Бог и судьба
Религиозность автора, отношение его к христианству и к язычеству, дух, которым проникнуто его произведение, - в высшей степени сложные проблемы, которые не удается однозначно разрешить исследователям "Песни о нибелунгах". Одни ученые, исходя из многократных упоминаний в эпопее бога, церковных обрядов, священнослужителей, утверждают, что она ни в чем не противоречит господствующей религии. Другие же, опираясь на анализ этики, жизненных установок и побуждений персонажей, солидаризируются с приговором, вынесенным эпопее Гете: grund-heidnisch. Противоречивость трактовки религиозно-идеологического содержания песии вынуждает быть сугубо осторожным в интерпретации соответствующих мест и высказываний.
Прежде всего приходится учитывать, что иные слова, которые в современном обиходе лишились прямой религиозной "нагрузки", полностью сохраняли ее в средние века. Таково понятие "грех". О грехе действующие лица песни обычно не вспоминают, ибо этика героического эпоса в значительной мере унаследована от языческой эпохи, хотя бургунды и изображены в виде христиан. Но в "Песни о нибелунгах" фигурируют не только христиане-бургунды, но и язычники-гунны. И в уста последних вкладывать слово "грех" особенно неуместно (см. строфу 1146: "попробовать не грех"). Ю. Б. Корнеев может возразить мне, что в данном случае это слово (в устах придворных Этцеля) употреблено не в собственном, "техническом" смысле, - согласен; но в том-то все и дело, что слово в нынешнем, стертом значении перенесено в совершенно иную эпоху и среду! [12]
Другой случай употребления слова "грех" в переводе не более удачен. В разгар боя между гуннами и бургундами Кримхильда не видит своего вассала Рюдегера и выражает разочарование и возмущение его поведением: она еще не знает, что маркграф мужественно пал, до конца исполнив свой долг вассальной верности. Потрясенный его гибелью, Фолькер, союзник Хагена, отвечает Кримхильде: "к несчастью, вы ошиблись, и коль я осмелился бы упрекнуть столь знатную даму во лжи, то сказал бы, что вы дьявольски его оболгали" (строфа 2230). Ю. Б. Корнеев переводит: "Не будь грешно за лгуний считать столь знатных дам..." Но Фолькер думает не о грехе, а об этикете, которого он не может не соблюдать, несмотря на всю трагичность ситуации и горе, им испытываемое. Опять-таки слово "грешно" применено переводчиком в несвойственном той эпохе стертом значении [13].
Не менее бурную реакцию вызывает смерть Рюдегера и у короля Дитриха Бернского. Он восклицает: "Не божья воля это... // Странна та месть, иль дьявол тут восторжествовал?" (строфа 2245 в переводе М. И. Кудряшева). Здесь кроется важный для средневекового сознания смысл. Люди той эпохи постоянно и неизбежно бились над загадкой теодицеи: если все в руке всеблагого господа, откуда в мире зло? Катастрофическое нагромождение злодеяний по мере приближения к финалу эпопеи, естественно, порождает этот вопрос, и ответ Дитриха типичен в этом отношении, - дьявол насмехается над божьей справедливостью. В переводе же Ю. Б. Корнеева откуда-то появляется "грех" ("Пусть грех простит им Бог!").
Тот же Дитрих, узнав об истреблении всей своей дружины, впадает в отчаяние. "Смерть не пощадила их из-за моего невезенья", "моя не-судьба допустила это", - восклицает он (строфы 2320-2321). Понятия min ungelucke, min unsaelde, здесь употребленные, имели совершенно четкое значение, которое они сохраняли с языческих времен и которое получили от германской идеи судьбы. Человек обладает личной "удачей", "везеньем", определяющими его поведение и поступки. В наибольшей мере удачливы, "богаты счастьем" князья, вожди. Дитрих сетует на то, что судьба от него отвернулась, вследствие чего его дружинники, ранее ею "прикрытые", оказались беззащитными перед лицом врага и погибли. И поэтому глубоко неверен перевод Ю. Б. Корнеева: "Наверно, за мои грехи меня карает Бог".
Трактовка переводчиком грехов по существу тоже подчас внушает серьезные сомнения. Об убийстве Зигфрида читаем: "Спокон веков не видел мир предательства такого!" (строфа 915), и еще: "Никто досель не совершал такой измены злой" (строфа 981). Так не мог сказать средневековый автор, ибо он превосходно знал о куда более злостном предательстве - о грехе Иуды! В подлиннике в первом случае читаем: "Такой неверности не должно было бы быть никогда!", а во втором: "Ни один герой с тех пор не совершал подобного злодейства" [14]. "С тех пор", а не "досель"!
Не очень повезло в переводе и черту. Увидев в первый раз богатырскую повадку и вооружение Брюнхильды, сватающийся за нее Гунтер подумал: "Сам черт живым не выйдет из рук такой девицы..." (строфа 442, перевод Ю. Б. Корнеева). Как так? Черта, согласно средневековым верованиям, вроде бы, можно одолеть, т. е. прогнать, посрамить его посягательства, но - умертвить?! Смотрю оригинал: "Сам черт в аду не защитился бы от нее". "Нюанс" существенный, не правда ли? [15] Для Средневековья подобное выражение еще не являлось, как в более позднюю эпоху, литературной гиперболой, образным высказыванием, - черт в то время воспринимался в качестве доподлиннейшей реальности, и столкновения с ним, сколь чудовищными и необычными ни были они, не считались невозможными. Когда Дитрих Бернский, а затем и Хаген во гневе и горе называют Кримхильду "дьяволицей" (valandinne, а не "ведьма", как в переводе Ю. