него и сорвать. Из глубины кроны к уху «женщины» тянулась еще одна ветвь – гладкая и извивающаяся, без листьев, похожая на змею, нашептывающую искушающие речи своим рассеченным надвое язычком. Наконец, сверху над ними нависала огромная грозная ветвь, щедро одетая буйной листвой, имеющая вид человеческой фигуры в одеянии, распахнутом наподобие крыльев, с поднятой вверх правой рукой, сжимающей меч.

Неподалеку кто‑то крякнул.

Когда Дунаев вновь «пробудился», он почувствовал, что осиновый кол исчез. В центре его мучнистого тела зияла круглая дыра. Его перекатывали, как большое колесо.

Хотя видеть ему было трудно (все вращалось в поле его зрения), он все же узнал Бессмертного, Джерри, Радного и Максимку, которые катили его. Он был гораздо больше их, и им приходилось поддерживать его с разных сторон, чтобы он не упал набок. Бессмертный что‑то наставительно говорил Дунаеву:

– Вот, Дунаев, поорал «Сойди с моей орбиты», и хватит. Ты теперь сам вроде орбиты. Бублик ты теперь. И беспокоиться тебе теперь ни о чем не надо. Потому что бублики и сушки – они не беспокоятся. Еда не волнуется. Сердцевины у сушек нет, нет и сердца. Один холодок да проход туда‑обратно. Это и есть, Дунаев, покой – когда ветерок вольно сквозь центр твой проходит.

– Вы ощущаете покой, Владимир Петрович? – участливо спросил Радный, упираясь в Дунаева обеими руками (дорога шла в гору).

– Ощущаю, – невнятно сказал Дунаев. – А что Петька?

– Петька теперь далеко и больше к нам никогда не прибудет, – промолвил Бессмертный. – Вы его перещелкнули, Дунаев. Как это вам сделать удалось, мне неведомо.

«Трофей мой поработал», – удовлетворенно подумал Дунаев, но вслух ничего не сказал. Вместо этого выдавил из себя следующий вопрос:

– А где этот… с носом?..

– На дрова порубали. – бодро крикнул Максимка. – Щас костер жечь будем. – И он указал куда‑то вперед. Парторг краем глаза увидел, что они приближаются к огромной поленнице, составленной из тщательно уложенных гниловатых дров.

– Это кто ж его так?.. – спросил парторг изумленно.

– Кто, кто… Мы, конечно, и уделали его. Кто же еще? Я, да Андрей Васильевич, да Глеб Афанасьевич. Три богатыря, ебать – не плакать! – отвечал Максимка. – Мы как на второй этаж этой засраной Этажерки взобрались, так сразу же с двумя там и схлестнулись. Один железный, с топором. Другой мягкий, мешковатый. Но по части душить и придушивать – мастер. Ну да нас‑то трое, к тому же разгоряченные, еще от мальчишек этих не отошли, так прямо и вломились, окровавленные, с нижнего яруса. Бой в душе кипит, подавайте врагов на блюде! А там эти стоят, истуканы невразумленные. Каждый величиной с дом. Ну да нас не испугаешь – парни подобрались у нас в группе бывалые, хуй в рот не клади. Решили вьебать им по первое число. Но и они не хуйня сопливая. Ржавый так топором своим махал, что ветер аж до Иркутска поднялся – чуть Андрея нашего Васильевича в капусту не порубал. Да Андрей Васильевич увертлив, как угорь, потому и невредим остался. А Мягкий на меня навалился, пытался меня на мозги свои наколоть. Мозги‑то у него стальные, вроде ежа. Он ими врагов своих пытает. Страшное оружие, но против моего Подноса разве что устоит?

Они приблизились к Поленнице, и Дунаев увидел, что возле нее на земле стоит Максимкин Поднос с большой пирамидальной горкой мальчишеских голов. На вершине этой горы возлежала голова мягкого существа, ощетинившаяся стальными иглами. Все головы по‑прежнему пели, но теперь лидировала в этом хоре голова Мягкого. Песня эта была протяжна и печальна:

Я безмозглым родился, я не помнил себя,

На осиновый кол посадили меня.

