Добро пожаловать в темно‑синюю анфиладу!

Дунаев оказался в большой темно‑синей комнате. Пусто. Высокие открытые двери вели в следующую, точно такую же комнату. За ней следовала еще одна такая же. И еще. Все они были заполнены водой. Дунаев плыл из комнаты в комнату, держась рукой за стены. Все комнаты стояли пустые. Глубокий синий цвет стен захватил его, он успокаивал душу, но присутствовала в нем и отстраненная печаль. А комнаты все не кончались. И чем глубже уходил Дунаев в темно‑синюю анфиладу, тем больше он ощущал слабость, и головокружение, и какую‑то сладкую отдохновенную обморочность…

И вот он уже не шел и не плыл, а просто лежал в толще воды, и вода медленно несла его сквозь комнаты… Ему показалось, что вовсе он не маг, путешествующий по морскому дну, а просто он утопленник, чьим телом играет вода. Стало темнее вокруг. Синева сгустилась…

Глава 37. Америка и космос

Он потерялся в чередовании пустых синих комнат, уходя все глубже. Постепенно ему стало казаться, что он путешествует в направлении на Запад, как некогда направлялся во сне на Восток. Действительно, как‑то незаметно исчезли война и борьба, и он просто шел на Запад с экспедициями, пробираясь уже не европейскими городами, а дикими и простыми краями: лесами, сопками, озерами… Темно‑синяя анфилада, словно тайный ход по дну океана, перенесла его, кажется, в Америку, в ее привольную глушь. На настоящий, Дикий Запад.

Душа его была проста, ей душно стало в узорчатых европейских городах, переполненных прошлым. Здесь же ему дышалось хорошо. Незаметно добрался до Аляски.

На одной из стоянок, у костра, он столкнулся с Глебом Афанасьевичем Радным. С удивлением Дунаев взглянул в побронзовевшее лицо Радного: парторг успел забыть о своих соратниках за годы странствий.

– Вы… Глеб Афанасьевич? – неуверенно произнес Дунаев.

Радный деловито собирал рюкзак: он оказался членом другой экспедиции, и они уже собирались уходить со стоянки.

– Да, я, – ответил Глеб, но только тогда, когда рюкзак его был собран. – Не ожидал встретить вас в этих краях, Владимир Петрович. Да, я вспоминаю иногда годы войны. Война меня многому научила, пожалуй. А теперь пора… Идем на поиски одних захоронений, очень, знаете ли, любопытных. Я ведь психолингвист. Мертвые все молчат, но я знаю, у них есть свой язык. Каждый исчезающий освобождает некоторое пространство, он покидает свое место, и место начинает говорить на языке отсутствия. Следует изучить этот язык, ведь на нем нам предстоит говорить в будущем. Скрежет и щебет, свист и улюлюканье, писк и грохот – все они отбрасывают тени в мир тишины. Мы называем это одним лишь словом – эхо. Надеюсь, скоро у людей появится много слов вместо этого одного. У нимфы, которая любила Нарцисса, множество имен.

А вы идите сквозь лес, где деревья пониже. Доберетесь до поселения. Здесь живут алеуты. Право, славные люди. К тому же – православные (извините за каламбур). Наши с вами единоверцы. Здесь когда‑то была российская земля. Не пропадете. Ну, не поминайте лихом!

Они расстались.

На следующее утро Дунаев отделился от своей экспедиции и один пошел, как посоветовал Радный, туда, где деревья становились ниже. То есть на Север. Вскоре услышал далекий лай собак, и под вечер вышел к алеутскому поселку.

Жилища, отчасти деревянные, отчасти из оленьих шкур, пестрели вокруг довольно нарядной православной церковки, которая была вся резная, раскрашенная местными узорами. Дунаев вошел. Как раз шла служба. В церкви тесно стояли люди – почему‑то только мужчины, в национальных тулупах с откинутыми меховыми капюшонами, в дубленых сапогах. Широкие раскосые лица блестели в свете свечей. Батюшка‑алеут читал молитву на церковнославянском языке, но с таким сильным алеутским акцентом, что слов было не понять. Потом люди стали подходить к исповеди. Подошел и Дунаев. Он опустился на колени перед священником, тот накрыл его голову епитрахилью.

