1Из Никоновской летописи взяты упоминания о «горах каменных», список погибших воевод и некоторые детали происходивших событий; из Ипатьевской — упоминание о Каяле.

лишь двумя путями: или тем, что к «Слову» обращались дважды (то есть составители Краткой и Пространной редакций), или тем, что «Задонщина» в Пространной редакции явилась источником «Слова». Первый случай, допустимый чисто логически, фактически исключен, ибо редакционные отличия Пространной редакции от Краткой (сближающие первую со «Словом») подчас столь ничтожны, что их под влиянием какого-либо источника (в данном случае «Слова») внести было невозможно. Итак, остается одна возможность: автор «Слова о полку Игореве» имел в своем распоряжении «Задонщину» Пространной редакции (по Синодальному изводу со следами текста, близкого к изводу Ундольского).

Это наблюдение подтверждается текстологическим сопоставлением сходных фрагментов «Задонщины» и «Слова», выясняющим их органическую связь со всем текстом первого памятника и позднейшее их происхождение во втором. Так, в «Слове» Ярославна плачет только о находящемся в плену муже, забывая о своем плененном сыне. Это может быть объяснено только тем, что в «Задонщине» вдовы плачут по своим погибшим мужьям, а не по сыновьям. Всем хорошо известна фраза: «Луце ж бы потяту (убитым — А.З.) быти неже полонену быти». Ее произносит в «Слове» князь Игорь, а в «Задонщине» инок-богатырь Пересвет. Но художественно более оправдана она в устах Пересвета, который вступает в поединок с татарским витязем и гибнет со славой, тогда как Игорь попадает в полон.

Наконец, если Куликовская битва действительно была нa Дону, то битва при Каяле происходила не на Дону, как это вытекает из «Слова о полку Игореве», а на Донце. Если в «Слове» можно обнаружить разветвленную систему звукописи, то ничего подобного нет в «Задонщине». Однако «вычленить» все элементы звукописи писатель XIV — XV веков не мог (должны были остаться ее следы, а их нет).

Но если «Слово о полку Игореве» основано на тексте «Задонщины» Пространной редакции, то, следовательно, оно не могло быть написано ранее 20-х годов XVI века.

  

Вся фактическая основа рассказа о походе князя Игоря на половцев в 1185 году и даже его композиция (с неожиданными переходами от Игоря к Святославу Киевскому, затем в Переяславль и, наконец, снова к Игорю) в «Слове» совпадают с Ипатьевской летописью. Это совершенно исключает независимое друг от друга происхождение источников: два пишущих независимо друг от друга современника не могут сохранить одну и ту же структуру, не определяющуюся ходом военной экспедиции князя Игоря. К тому же с этой летописью сходен и весь комплекс сведений «Слова» об истории Руси Х — XII веков (за исключением нескольких, восходящих к Кенигсбергской летописи), а также ряд фразеологических оборотов и слов. Но «Слово о полку Игореве» не могло быть источником летописного рассказа, ибо в нем начисто отсутствуют общие места Игоревой песни с «Задонщиной», так же как и в Краткой «Задонщине» нет общих образов и оборотов «Слова» с летописью (то есть «Слово» не могло быть источником «Задонщины»). Структура летописного рассказа объясняется тем, что в данном случае в Ипатьевской летописи помещен текст летописного свода 1200 года, составленного из Черниговского летописца князя Игоря, а также из Киевской и Переяславской летописей. Композиция же «Слова» может быть объяснена только рассказом Ипатьевской летописи.

Заимствуя весь конкретно-исторический материал из летописного рассказа, автор «Слова» старался не отступать от его текста. Так, Ярославна в «Слове» осталась без имени (встречающееся в некоторых трудах ее имя «Ефросинья» недостоверно, оно основано на «Родословнике», составленном для Екатерины II). Это можно объяснить тем, что под 1183 годом автор «Слова» в Ипатьевской летописи мог прочитать, что шурином Игоря был Владимир Ярославич. Шурин, конечно, мог дать только отчество супруге князя Игоря, а поскольку ее имя в летописи не было упомянуто, в «Слове о полку Игореве» княгиня так и осталась Ярославной. В летописях же замужние женщины назывались по имени мужа, а не отца.

