Заметки об олджерноне-чарлзе суинбёрне

Нелегко рассказать французским читателям о таком поэте, как Суинбёрн, если не знаешь английского языка, подобно мне. Но я некогда встречался с этим поэтом, своеобразное лицо которого — одно из самых интересных и даже способных внушать тревогу; он показался мне каким-то чувственным и идеалистическим Эдгаром По, наделенным писательской душой, еще более восторженной, извращенной, влюбленной во все странное и чудовищное, еще более любопытной, еще сильнее охваченной желанием отыскивать и пробуждать неуловимые и противоестественные утонченности жизни и мысли, чем душа этого американца, рисовавшего только призраки и ужасы. И после нескольких моих встреч с Суинбёрном я сохранил о нем впечатление как о самой своеобразной художественной натуре, какую только можно встретить на свете.

Он — художник на античный и на современный лад. Он — поэт лирический и эпический, с глубоким чувством ритма, творец эпопей; от него веет духом Эллады, и в то же время он принадлежит к числу самых утонченных и изощренных искателей оттенков и ощущений, к числу людей, создающих новые школы в искусстве.

Вот как я с ним познакомился. Я был еще очень молод и проводил лето на побережье в Этрета. Однажды утром, часов в десять, прибежали рыбаки, крича, что какой-то купальщик тонет у входа в бухту. Они вскочили в лодку, и я присоединился к ним. Купальщик, не знавший, что в этом узком проходе сильное морское течение, был увлечен им, а рыбачья лодка, ловившая рыбу за этим входом в бухту, обычно называемым «Малый вход», спасла его.

Вечером я узнал, что неосторожный купальщик был не кто иной, как английский поэт Олджернон-Чарлз Суинбёрн, поселившийся несколько дней тому назад у другого англичанина, г-на Пауэла, с которым я иногда разговаривал на пляже, владельца небольшой дачи под названием «Хижина Дольмансе».

Этот г-н Пауэл удивлял местных жителей своим образом жизни, уединенным и необыкновенным с точки зрения буржуа и матросов, не привыкших к чудачествам и эксцентричности англичан.

Он узнал, что я пытался, хотя и с опозданием, оказать помощь его другу, и пригласил меня позавтракать с ними на следующий день. Они ждали меня в тенистом, дышавшем свежестью, красивом саду, за низеньким нормандским домиком из известняка, с соломенной крышей. Оба друга были небольшого роста, но Пауэл — дороден, а Суинбёрн — донельзя худ и с первого взгляда производил впечатление настоящего призрака. Тогда-то, увидев его, я подумал об Эдгаре По. Длинные волосы не закрывали его обширного лба, лицо суживалось к небольшому подбородку, поросшему редкой растительностью. Чуть заметные усики над необычайно тонкими, плотно сжатыми губами; неестественно длинная шея; ясные, пристальные, ищущие глаза; тело почти без плеч; узкая грудь, которая казалась лишь немногим шире лба. По этому почти сверхъестественному существу все время пробегала нервная дрожь. Он был очень любезен, очень радушен, и его необычайно обаятельный ум сразу очаровал меня.

За завтраком разговор шел об искусстве, литературе и людях; и все, о чем ни говорили эти друзья, было как будто озарено каким-то зловещим, потусторонним светом; судя по их манере видеть и понимать, это были болезненные мечтатели, опьяненные поэзией, магической и извращенной.

На столах валялись человеческие кости, в том числе — рука, принадлежавшая будто бы отцеубийце, с которой была содрана кожа; кровь и высохшие мышцы выделялась на белизне костей. Мне показали фантастические рисунки, фотографии и целую коллекцию самых невероятных безделушек. Вокруг нас бегала, гримасничая, невообразимо забавная ручная обезьяна, неугомонная проказница, — не обезьяна, а скорее бессловесный друг этих чудаков, относившийся с тайной враждебностью ко всем чужим.

Эту обезьяну вскоре нашли повешенной, будто бы слугой англичан, который ее ненавидел. Зверька похоронили перед входом, посередине лужайки. На могиле установили специально привезенную для этой цели огромную глыбу гранита; на ней было высечено одно только имя: «Нип». Верхняя часть глыбы была выдолблена в форме чаши, чтобы, как на восточных кладбищах, из нее могли пить птицы.

Спустя несколько дней я вновь был приглашен к этим оригинальным англичанам позавтракать жареной на вертеле обезьяной, приобретенной с этой целью в Гавре у торговца экзотическими животными. Когда я вошел в дом, меня затошнило от одного запаха этого жаркого, а отвратительный вкус мяса этой твари навсегда отбил у меня охоту к подобному угощению.