– Исповедаюсь в грехах, – произнес Дунаев неуверенно (он не бывал у исповеди с детства). – Я не заступился за своего товарища по партии, когда его несправедливо обвинили. Я не заступился за одного хорошего инженера, когда его обвинили, что он участвовал в заговоре специалистов. Я не подписал характеристику одной женщине. Это ее почти убило. Я стал руководителем партийной организации завода, хотя знал, что мой предшественник был приговорен по ложному обвинению. Я, рядовой партиец, обычный советский человек, не смог встать в общий строй, когда пришло время защищать свою страну. До сих пор не знаю, нужно ли кому‑нибудь то, что происходит со мной. Я иногда свирепствовал по отношению к волшебным врагам, хотя они ни в чем не виноваты. Я впадал в гордыню и раздувался до огромных размеров. Я совокуплялся с Венецией, хотя, впрочем, это вряд ли грех… Я смотрел на себя сквозь пальцы, но в этом себя не виню… Я ел убитых животных и птиц, а также рыбу и растения. Я приносил страдания существующим и несуществующим существам и недосуществам. Часто хитрил. Прости мне, Господи, мои грехи, ведомые же и неведомые, в бдении и во сне, в бреду, в пьянстве и в трезвости, мною и посредством меня совершенные!

Батюшка‑алеут, конечно, не понял ни слова из этой сбивчивой исповеди, но отпустил Дунаеву грехи и причастил его.

Служба кончилась, и священник отвел Дунаева в тесный домик, где матушка‑алеутка, жена священника, накормила голодного парторга местной похлебкой. После еды они прошли в пристройку, где на оленьих шкурах лежал еще один священник, совсем старый и дряхлый. Этот лучше говорил и понимал по‑русски. Дунаев попытался, что называется, «в общих чертах обрисовать ситуацию», хотя сам не знал, что это за ситуация и какими чертами ее можно «обрисовать». Священники тем не менее кивали. Потом они заговорили друг с другом на своем языке. Особенно часто мелькало в их непонятной речи слово «иксби», при этом они указывали на икону, которая все еще висела у парторга на груди. Наконец старый поп обратился к Дунаеву. Парторг не все понял, поп говорил неразборчиво, с сильным акцентом. Сказал, что надо идти на Иксби, и несколько раз повторил это слово, кивая на икону. Дунаеву показалось, что Иксби – так раньше назывался местный бог или особое божественное состояние. И, может быть, теперь так называется какое‑то священное место, что‑то вроде поляны тотемов. Постепенно он забыл, что разговаривает с православными священниками, показалось, что он снова в привычной компании шаманов.

В общем, он понял, что завтра его отведут куда надо, и успокоился. На ночь его положили в одной из местных оленьих хижин, где спали еще несколько человек. Спалось ему там, завернувшись в шкуры, очень крепко и хорошо, а проснулся он оттого, что в лицо ему ткнулся инеистый нос собаки. Затем собака лизнула его в щеку, вокруг засмеялись и заговорили по‑алеутски.

Накормив все той же похлебкой и теплым молоком оленихи, его посадили в сани и куда‑то повезли. Собаками правил молодой алеут. Еще один сидел рядом и свистел. Свистел всю дорогу, и парторг понял, что так ему велели шаманы‑священнники. Свист был, видимо, магический, отгоняющий злых духов.

Через несколько часов они добрались до места, которое похоже было на край мира. Земля здесь обрывалась, и начиналось замерзшее море. Дул ветер, то разгоняя, то сгущая туман над оледеневшим морем. Один алеут вынул коньки и протянул их Дунаеву, жестом приказывая надеть. Затем он показал в море и несколько раз повторил «Иксби! Иксби!». При произнесении этого слова тень страха и благоговения мелькала на их лицах. Парторг присмотрелся и разглядел далеко в море остров, схваченный льдом, над которым стоял плотный, огромный сгусток тумана. Дунаев понял, что ему надо идти туда.

Надев коньки, он махнул рукой алеутам и побежал вперед, к острову. Скользилось неплохо, хотя лед был неровный, припорошенный снегом. Но коньки оказались хорошие, с магическим узором.

Только ветер досаждал.

Через некоторое время он достиг острова. К своему удивлению, он увидел высокий забор и несколько рядов колючей проволоки над ним. Ворота, с пустыми сторожевыми будками по бокам, стояли открытые. Внутри виднелись заснеженные домики, явно не так давно построенные. Лагерь? База? Научная или военная?

«Скорее всего, военная», – подумал Дунаев, заметив какие‑то заснеженные антенны и радары. Все они были опрокинуты и поломаны.