Автор «Слова» старался держаться близко к тексту своего источника не только при описании событий и лиц, которых ему приходилось касаться. Если б он отходил от своих источников, измышлял факты и создавал новые художественные образы, то исследователь находился бы в затруднительном положении: нужно было бы установить, являлись ли эти индивидуальные черты произведения отзвуком не дошедших до нас памятников, сведений очевидцев или они появились как плод художественного вымысла. Следование известным нам источникам, отсутствие в «Слове» каких-либо неизвестных нам фактов показывают, что его автор—писатель, не являющийся очевидцем событий, которые он описал. Все его расхождения с Ипатьевской (и Кенигсбергской) летописью объясняются или ошибочным толкованием летописного материала, или художественным обобщением образов и событий в «Слове».

Так, по «Слову», брат Игоря Всеволод предстает перед нами курским князем. Однако исторический князь Всеволод Святославич княжил в Трубчевске. Сдвиг в представлениях автора «Слова» произошел из неверного осмысления рассказа летописи о том, что Всеволод шел навстречу Игорю через Курск. В «Слове» упоминается о походах князя Романа на половцев и ятвягов. Но их князь совершал в 1196 — 1205 годах, то есть много лет спустя после бегства Игоря из половецкого плена, а не до этого события, как это изображено в «Слове».

Из летописи автор Игоревой песни берет для своего изложения и причудливые словечки,— он в самом начале своего произведения говорит о решении писать «старыми словесы», причем «не по замышлению Бояна». Какими еще «старыми словми» мог писать автор XII века, остается совершенно непонятно. В то время как, если речь идет о намеренной стилизации под древность, упоминание о «старых словесах» вполне естественно. Однако, используя эти летописные слова, автор Игоревой песни не всегда понимал их истинное значение. Так, в источниках слово «толковины» встречается только два раза: в летописи под 907 годом («тиверци, яже суть толковины») и в сне князя Святослава из Игоревой песни («поганые тльковины»). Это слово означает «переводчики». Встретив его в перечне различных племен, автор «Слова» не понял его смысла и счел за название одного из «поганых» народов.

Автор «Слова» очень плохо разбирался в древнерусском оружии. Так, он заставляет «копья» петь, но они в XII веке были еще не метательным оружием (метательные копья тогда назывались «сулицами»). В двух общих с «Задонщиной» местах в «Слове» — «сабли» у русских, а в Задонщине — «мечи». Но в XII веке именно мечи были русским оружием, а сабли, встречающиеся у половцев, сделались обычным оружием русских воинов позднее. В «Слове» упоминаются «поскепанные» шеломы аварские. Но авары в Древней Руси назывались «обрами», а термин «овары» появился в источниках не ранее XIV—XV веков. Шлемы половецкие не могли быть «поскепаны» (расщеплены; глагол «скепать» употребляется только применительно к деревянным предметам), ибо они делались или из железа, или из кожи с железным каркасом. Автор «Слова» взял выражение «щет (щитов) скепание» из летописи и неудачно применил его для шлемов.

«Слово о полку Игореве» резко противостоит всем памятникам древнерусской литературы и по своим жанровым особенностям, и по идейному содержанию. Отсутствие русской литературной традиции самого жанра героической поэзии не может считаться случайностью, порожденной плохой сохранностью письменных памятников. Могут исчезнуть отдельные произведения, но весь жанр исчезнуть и потом воскреснуть не может.

Для идейной направленности «Слова» характерно отсутствие у автора представлений, свойственных писателю эпохи феодальной раздробленности. Да и понятие «Русской земли», как Руси вообще, в литературе XII века отсутствовало: Русской землей именовали в то время Киевщину.