Но Суинбёрн и Пауэл были в восторге от своей фантазии и находились в лирическом настроении. Они познакомили меня с переведенными Пауэлом ирландскими легендами, полными захватывающего, жуткого интереса. Суинбёрн с бесконечным энтузиазмом говорил о Викторе Гюго.

Больше я с ним не встречался. Другой писатель-иностранец, величайший и наиболее богатый духом из всех, кого я встречал (я хочу сказать этим — одаренный необычайной интуицией и умением разбираться в людях), человек очень широких взглядов, имевший обо всем совершенно независимое мнение, — русский романист Иван Тургенев часто переводил мне поэмы Суинбёрна, восхищаясь ими. Он также и критиковал их. Ведь у каждою художника есть свои недостатки. Но главное — быть художником.

Вот кое-какие сведения о Суинбёрне.

Уолтер Гамильтон в своей книге Эстетическое движение в Англии пишет, что лишь немногие поколебались бы признать Суинбёриа главою поэтов-эстетов. В 1860 году, еще до того, как это новое течение в искусстве получило большое развитие, Суинбёрн посвятил свою трагедию Королева-мать Данте-Габриэлю Россетти, а книгу Поэмы и баллады — Бёрн-Джонсу, художнику, который занимает теперь почетное место в Гросвенорской галерее. Одна из наиболее известных картин Бёрн-Джонса была внушена ему поэмой Суинбёрна Laus Veneris и носит то же название. В этой же книге другая поэма посвящена Уистлеру.

Подобно Бёрн-Джонсу, Россетти и Рёскин.у, О.-Ч. Суинбёрн был питомцем Оксфорда.

Его аристократическое происхождение странно контрастирует с республиканскими взглядами, ярко выраженными в его Предрассветных песнях.

Дед поэта, сэр Джон Суинбёрн, имел звание баронета и принадлежал к семье, которая и в благополучии и в невзгодах сохраняла верность Стюартам.

Сэр Джон дожил до 98 лет (умер в 1860 году). В течение своей долгой жизни он был дружен со всеми знаменитыми политическими деятелями и писателями Англии и Франции. Он был живой связью между двумя столетиями и так же хорошо знал Мирабо и Джона Уилкса, как Тёрнера и Мальреди.

Отец поэта, младший сын сэра Джона, занимал важный пост в королевском флоте; в 1836 году он женился на леди Джен-Генриэтте, дочери графа Эшбёрнхэма. Таким образом, Олджернон-Чарлз Суинбёрн является потомком двух наиболее старинных аристократических родов.

Лига реформ предложила ему место в парламенте; он отказался, предпочитая посвятить свою жизнь искусству и литературе.

Шесть лет он провел в Итоне, а затем четыре года—в Оксфорде.

Он написал около тридцати томов прозы и стихов, а также бесчисленное множество статей.

Родившись в 1837 году, он рано завоевал признание. Вот перечень главнейших его произведений: Королева-мать (I860), Аталанта в Калидоне, Шастеляр (1865), очерк Ульям Блэйк (1868), Предрассветные песни (1871), Песни двух народов, трагедии Босуэлл, Эрехтей (1876), трагедия Мария Стюарт (1880).

Когда появились его Поэмы и баллады, они сразу же имели большой успех у людей образованных; но критика встретила их в штыки — английская критика, ограниченная, злобная, оскорбленная в своей стыдливости наподобие старой методистки, которой хотелось бы задрапировать наготу в картинах и стихах, как надевают чехлы на мебель. Роберт Бьюкенен в книге Сенсуалистическая школа с особенной яростью напал на Суинбёрна. Его примеру последовали и другие законодатели вкуса в области искусства; на поэта посыпались бичующие обвинения в безнравственности, задевшие его за живое.

Заговорили о садизме, приводили умышленно искаженные цитаты; волнение в не слишком нравственной, но чопорной Англии, этой стране лицемеров, было так велико, что успех книги приостановился, точно под влиянием протестующего ропота опозоренной нации.

Конечно, нельзя отрицать, что автор книги является сенсуалистом, то есть принадлежит к наиболее чувственной, наиболее экзальтированной, извращенной и эмоциональной из литературных школ; тем не менее книга эта прекрасна с начала до конца. Без сомнения, любители ясности, логики и композиции остановятся в замешательстве перед этими безумными, внезапно обрывающимися поэмами о любви. Они не поймут их, ибо никогда не испытывали непреодолимого, волнующего призыва страсти, неуловимых и невыразимых словами желаний, таких бесформенных и невоплотимых, томящих душу настоящего сенсуалиста.