Он беспрепятственно зашел на территорию базы, толкнул дверь ближайшего домика. Дверь открылась. Он зашел, щелкнул выключателем. Ясный электрический свет залил помещение. Кухня. Чистая, белоснежная. Длинные ряды сверкающих кастрюль, сковородок, плит, вертелов, печей. Кажется, этим никогда не пользовались.

«Запасное… Запасная кухня, что ли?» – подумал Дунаев. Ему вдруг вспомнились карикатуры с изображением ада из журнала «Безбожник у станка» – все эти сковородки, печи… – Запчасти, запчасти Ада. А эта кухня – это запасной Ад».

«ЗАПАД – ЭТО ЗАПАСНОЙ АД! – осенило его. – Неиспользованный, еще не побывавший в деле. Чистый, пустой, незакопченный. Но готовый ко всему».

Дунаеву захотелось есть. Должны тут быть ЗАПАСЫ.

«ЗАПАСНЫЕ АСЫ». – Дунаев все теперь расшифровывал.

Он представил себе холодильник, наполненный маленькими самолетами, где в кабинах сидят загорелые асы в полной форме, готовые к боевому вылету. Ему даже стало боязно открывать холодильник – вдруг оттуда, как стая мух, вылетит эскадрилья и поранит ему лицо.

Он открыл холодильник (странно среди вечных льдов заглянуть в резервуар искусственного холода). Холодильник оказался ярко освещен внутри, бел и пуст. Дверца морозильной камеры слегка приоткрыта. Он заглянул туда.

Но сознание есть чем занять в этот раз –

Морозильника дверцу открой,

И повеет здоровьем арктических баз,

И дохнет ледяною зимой.

И Снегурочку спящую выделит глаз

Средь пушистого снега и льда,

И тогда ты поставишь кастрюлю на газ,

Чтобы в ней нагревалась вода.

Ты разбудишь Снегурку, поесть позовешь,

Что послал добрый Западный Бог,

И пельмени сготовишь, и тихо споешь

Про родной долгожданный порог.

А в глазах – даль небес. А в глазах – тишина,

Как в обычае перед грозой.

Со Снегуркой сидите, бокалы вина

И пельмени на блюде горой. –

Ну, родная, давай, за советскую власть! –

Взгляд прозрачный и смех ледяной.

И слова, как снежинки, летят: – За тебя!

Береги себя, мой дорогой!⁹

В морозильной камере, среди волнистого искрящегося снега, виднелось что‑то яркое. Дунаев протянул руку и достал очень холодное яйцо, покрытое тонким слоем инея. Сквозь иней сияли яркие краски. Яйцо было раскрашено. Среди красных, желтых, синих и зеленых узоров золотом сверкали две буквы X.В.

«Пасхальное», – подумал Дунаев.

Он все не мог отвести глаз от этих двух букв. Какая‑то догадка мучительно вертелась в уме.

«ИКСБИ! – внезапно осенило его. – Вот оно… Откуда название‑то!»

– Вы совершенно правы, – спокойно произнес за его спиной незнакомый голос по‑русски, с легким акцентом. – Так и возникло название этого атолла. Раньше здесь находился так называемый Христово‑Воскресенский скит. Русские схимники спасались. Однако когда сюда добрались американцы, они не застали здесь людей – только ворота с пасхальным вензелем X.В. С тех пор это место называют: атолл Иксби. Был и другой атолл – ИксЭй, – но от него не осталось и следа.

Дунаев обернулся и увидел двоих. Одеты были как американцы, но по‑разному. Один в черном костюме (что‑то неуловимо американское проступало в покрое костюма), в белой рубашке и темном галстуке. Другой – в желтой рубахе, в широких штанах‑клеш канареечного цвета, в ботинках на толстой каучуковой подошве, в широком ярко‑зеленом галстуке. На голове шляпа типа сомбреро, с кисточкой. Говорил тот, что в черном костюме.

Но самое странное, что вместо лиц у них были две вспышки. У человека в черном лицо напоминало прожектор. Прямо из лица шел сильный сноп света, и нельзя было различить никаких черт за этим светом. У модника лицо, наоборот, было как черная дыра. Густая тьма излучалась этим лицом, словно бы черный свет. Но в этой тьме не чувствовалось угрозы, тьма казалась спокойной. Это «лицо» странно контрастировало с одеждой модника.

– Вы… Вы кто? – выдавил из себя парторг, – Американцы? Военные? Пограничники? Второй Фронт? Союзники или… или враги? Где остальные? Ведите меня к начальству. Откуда знаете русский? Эмигранты?

