Бальзак по его письмам

Случалось ли вам когда-нибудь в мечтах бродить по чудесной и неведомой стране, проходить по мертвым городам, полным скрытых тайн, по заросшим зеленью селениям, по местам, населенным неизвестными народами, видеть все новые и новые картины, обозревать с горных высот такие дали, каких никто еще не видел до вас?

Такое впечатление испытываете вы, раскрыв переписку Бальзака, ибо нет более чудесной страны, чем мозг великого писателя. Вы прогуливаетесь среди многочисленных и разнообразных творений его фантазии, и, подобно неожиданным пейзажам, перед вами постоянно раскрываются горизонты его мысли, скрытые глубины его гения.

В этой книге нам встретилось так много разнообразного и любопытного, что мы не сумеем рассказать обо всем. Мы только бегло просмотрим ее, кое-где останавливаясь.

Что прежде всего бросается в глаза, — это бесконечная доброта Бальзака, его великодушное, преданное сердце, чуждое всякого лицемерия, нежное, как душа невинной девушки, и его ум, бесхитростный и прямой.

Он жаждет быть любимым и требует любви от своих близких; он сам так сильно любит их, что и нам внушает любовь к ним. Первое место занимает его сестра, Лора Фревиль, такая очаровательная в его изображении; затем его мать, прекрасная женщина, которая, однако, никогда его не понимала и часто заставляла страдать из-за своей мелочной требовательности; она, например, настойчиво желала почаще получать от сына длинные письма, в то время как он, стараясь выбиться из тяжелой нужды, работал круглые сутки, а спал лишь по пять часов.

Он как-то написал о ней своей сестре: «Никто ведь не станет жить по ее указке»; и в другой раз: «Скажи ей наконец, что счастью надо уступать и никогда нельзя его отпугивать». Подчас он просто не знал, как выразить им всю нежность, переполнявшую его, и можно было бы составить целый сборник любовных концовок, которые он придумывал для них в своих письмах. Мы находим здесь нежные и трогательные слова наряду со страстными излияниями: «Я бросаюсь тебе на шею», «Целую твои милые глаза» и т. д.

Он не раз испытывал жестокую нужду и выполнял такую непосильную работу, что непонятно, как мог справиться с ней. Ему всегда не хватало денег, но еще больше не хватало времени. «Дни тают у меня в руках, точно лед на солнце», — говорил он.

Он никогда не мечтает, он мыслит. В дни молодости он как-то сказал: «Я то веселюсь, то мечтаю; придется мне отделаться от собственного общества». И он отделался от него навсегда.

Действительно, в течение своей дальнейшей жизни он изъездил почти всю Европу, но не видел там ничего и не задумывался ни над чем, кроме своих замыслов, которыми всегда была полна его голова. Он никогда не умилялся перед развалинами, овеянными воспоминаниями прошлого, перед лесным уголком, солнечным лучом или каплей воды, как это искусно делает г-жа Санд; он не растворялся в пышных картинах и очаровательных описаниях природы, какими изобилует творчество Теофиля Готье. И, однако, позже он писал: «С тех пор как я предаюсь меланхолии, я заметил, что душе скучно среди человеческих лиц и что пейзаж дает ей гораздо больше простора».

Он весь — мозг и сердце. Все у него сосредоточено внутри; внешняя жизнь его мало интересует. Он проявляет лишь смутное стремление к пластической красоте, к чистой форме, к выразительности вещей, к той жизни, которой поэты одушевляют материю, ибо, что бы он ни говорил о себе, он в очень малой степени поэт.

Он признается, что в Дрезденской галерее оставался равнодушным перед картинами Рубенса и Рафаэля, потому что в его руке не было руки любимой им графини Ганской, ставшей позже его женой.

Он прежде всего пробуждает мысль; он спиритуалист, как сам говорит, утверждает и повторяет. Гораздо чаще он чудесный изобретатель, нежели наблюдатель; при этом он всегда правильно угадывает. Сначала он задумывал своих героев в общих чертах. Затем из характеров, какими он их наделял, он безошибочно выводил все поступки, которые они должны были совершать во всех случаях их жизни. Он видел одну лишь душу. Предметы и действия были для него лишь аксессуарами.

Вот что он говорит о роли писателя:

«Всегда следует стремиться к прекрасному... Для чего же и служит разум, как не для того, чтобы вознести что-нибудь прекрасное на высокую скалу, где ничто материальное и земное не может его коснуться».

Он восхищается Расином, Вольтером и его трагедиями, Корнелем, называя его нашим генералом, Гёте и особенно Вальтер-Скоттом, рядом с которым Байрон, по его мнению, — ничто или почти ничто. Он ставит Огюста Барбье и Ламартина выше Виктора Гюго, у которого, как он говорит, бывают лишь минуты ясновидения!!!

Итак, если он ставит Расина в один ряд с великим Корнелем, если он считает трагедии Вольтера равными великолепным произведениям Гёте, а поэтические, но довольно скучные сетования Ламартина для него выше грандиозных поэм Виктора Гюго, значит, он мало чувствителен к чистой поэзии и ищет в ней лишь такие идеи, которые отвечали бы его собственным.