Суинбёрн сумел понять и выразить эти грезы, как никто до него, и как, быть может, никто больше не сумеет, ибо в современном мире уже перевелись эти одержимые поэты, певцы несбыточных наслаждений. Все чувственно-нежные желания, какие только может внушить женщина, муки уст и сердца, изголодавшихся и изжаждавшихся, часы жаркой пытки, полные бредовых видений, витающих перед взором и воспламеняющих кровь, — все это пробудилось в стихах Суинбёрна, похожих на бред.

Раскроем его книгу и прочтем первые две строфы Баллады о жизни:

«Мне приснилась весело зеленеющая лужайка, овеянная зефирами, поросшая цветами и благоуханными деревьями, и на ней — женщина, одежды которой были, как лето в нежаркие дни. От ее красоты, пылающей, как знойная луна, моя кровь зажигалась и гасла, точно пламя под дождем. Ее трепетные голубоватые веки были полны грусти, и унылая алая роза ее уст была, казалось, омрачена утратой радости.

Она держала в руках маленькую цитру в форме сердца. Струны были сделаны из светлых волос умершего музыканта, чудесно игравшего на лютне в былые годы. Семь струн назывались: первая — милосердие, вторая — нежность, остальные: счастье, скорбь, сон, грех и влечение, которое родственно жалости, хоть и безжалостно».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прочтите!

Прочтите затем Балладу о смерти. А теперь остановимся на шедевре Суинбёрна Laus Veneris (Хвала Венере):

«Спит ли она или бодрствует? На шее ее виден след поцелуя, пурпурное пятно: к нему приливает и вновь отливает истомленная кровь; то нежный след нежного укуса.

Но, хотя мои губы сомкнулись, прикасаясь к этому месту, — на лице ее не дрожит ни одна жилка; ее веки так спокойны: должно быть, глубокий сон согревал ей кровь на всем ее пути.

Вот она, бывшая отрадой мира... Дряхлые, седые годы были крупицами ее власти; пути и перепутья, по которым она ходила, были близнецами, подобно дню и ночи.

Такою она была, когда ее дивное тело привлекало все те губы, что теперь предаются скорби, целуя Христа, губы, окрашенные кровью, капавшей с ног божества, с его ног и рук, которые искупили наши грехи.

Увы, господь, ты поистине велик и прекрасен! Но вот ее дивно заплетенные косы... Ты нас исцелил своим милосердным поцелуем. Но посмотри сейчас, господь: ее рот еще прелестнее.

Она — истинная красота: что сделала она тебе? О господь наш Христос, подними свои взоры и посмотри! Были ли губы твоей матери похожи на эти? Ты знаешь, как сладостны они для меня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Взгляни, моя Венера, вот покоится тело моей души, покрытое моей любовью как одеждой, и оно ощущает мою любовь во всех своих членах и в каждом волоске, ту любовь, что изливается сквозь щели век в ее глаза.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот лежат любовники, их губы и члены соприкасаются. Они срывают сладкий плод жизни и вкушают его. Но голод и жажда снедают все дни мои, и для моих уст ни один из их плодов не сладок.

Ни один из их плодов, если только это не плод моего желания, моей жажды любви той, чьи губы дышат моим дыханием. Веки ее — как лепесток на лепестке, мои же веки — как пламя на пламени.

Так покоимся мы — но не так, как сон рядом со смертью: их поцелуи тяжки, а вздохи полны блаженства. И не как мужчина покоится рядом с женщиной, когда новобрачная тихо смеется, внимая словам любви, что шепчет он.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нет, не так, как они, а как люди, убитые некогда за то, что считали ее прекрасной. Губы ее прижаты к их глазам, но спящие слышат, как змеи шипят в их волосах.

Их кровь струится, как дождь, вокруг корней времени. Благодаря ей они дают новые отпрыски. Из их нервов и костей она ткет и множит неизъяснимое наслаждение и неизъяснимую скорбь.

Я вернулся, усталый и угрюмый, и вот — моя любовь, сердце моей души, та, что дороже мне, чем душа моя, та, что прекраснее, чем бог, который все мое бытие вложил в ее руки.

Еще прекрасная, но прекрасная лишь для меня одного, как тогда, когда она вышла из открытого моря, превращая в огонь пену, по которой ступала, и когда она была, словно сердцевина огненного цветка.

Да, она прижала меня к себе, и ее уста приникли к моим, как душа приникает к телу. И, смеясь, она сладострастно целовала меня, и волосы ее благоухали, как палящее солнце юга».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не правда ли, какая своеобразная, возвышенная, бесконечная поэзия в этой полутьме мыслей, порою тонущих в изобилии образов?

Прочтите Фраголетту, это перл.