Уже давно ставила в тупик исследователей сложная мифология «Слова о полку Игореве». Дело даже не в том, что в памятнике упоминаются боги, неизвестные в Древней Руси (Карна, Жля и др.). В. Перетц установил, что автор Игоревой песни был прекрасно начитан в памятниках церковной письменности. В его произведении находится более сотни отзвуков из библейских книг. Христианская направленность представлений автора вне всякого сомнения. И вместе с тем этот писатель, якобы живший в XII веке, в период незавершенной борьбы с язычеством, прославляет древних языческих богов, называет русских людей «Даждьбожьими внуками». Это совершенно не укладывается в те пред-ставления, которые мы черпаем из памятников древнерусской письменности.

Среди немногочисленных списков Ипатьевской летописи сохранилось два позднейших (XVII века) — Яроцкого и Ермолаевский. В конце обоих находится «Сказание о Мамаевом побоище», близкое к особому списку—Уварова № 802 (ср. Тихонравова № 337). Так вот и в «Слове о полку Игореве» можно обнаружить следы «Сказания», причем именно по варианту Уварова № 802 (выражения «лисицы брешут на чръленыя доспехи», «хула на хвалу— връжеса дивь на землю» и др.). Допустить, чтобы «Слово» непосредственно влияло на эту версию «Сказания», практически невозможно, ибо дело ограничивается незначительными отличиями текстов, в общем, близких к «Задонщине» (там: лисицы брешут «на кости», на хулу возносится «слава» и т.п.). Следовательно, на «Слово» влияло «Сказание» поздней версии, скорее всего в составе Ипатьевской летописи типа списка Ермолаевского и Яроцкого. Отсюда следует, что «Слово» вряд ли могло возникнуть ранее XVII века, то есть времени, каким можно датировать этот вариант Ипатьевской летописи со «Сказанием».

Кроме Ипатьевской летописи, в «Слове о полку Игореве» обнаруживаются следы влияния Кенигсбергской летописи. Характер этого влияния, однако, иной. Мотивы Кенигсбергской летописи как бы инкрустированы в текст Игоревой песни. Они не нарушают общей конструкции повествования. Так, Кенигсбергская летопись говорит о страшной жаре во время битвы с половцами, «безводии» и «туге» (горе). Этот мотив использован в «Слове» не для описания сражения, а в плаче Ярославны, которая также говорит о «безводном» поле и «туге». Такая же текстологическая близость обнаруживается и в рассказе о Мстиславе, который по обоим источникам «зареза Редедю», и в сообщении о побеге Игоря («Игорь князь поскочи» в «Слове» и «ускочи Игорь князь» в летописи, о «Ярославлих внуках» и др.),

Влиянием двух летописных источников объясняется и то, что в «Слове» дважды сообщается о затмении солнца: перед выходом Игоря в поход (так в Кенигсбергской летописи) и во время похода (так в Ипатьевской). Соединение воедино двух столь взаимно враждебных по своей политической направленности источников (Игорь резко осуждается во Владимирском летописании, помещенном в Кенигсбергской летописи) также свидетельствует о позднем происхождении «Слова».

* * 

Среди других источников, которыми пользовался автор «Слова о полку Игореве», могла быть Никоновская летопись, где под 1008 годов упомянут разбойник Могута, напоминающий «могут» «Слова». Уже В. Миллер предполагал возможность влияния на «Слово» «Девгениева деяния» (перевода византийской Повести о Дигенисе Акрите). «Девгениево деяние» находилось в сборнике со «Словом», причем там был список, близкий к так называемому Тихонравовскому середины XVIII века, приобретенному в Ярославле. В этом же сборнике находилась и другая переводная повесть—об Акире Премудром. Так вот в поздней версии Повести об Акире, которая, кстати сказать, встречается в сборнике Ундольского с «Задонщиной», находится глосса о соколе «трех мытей» (трех лет), дающая лучшее чтение этого фрагмента, чем фраза о соколе «в мытех» из «Слова». По «Слову» получается, что сокол «в мытех», то есть в период линьки, проявляет особенно воинственные наклонности. Это, конечно, заблуждение. Особая «припевка» Бояна о «хытре и горазде» из «Слова» навеяна поздним афоризмом из варианта XVII века Моления Даниила Заточника.