– Мы здесь одни, – ответил тот, кто был в черном костюме, с сияющим, как солнце, лицом. – Все остальные ушли отсюда. Эвакуировались. Здесь располагалась секретная научная лаборатория. Но произошло… непредвиденное. А мы остались. Нам с братом терять нечего. Мы ведь ученые. Только теперь, после случившегося, брат ничего уже больше не знает. Теперь его так и называют – Незнающий. И не говорит ничего. А я все знаю. Только к чему мне это? Да, мы эмигранты. Родились в России, в Петербурге. Родители вывезли нас маленькими. Раньше мы были близнецы. Однояйцовые. А вот теперь уже и не близнецы, как видите. Сходство стерто, осталось лишь грубое различие.

Из луча света раздался смешок. И стишок (на искаженном английском языке):

What could be more depressive then

This duell between twins?

It can be more obscessive scene –

When you just sit with queens.

Both queens are sad, both queens are mad

Just pupets – black and white.

You – in between. You – all in red.

My sorrow! My bright!

The river's water waits for us –

For bodies – yours and mine.

Together through the looking glass,

Through river's water shine.

– И… как же вы здесь живете? Зачем вы здесь живете? – спросил Дунаев.

– Для вас. Сестра сказала, появится человек с биноклем и иконой. И надо проводить его к Дубу.

– Так у вас есть сестра? Она здесь?

– Да, здесь. Вот и она.

В комнату вошла девушка в простом красном платье. Ни света, ни тьмы она не излучала, зато от нее исходил сильный запах цветов.

– Лиза, – представилась она, протягивая руку Дунаеву. Парторг пожал прохладную ладонь.

– Пойдемте к Дубу.

Они вышли из кухонного домика и пошли по направлению к огромному сгустку тумана, который возвышался над островом.

Спутники Дунаева остались в легкой одежде. Они не чувствовали холода.

Прошли несколько бараков, потом Дунаев ощутил, что они – на взлетно‑посадочной полосе небольшого аэродрома. Слева и справа топорщились какие‑то предметы в снегу. Вскоре Дунаев понял, что это вертолеты. Все вертолеты были опрокинуты, разбиты, а сверху их укрыл снег. После кладбища вертолетов началась зона, где стояли самолеты. Небольшие и настолько заснеженные, что они казались упавшими в снег крестами.

Они встали у подножия туманного сгустка. Туман уходил огромным столбом вверх и там расширялся, образуя как бы крону. Своей формой сгусток напоминал дерево.

– Дуб, – произнесла Лиза. – Дуб на Краю Света.

– Дуб на Конце Света. Здесь свет «дает дуба», – подхватил светоносный близнец, беря за руку своего брата‑модника. Вместе они подняли лица: луч света и луч тьмы ушли в туман, рассеивая его.

Дуб обнажился. От был из белого бетона.

Ствол шел вверх, на страшную высоту, и там расходились ветви, поддерживающие колоссальный Сундук. Четко чернела скважина в замке Сундука.

У подножия Дуба застыла открытая платформа грузового лифта. Лиза указала Дунаеву на эту платформу приглашающим жестом. Парторг вошел на платформу один, стряхнул снег с пульта управления лифтом, нажал на кнопку со стрелкой «вверх» (на пульте было лишь две кнопки со стрелками «вверх» и «вниз»). Платформа дернулась и стала тяжело подниматься под рокот подъемного механизма. Медленно уплывали вниз провожатые и аэродром с заснеженными рядами самолетов и вертолетов (как будто кто‑то разметил часть поля крестиками, а другую часть – звездочками). Постепенно ландшафт разворачивался во все стороны, и вскоре весь атолл Иксби лежал внизу. И океан, схваченный льдом, и материк на юге, с черно‑белыми лесами, похожими на седые собольи меха. А на Севере раскинулось необозримое полярное царство – снега и льды до самого горизонта. А над всем этим переливалось вдали северное сияние. Полюс! Платформа остановилась на высоте, прямо напротив Скважины Сундучного замка. Скважина была размером с дверь.

Сверху спускалась одна из «ветвей» Дуба – железобетонная конструкция, с которой – над самой Скважиной – свисал «желудь». Это была кабина (действительно по форме похожая на желудь), где раньше, видимо, находилась охрана. Теперь стекла кабинки были разбиты, внутрь свободно залетал снег. Дунаев разглядел заснеженный автомат, валяющийся на полу кабинки, опрокинутый железный стул, белую каску с буквами ХВ, наполненную снегом. Стол с телефонами – все разбиты. На единственном уцелевшем телефоне сквозь тонкий снег мутно и тревожно вспыхивала красная лампочка. Дунаев присунул руку сквозь разбитое стекло и поднял телефонную трубку.