Остановимся еще на Долорес — богоматери семи скорбей. Это нечто вроде гимна идеальному сладострастию, которое порождает ужасное содрогание плоти, конвульсивное и убивающее грезы... Вот начало:

«Твои веки холодны и таят сокровище, твои суровые глаза бывают нежны лишь на мгновение. Твое тело бело и пышно, а твой жестокий алый рот похож на ядовитый цветок... Но когда пройдет их слава, что останется от тебя, о таинственная и печальная Долорес, мать всех скорбей?

Семь скорбей считают священники у их Девы, но грехов у тебя в семьдесят раз больше. Семи столетий не хватит, чтобы искупить их, и они неотступно будут преследовать тебя, даже на небесах: ты изведаешь жгучие ночи и дни, полные жажды, и любовь, что все завершает и всем управляет, — все радости плоти, все печали, от которых стареет душа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Быть может, есть неведомые еще грехи, быть может, есть подвиги, достойные восхищения. Какой новый труд найдешь ты для своего возлюбленного, какие новые страсти для дня и для ночи? Какие заклинания, из которых они не знают ни слова, те, чьи жизни словно листья на ветру? Какие пытки, что не пригрезились еще никому, — неслыханные, неописуемые, неведомые?

О чудесное, дышащее страстью тело, чье сердце никогда не страдало! Хотя поцелуи твоих уст кровавы, хотя они жгучи до дрожи, до боли и слаще, чем любовь, которой мы поклоняемся, — они не ранят ни сердца, ни ума, о горестная и нежная Долорес, мать всех скорбей».

Вот еще несколько отрывков из конца этой длинной поэмы, полной необычайных красот:

«Где они, Коттито или Венера, Астарта или Аштарот, где? Могут ли их руки разъединить нас, когда мы прикасаемся к тебе? Теплится ли их дыхание в твоих волосах? Горят ли твои губы от их губ, красны ли они от крови их тел? Оставила ли ты на земле хоть одного верующего, если все эти люди умерли?

Они, твои возлюбленные, носили пурпурные и золотые одежды, они были полны тобою, опьянены вином, в твоих невидимых чертогах, в твоих великолепных палатах. Они исчезли, не оставив следов, все те, кто поет тебе хвалу, поклоняется тебе и воздержан, о дочь смерти и Приапа, мать всех скорбен.

Что побуждает нас страшиться, восхвалять тебя без меры робкими голосами, о владычица и мать наслаждения, единственная столь же реальная, как смерть?»

Эти цитаты, по-моему, характерны для стиля и творчества Суинбёрна. Его стихи часто туманны, часто великолепны, в них чувствуется дыхание античного, эллинского мира, и в то же время они по-современному неясны и бессвязны, как стихи Верлена и Малларме. Я уже говорил, что он похож на Эдгара По странной силой своего таланта, основанного как будто на внушении; как и По, он глубоко лиричен, его образы многочисленны, красочны, разнообразны, словно вспорхнувшая стая птиц всех цветов и оттенков, всех пород, размеров и форм: они столь многочисленны, что иногда их трудно уловить, и мы лишь пытаемся следовать за стремительным вихрем нечистых видений, мчащихся в пространстве. Однако американский писатель, непревзойденный мастер в своей области, неизмеримо превосходит Суинбёрна чудесным даром ясности, упорядоченности и композиционного мастерства, благодаря которым его окутанные тайной сюжеты преисполнены непостижимого ужаса.

Наконец, Суинбёрн — эрудит, для него античный мир и древние языки не имеют секретов, и он пишет такие чудесные латинские стихи, как будто в нем живет душа римлянина.

Когда появление Поэм и баллад в 1866 году вызвало негодование чрезмерно целомудренных англичан, о чем я упомянул выше, поэт отозвался памфлетом, откуда я приведу следующее место:

«В ответ на некоторые высказывания о моей книге, появившиеся в печати и выраженные устно, я хочу напомнить лишь вот о чем: книга бывает драматична по-всякому, на тысячу ладов; но, что бы в ней ни звучало — радость или отчаяние, вера или неверие, — это нельзя считать проявлением личных чувств или взглядов автора.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кажется, я сделал только одну ошибку — не поставил в начале своей книги строки великого поэта:

...Предупреждаю честно матерей:

Пишу не для девиц, не для детей,

Которых кормят булочкою сладкой...

Мои стихи останутся загадкой,

Стихами юноши...»

Впоследствии Суинбёрн перестал писать исключительно на темы любви и страсти, безраздельно им владевшие, и увлекся социально-политическими идеями, особенно республиканскими.

В письме Суинбёрна переводчику Поэм и баллад он называет эту книгу «грехом молодости».

Отсюда как будто следует, что образ мыслей людей с возрастом резко меняется. Но и в других книгах этого замечательного поэта мы находим те же красоты и ту же бессвязность, что и в Поэмах и балладах, первым переводом которых на французский язык мы обязаны Габриэлю Мурей.