Его ранние письма блещут остроумием. Приведем примеры. «У нас здесь есть один полковник, — говорит он, — которого можно назвать бутылкой настойки из буйства и разгула». В другой раз, когда мать Бальзака, собираясь провести некоторое время в Байё, просила его узнать у жившей там сестры, какие туалеты ей следует взять с собой, он пишет: «Что такое Байё? Надо ли привозить с собой негров, экипажи, бриллианты, кружева, шелка, брать с собой кавалерию или артиллерию, — я хочу сказать, платья декольтированные или закрытые? В каком тоне поют там? От какой печки танцуют там? С какой ноги ступают там? И о ком судачат там? И кого встречают там? Там-там, трам-там-там». У него много таких забавных писем.

Но вскоре остроумие его иссякло, так как нужда и несчастья придавили его. «Я никогда не мог выпрямиться, — говорит он, — я всегда шел, согнувшись под непосильным бременем».

Теперь мы находим в его письмах только силу духа и нежность.

Он переживает периоды отчаяния, но нечеловеческое мужество никогда не покидает его. В ранней молодости он говорил своей матери: «Нет, мама, я никогда не брошу свою трудную жизнь. Я люблю ее».

Увы, она воздала ему сторицей.

И все же в дни тяжелых испытаний он получал самые нежные утешения, какие только могла пожелать его душа. Он получал их от женщин, своих верных подруг. Он жаждал их нежности и искал ее всю жизнь. Он был еще почти подростком, когда написал: «Тарелка моя пуста, а я голоден. Лора, Лора, исполнятся ли когда-нибудь мои два заветные и пламенные желания — быть знаменитым и быть любимым?» И позже: «Посвятить себя счастью женщины — моя постоянная мечта». В другой раз, после одного из тех периодов бешеной работы, которые в конце концов убили его, устав писать, он снова устремляется к этой всечасно призываемой любви и восклицает: «Право, я заслужил себе любимую подругу; с каждым днем я все больше горюю, что у меня ее нет, потому что любовь — это моя жизнь и моя стихия».

Он без конца мечтает о любви и с наивностью школьника, ждущего поощрения за выполненный урок, считает ее наградой, предназначенной и обещанной ему небом за его труды.

В этом стремлении к женщине не было ничего материального. Он любил душу женщин, обаяние их речи, нежность их утешений, ласковую непринужденность их обращения, быть может, также их духи, беспомощность их тонких рук и ту мягкую теплоту, которая разливается в окружающей их атмосфере. Он чувствовал к ним нежность больного ребенка, который нуждается в их уходе. Он жадно ловил эти привязанности, вымаливал их, находил в них прибежище в минуты огорчений, когда его оскорбляла какая-нибудь несправедливость со стороны парижан, «у которых насмешка часто заменяет понимание». И никогда ему не приходят в голову чувственные мысли!

Он яростно борется с ними. «Я целомудрен вот уже год... и считаю грязным всякое удовольствие, которое не имеет своим источником душу и не стремится к ней».

Наконец его пламенное желание сбылось. Он полюбил и был любим. Тогда начались нескончаемые излияния, точно у подростка, влюбленного впервые, безмерные взлеты счастья, необыкновенная изысканность выражений, утонченность и ребячливость переживаний. Когда она далеко, он не может есть свои любимые фрукты, потому что не желает испытывать удовольствия, не разделенного с ней. Он, так горько сетовавший на то, что ему приходится терять столько времени на письма, которых требовала его мать, теперь проводит ночи напролет за письмами к своей возлюбленной; он перестает работать и каждую минуту бегает на почту, дожидаясь вестей из России. А если он их не получает, на него находят приступы отчаяния, почти что помешательства. То он сидит неподвижно, то суетится без всякой цели; он не знает, что делать, раздражается, приходит в отчаяние. «Движение утомляет его, а бездействие угнетает».

Дивясь самому себе, как это вечно бывает с влюбленными, он пишет: «Я знаю вас столько лет и все еще не привык к вам».

Он погружается в воспоминания о счастливых днях, проведенных подле нее. Он не знает, как выразить охватывающие его чувства, когда вспоминает минувшее далекое счастье. И тогда он восклицает: «Некоторые переживания прошлого мне кажутся огромными цветами, и — как бы это сказать? — точно чудесная магнолия является вам из далеких мечтаний вашей юности, слишком красивых и поэтичных, чтобы им суждено было когда-нибудь сбыться».

Она сбылась, его мечта, но слишком поздно.

Та, которую он любил и к которой вызвал и в нас такое восхищение, после бесчисленных препятствий стала наконец его женой. Но сердечная болезнь уже давно подтачивала его здоровье. Вместо того, чтобы разделить славу своего мужа и насладиться счастьем, какое обещала ей его великая любовь, г-же Оноре де Бальзак пришлось ухаживать за умирающим.

Конец этой жизни ужасен; Бальзак потерял зрение, «его бедные, такие добрые глаза» перестали видеть, и на последнем письме к Теофилю Готье он мог поставить лишь свою подпись.

Закрывая эту книгу, думаешь о горечи последних дней этого гениального человека, который едва успел познать славу, но так и не успел познать счастья.