Я как флаг развевался на птичьем ветру,

И капустные головы тихо шептали: «Умру».

Их с утра уносили и кидали в котел,

И раскачивал ветер мой осиновый кол.

И однажды Великая Буря пришла.

Рухнул кол. Я на землю упал. И земля приняла.

Обняла неказистое чадо свое,

Обняла, приняла. Обласкала, шутя.

И тогда я услышал, как ветер поет,

И я сам вдруг запел. И я пел, как дитя.

И земля мне сказала, и ветер сказал,

Очень тихо шепнул мне зеленый росток,

Что мне надо идти, что мне надо искать,

Что мне надо искать и идти на Восток.

Что по Желтой Дороге мне надо брести

Сквозь леса дровосеков и по маковым сонным полям.

Чтоб в Смарагдовом Городе ум обрести,

Чтоб сложить эту песню, чтоб спеть ее вам.

Я страданьями тяжкими ум раздобыл:

Думал друга порадовать умной своей головой.

Ну а друг обезглавил меня. Он меня загубил.

Ум мой в землю втоптал. И теперь он доволен собой.

Я премудрость обрел, я пришел на Восток,

Ну да разве найдешь благодарность средь страшных людей?

Видно, лгали мне ветер, земля и зеленый росток,

Видно, лгал мне Смарагдовый Бог‑чародей.

Оглянусь я назад, на тяжкий и желтый мой путь:

Кто не лгал мне на этом пути? Не старался меня обмануть?

Мне не лгали лишь алые маки далеких горячих полей.

Они правду сказали: сон лучше ума. Так усни же скорей.

– Ну так и спи, нечего тут вопить! – сурово прикрикнул на голову Максим. – А то щас ногой по ебалу заработаешь.

Голова Мягкого испуганно замолчала, лишь мальчишеские головы продолжали напевать, словно в трансе:

– «Мне не лгали лишь алые маки далеких, горячих полей.

Они правду шептали, качаясь: «Сон лучше ума.

Так усни же скорей»».

– Нам‑то спать некогда, – произнес Бессмертный, потирая сухие ладони. – Напротив, много работы. Для начала разведем костер.

Парторга бережно уложили на землю, и его коллеги по «диверсионной группе» засуетились, закладывая дрова для большого костра. Но песня Мягкого взволновала Дунаева, точнее, даже не Дунаева, а Машеньку – она повернулась на другой бок в своей норке (которая теперь скрыта была в тесте бублика) и улыбнулась во сне.

Джерри снял заплечный мешок, перевернул и вытряхнул на землю содержимое. Здесь было немало всякой снеди и выпивки: большая бутылка самогона, заткнутая газетой, несколько немецких фляжек со шнапсом, банки американской тушенки, пачки немецких галет, две связки копченых окуньков и лещиков, весьма недурных на вид, картошка, помидоры и огурцы, облепленные землей, явно раздобытые где‑то на огороде, и даже белый, немного зачерствевший хлеб‑соль прямо с солонкой и измятыми рушниками, на котором неумело были выложены запекшимися изюминками слова Herzlich Wielcomen – видимо какие‑то трусливые селяне где‑то радушно встречали фашистов.

Все это добро Джерри свалил на землю со словами:

– После боя и закусить не грех.

Вскоре уже огромный костер пылал на пригорке. Гниловатые осиновые полешки чадили, и дым ел глаза. Радный достал котелок и стал варить кашу с видом опытного кашевара. В котелке поменьше кипела вода для «чаепития».

– Плесните мне кипятку, Глеб Афанасьевич, не сочтите за труд. Мне лекарства запить надо, – сказал Бессмертный, вынимая из кармана пижамы какие‑то бумажные конвертики с порошками. Радный протянул ему походную кружку с кипятком.

– Что вы принимаете, Константин Константинович? – с любопытством спросил Джерри.

– А это… из больницы. У нас с этим строго, – неопределенно ответил Бессмертный.

