Мир иглы

Он проник во внутреннее, полое пространство Иглы.

Здесь он увидел картину, напоминающую портреты Репина или Серова, где они писали странников, каторжан, ходоков и других подобных персонажей. В сером металлическом свете полулежал в гладком стальном туннеле человек с исхудалым лицом беглого каторжника. На лице прочитывалась печать бесконечной усталости, глаза закрыты. На губах – пена, как после эпилептического приступа. Человек медленно приоткрыл глаза. Они показались вначале бессмысленными, но потом в их глубине стало брезжить смутное понимание.

Дунаев понял, что смотрит на самого себя.

В ту же секунду все затряслось, завибрировало. Раздался грохот. Тело Дунаева сплющило и вжало в самый дальний конец Иглы – в Заострение. Перед парторгом предстала в воздухе голова Бессмертного, окруженная плотным ореолом сухих электрических разрядов. Глаза Учителя были вытаращены, рот широко открыт, как у Медузы Горгоны.

– ТЫ ПРОНИК В МОЕ БЕССМЕРТИЕ! – пролился крик, почти неразличимый в грохоте.

– ВИДЕТЬ СКВОЗЬ! – крикнул в ответ Дунаев и стал видеть сквозь сталь Иглы.

Он видел, как начинает стремительно удаляться от земли, уходя в небо.

Полярные ландшафты внизу исчезли за облаками, облака завернулись большими волокнистыми спиралями, все это отодвинулось, синева небес сменилась мраком, в котором блуждали ярко освещенные Солнцем планеты, похожие на разноцветные шары на невидимой Елке. Они вышли в открытый космос.

Дикое давление (такое, что казалось, еще секунда – и выскочат все зубы) постепенно сходило на нет. На смену ему пришла невесомость – Дунаев, как растоптанная кувалда, повис внутри игольного пространства.

Игла шла сквозь космос словно бы по тесному каналу. Казалось, темный космос проглотил Иглу, и теперь она продвигается по его пищеводу. Дунаеву вспомнились детские истории про людей, проглотивших иглу – игла якобы много лет путешествует по телу человека, пока не достигает сердца, и тогда человек умирает.

«Игла должна разломиться!» – вспомнил Дунаев. Он уже не видел себя со стороны – он вернулся в свое тело и теперь обследовал иглу изнутри. Присмотревшись внимательнее, он разглядел, что в стальных стенках Игольного туннеля проступают какие‑то отражения: горящий перелесок, истоптанный снег, разбитый портрет Менделеева, валяющийся рядом с абажурным каркасом у подножия пылающего чахлого дерева.

Он узнал эту местность – растерзанная ничейная земля, где‑то в Подмосковье, в 1941 году. Он понял, что Игла – та самая, которую он когда‑то разломил своими слабыми хлебными зубами Колобка. Как только он осознал это, Игла разломилась, и Дунаева вытряхнуло в открытый космос.

Парторга мгновенно заморозило, и он превратился в кусок льда. Отныне он мог с полным правом называть себя Морозко. А ведь на дворе Весна!

И вот теперь весна. Победа и Весна!

И вечный, вечный сорок пятый!

И нежно девушка поглядывает на

Курящего «Казбек» солдата.

Она – работник почты. У нее

Немало есть светодробящих писем.

Читает мальчик белое письмо,

И дворик Лавры бережно прописан.

На монастырский двор выходит Лактион –

Молочный старец, сытый снами.

И лик его как зимний стадион,

Покрытый снегом и следами.

Вместе с Дунаевым в космос вышло нечто неуловимое, что‑то похожее на невидимую золотую пыль. Видимо, это была жизнь Бессмертного. Раньше она содержалась в Игле, а теперь вышла на просторы – для вечного и свободного скитания в Беспредельном. Какая‑то часть этой «золотой пыли» осела на поверхности льда, из которого теперь состоял парторг. Поэтому он не умер – он был закутан в бессмертие. Он превратился в маленький живой шарик, который весело катался по ледяным капиллярам и канальцам своего замерзшего тела. Собственное тело стало для него космическим кораблем, огромным и сложным, по которому он странствовал изнутри. Все здесь было ледяное, прозрачное, словно стеклянное, и сквозь внутренние органы хотелось вечно любоваться великолепием космоса. Дунаев наблюдал солнце – пылающий шар, чье сияние роскошно дробилось и рассыпалось алмазными искрами в глубине его хрустального курчавого мозга. Он видел, как в сердце проступает сверкание Венеры, как в печени отражается Сатурн, а в селезенке рдеет Меркурий. По холодным и прозрачным коридорам своего тела‑корабля Дунаев катился и пел:

Не ищи! Не ищи! Не ищите меня

В этот вечер печальный, ненастный:

В угасающем свете ушедшего дня

Я лежу, безучастный, бесстрастный.