Пожалуй, самым важным источником «Слова о полку Игореве» является русский, украинский и белорусский фольклор. Все без исключения бессмертные места этого произведения (плач Ярославны, сон и «злато слово» Святослава) своими корнями уходят в сокровищницу народного творчества. Народные истоки «Слова» проявились и в идейном содержании памятника, героем которого является Русская земля, и в изобразительных средствах, и в ритмическом складе.

По своему жанру «Слово» представляет собой книжную былину. Изобразительный ее материал по преимуществу фольклорен, но многие сочетания не находят подтверждения ни в устной, ни в письменной литературе, тем самым показывая неповторимое своеобразие творческого почерка автора. Он очень смело нарушает общепринятые устойчивые сочетания. Так, острые сабли и каленые стрелы у него превращаются в острые стрелы и каленые сабли, зелено вино в синее вино и т. п. «Слово о полку Игореве», как установил А. Никифоров, написано одноопорным речитативом. Но переход к речитативу в былинном творчестве, по наблюдениям А. Позднеева, происходит только с середины XVIII века. Это говорит о позднем происхождении ритмического склада «Слова».

Для творческой манеры автора «Слова о полку Игореве» чрезвычайно характерно пристальное внимание к синонимическим соответствиям. Он охотно употребляет в своем тексте синонимы, часто заменяя ими заимствования из других источников. Так, «ведомые полководцы» («Задонщина») у него превращаются в «ведомых кметей», «лесть коваше» (Ипатьевская летопись) в «крамолу коваше», «плач и... жля» (там же), в «карна (от карить, плакать) и жля». То, что перед нами явление, свойственное именно творческой манере автора «Слова», видно из других текстов памятника, где широко используются синонимы («тоска разлияся» и «печаль тече», «стукну земля» и «тресну земля» и др.).

В литературе много говорилось о влиянии «Слова о полку Игореве» на различные памятники XIII — XVI веков (в том числе на «Слово о погибели Русской земли», Псковскую летопись, Повесть об Азове). Однако внимательное сопоставление источников не дает никаких оснований для этого вывода. В древнерусской литературной традиции влияния «Слова о полку Игореве» не обнаруживается.

* * *

Одним из важнейших аспектов анализа языка «Слова о полку Игореве» является изучение его лексического и грамматического строя. До сих пор язык «Слова» изучали односторонне, исходя из тезиса о XII веке как времени создания памятника, а не доказывая этот тезис. Но из того, что в XII веке встречаются слова «высоко», «внук», «время» и другие, еще не следует, что «Слово» написано именно в XII веке, ибо эти слова встречаются и в XV, и даже в XX веке. Следовательно, необходимо изучить весь языковой строй памятника. Язык «Слова» — поздний церковнославянский (близкий к нормам грамматики Мелетия Смотрицкого) с элементами западнорусского просторечия. Перед нами явная стилизация. Так называемые «ориентализмы» «Слова» позднего происхождения, а иногда просто ошибочно причисляются к восточным словам. Так, термин «харалуг» — послемонгольского происхождения, а «харалужных» (восточных) мечей не могло быть на Руси до XIV века (в «Задонщине» встречаются еще только «харалужные копья»). Из позднего турецкого «топчи» (пушкарь), известного и польскому языку XVIII века, можно без труда вывести «топчаков» «Слова». Если «ольберы» «Слова» восходят к Олбырю Ипатьевской летописи, то вряд ли ориентализмами XII века были «татраны» (жители Татр), «могуты», «ревуги» (реветь), «шельбиры» (шальбер — плут), «Шереширы» князя Всеволода Владимирского восходят к греческому  (копье) в очень позднем сочетании с латинским суффиксом –ari¹. В 1697 году в Успенском владимирском соборе были обнаружены пять железных копий («шерешир») владимирских князей для стрельбы из самострельных луков. Одно из них отправили в