– А зачем вы их пьете, разрешите узнать? Разве вы больны? – снова спросил Джерри.

Бессмертный посмотрел на него, словно не понимая.

– Я живу в больнице, – сказал он сухо, – Те, кто живут в больнице, принимают прописанные им лекарства. Разве это нужно объяснять? – И он ссыпал себе в рот с коричневой бумажки белый порошок.

Дунаев понятия не имел, что Бессмертного зовут Константин Константинович. Но теперь он убеждался, что члены «диверсионной группы» успели неплохо познакомиться с Бессмертным.

«Интеллигенция, – угрюмо подумал он. – Вот зачем он мне про интеллигенцию толковал. Сам, видать, из образованных. „Плесните мне кипятку, не сочтите за труд“. Им друг с дружкой сподручнее, чем с нами, людьми из народа. Он себе компанию подобрал, а не мне. Правильно пел Мягкий: не лгут только маки».

Но Советочка внезапно прошептала в его сознании, словно бы отвечая Мягкому:

Мы по желтой дороге на Запад пойдем,

Мы везде прошагаем, где ты шел на Восток,

Твой родной, пожилой огородик найдем

И в пушистую землю втопчем юный росток.

Мы там ветер отравим и землю сожжем,

Чтобы впредь неповадно было лгать существам.

И лишь красные маки пощадим, сбережем.

С нами красные флаги пройдут по полям.

Станет миру светло и тепло от знамен,

Станет сонно от маков и прохладно от роз,

И тюльпаны стеною, и тени колонн…

И по иглам ума пробежится Мороз.

Пусть гвоздика, как гвоздик, торчит из груди,

Пусть кровавая струйка из‑под шляпки бежит!

Пусть под шляпой закрылись глаза. Не буди.

Дай уму отдохнуть. Пусть и сердце поспит.

Джерри, Радный и Максимка оживленно выпивали и закусывали, вспоминая эпизоды минувшего боя. Больше всех ел Джерри Радужневицкий. Он жадно пихал себе в рот еду, запивая самогоном, но в разгаре трапезы вдруг вскочил и скрылся во тьме.

– Купаться побежал, – сказал Радный.

Бессмертный равнодушно сидел среди пиршества, без аппетита ковыряя кашу оловянной ложкой. Максимка же болтал больше всех. Возбуждение, овладевшее им во время боя, не оставляло его.

– Я как Мягкому Подносом башку срезал, так сразу в сторону Ржавого гляжу: как там ребята с ним ладят? Вижу: ребята ничего, держатся, но Ржавый все же наступает. А тут с другой стороны показался этот, Деревянный, а на носу у него вроде как бублик непропеченный. «Не Владимир ли это Петрович, феникс ясный? – думаю я. – Никак попал в оборот, парторг наш бедовый!» Что делать? И тут я гляжу в одну сторону и вижу: топор. Гляжу в другую и вижу: дрова. Дрова почти готовые. Осталось их только с топором поближе познакомить. Я свистнул: отступаем. Стратегическая передышка для рекогносцировки, вот как это называется.

Ну мы отошли в пространство и в пространстве шепчемся. Только Андрея Васильевича с нами нет. Куда‑то исчез Андрей Васильевич и так до конца битвы и не появился. Не знаю, что он поделывал. Может, ему в бою с истуканами суховато показалось. Он у нас любит, чтобы все вокруг живое было. Большой любитель жизни. Ну, мы вдвоем с Глебом Афанасьевичем остались. Перешептываемся, прикидываем, как Железного на Деревяшку натравить. Глеба Афанасьевича смекалкой природа не обидела. Он быстро план составил. И получилось! Все получилось, как по писаному! Ну уж это вам, Глеб Афанасьевич, рассказывать.

Радный доел свою порцию каши с тушенкой, облизал ложку, затем протер ложку тряпкой и спрятал в нагрудный карман гимнастерки. Потом выпил немецкого шнапсу, пригладил усы и, глядя в костер черными блестящими глазами, повел рассказ.