Я лежу, улыбаясь, в глубоком снегу,

Надо мною метель голубая.

И я вспомнить о прошлом уже не могу

И о будущем больше не знаю.

Я не мертв. Я, быть может, живее живых.

Но я в сон бесконечный закован.

В глубине беспредельных лесов вековых

Я беспечен лежу, очарован.

Этот русский романс сам собой родился в сердце, которое стало ледяным кристаллом. А может быть, его сочинила Машенька в голове Дунаева, которая теперь тоже стала ледяной, что, впрочем, для нее было естественно – она с самого начала являлась Снегурочкой. Иногда Дунаеву действительно казалось, что он не в космосе, а затерян навеки спящим в беспредельных лесах.

Как‑то раз он находился в своей правой пятке (что называется «душа ушла в пятки»), когда сквозь хрустальную поверхность пятки вдруг увидел Максимку Каменного. Тот приближался к нему из темного космического пространства.

Максимка выглядел как обычно. Ничто его не брало, этого паренька.

– Тоже блуждаешь в космосе? И как тебе здесь? – спросил Дунаев по телепатическому каналу.

– Мне не привыкать. Я инопланетянин, – неожиданно заявил Максим.

– Да? А с какой ты планеты? – заинтересовался Дунаев.

– Со всех планет. Чтобы я смог появиться на свет, каждая планета напружинилась и выдавила из себя нечто драгоценное. Это называется: собрать нектар со всех цветов. Но меня привлекают не эти солнца и звезды, которые дали мне жизнь. Что мне в них? Меня влекут загадочные провалы в космическом пространстве, черные дыры. Заглянешь, бывало, в такую дыру – там все иначе.

– А где они? – полюбопытствовал парторг.

– Да везде. Их еще называют – Праздники. Блуждаешь себе и вдруг попадаешь на такой праздник. Это как наступить ногой на мину. Всегда неожиданно. Все сразу же меняется – И вокруг, и в тебе самом. И становится весело! Побудешь в космосе подольше, сам увидишь, дорогой Владимир Петрович. А вообще, молодец, что вовлек меня в свою игру. Если бы не я, фашист завладел бы Земной Юдолью и выебал бы ее по самые помидоры. А так – глядишь, Юдоль еще поваландается, подрочит сама на себя. Может быть, даже расцветет при случае, как скромный букетик фиалок. Но все равно она – Юдоль Скорбей. Милый мирок, но мне как‑то недостает в нем размаха. Тесновато, хрупко. Чувствую себя, честно говоря, как слон в посудной лавке. Говорят, нужно быть скромнее, но, ей богу, все земное горчит. Нет настоящей сладости!

– По‑моему, ты залупился, Максимэн! – дружески осклабился Дунаев внутри своего шарика.

– Да нет, просто надоела эта теснота и хрупкость. Ты, наверное, собираешься вернуться туда? – Максим указал пальцем на синевато‑зеленый земной шар, нежно окутанный тонкими волокнами облаков. – А я нет. Остаюсь здесь, в открытом космосе. Здесь, без воздуха, мне дышится вольнее. Я ведь ребенок. Дети должны жить с родителями.

Потеряли сына на вокзале,

Потеряли в спешке малыша.

Может, увели его цыгане?

Может, унеслась его душа?

Бросились к дежурному вокзала,

Бросились в милицию – искать.

Объявляет голос по перронам:

Кто видал такого малыша?

– Спиздил в одном ювелирном магазине, в богатом чешском городке, – сказал Максим. – Вот, кстати, тебе подарок на прощанье – два колечка, мужское и женское. Когда разморозишься, зашей в подкладку. Вдруг женишься? И вот еще: прежде чем вернешься на Землю, навести Луну. Там найдешь пустую часовенку. Внутри оставь икону – ту, что нашел в Венеции. Пусть смотрит с Луны на Землю. Может, поприятнее станет Юдоль? Ну, ладно, Володька, облапил бы тебя, да неохота тискаться с куском льда. Встретимся в раях!

Максимка небрежно махнул в глубину космоса. Дунаев вдруг с удивлением разглядел за его спиной два совершенно черных огромных метеорита, которые параллельно неслись по орбите. Ему показалось, один из них напоминает колоссальную статую женщины с мечом, другой – статую солдата с ребенком на руках, наступившего ногой на свастику. Эти образы возникли и растаяли в грубой бесформенности метеоритов.

– Да, это они, мои родители, – кивнул Максим, – Арон и Ася. Я нашел их. Мы втроем объявили себя исследователями космоса. Я и посошок себе подобрал для дальней дороги.

Максим взмахнул посохом, на котором сверкнуло множество золотых ободков. Приглядевшись, Дунаев увидел, что это шест, сплошь унизанный золотыми обручальными кольцами.