– Дунаев на линии, – строго произнес он.

В ответ только космический шорох и, кажется, какая‑то испанская песенка. Дунаев положил трубку.

Парторг еще постоял, глядя на просторы бескрайней белизны. Потом, чтобы подбодрить себя и быть, что называется, «в форме», достал из кармана очередную ампулу Безымянного Лекарства. Опрокинул в рот ее содержимое.

Затем вошел в Скважину. Как ключ.

МИР МЕДВЕДЯ

Медведь – это квадрат. Мир медведя красный.

МИР ВОЛКА

Этот мир имеет форму круга. В его сердцевине зреет интрига по прозвищу ВОЛЧЬЯ ЯГОДА. Яд этой Ягоды должен выплеснуться на свежеобструганные доски через несколько миллиардов световых лет. Мир Волка синий.

МИР ЛИСЫ

Лиса – это треугольник желтого цвета. Грани треугольника связаны друг с другом правилами игры, которую называют СЫВОРОТНАЯ ИГРА. Суть игры состоит в постоянном возвращении. В центре этого мира скрывается вход в

МИР ЗАЙЦА

Мир в форме спирали, пульсирующий, белого цвета. Этот мир целиком состоит из музыки, причем очень хорошей. Все хищное или то, что в совокупности называют ЮДОЛЬНАЯ ОТРЫЖКА, осталось в предыдущих мирах. Мир этот кажется снаружи маленьким, но широко разворачивается внутрь себя. В его центре скрывается

МИР СЕЛЕЗНЯ

Селезень – это радужный Овал, пересеченный двумя золотыми линиями. В центре овала – вход в

МИР УТКИ

Утка – это точка. Она вспыхивает всеми цветами Северного Сияния, а также теми цветами, которых нет больше нигде. Здесь есть Тишина. В самом центре Точки игольный прокол, там вход в

ЯЙЦО

Цвет белка – белый. Цвет желтка – не имеет цвета. Плотность – невероятная. Энергетическая ценность – чудовищная. Звук: голос, поющий песню: «Я не веду обидам счет». На скорлупе обозначена буква, которая разрастается и занимает все обозреваемое пространство. Это буква

X

…проходя сквозь «ИКС‑миры», которые располагались один в другом, Дунаев воспринимал их как нечто абстрактное, неземное. При этом они казались чудовищно мощными, заряженными, и вибрировали от сил. Собственно, это и были разновидности силы, отлитые в простые формы.

Дунаеву понравились ИКС‑миры. Он любил простое. Оно разверзалось: бодрое, емкое. Как все американское. Словно эти здоровые абстракции улыбались белоснежными американскими улыбками.

Но, к своему стыду, одновременно он наблюдал и другие образы – глупо‑сказочные, из фольклора и заебавших детских картинок. Медведь в синих штанах садился огромной жопой на муравейник; волк, одетый как девочка, поливал цветы. Лиса, вся обоссанная, убегала от самосвала. Старый заяц делал себе инъекцию морфия и потом, прежде чем уснуть, ел холодные щи на холодной кухне. Яйцо, согретое Курочкой‑Рябой, носилось по избе как сумасшедшее, и об него бился лбом сумасшедший старик.

ПОЖИЛЫЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ В ЧЕРНОМ ХОЛОДЦЕ! Как рваные переводные картинки, упавшие в студень, они казались жалкими и навязчивыми. И вообще хуй знает откуда возникали.

Парторг хоть и находился в глубочайшем галлюцинозе, все же припомнил партийную дискуссию о воспитании детей, которая шла довольно живо все тридцатые годы. В частности, бурно обсуждался вопрос о народных сказках. Дунаев тогда входил в одну комиссию, которой поручили заниматься этим вопросом. Он поддержал тогда тех людей, которое говорили, что не надо морочить детям головы старыми сказками о животных и волшебстве. Думалось, в этих сказках скопилось столько вековой грязи. Новым людям нужны новые сказки – о Революции, о Науке…

Сейчас, блуждая среди видений, Дунаев понимал, что он был тогда прав. Но кто же знал тогда, что придут фашисты? Пришлось вынуть старые сказки из‑под земли, чтобы пропитаться их старой мощью. Наверное, это ударило по светлому лицу будущего, однако другого выхода не нашлось.

Он прошел насквозь все Слои и вошел в последний по счету самый внутренний и тайный из «миров Сундука» –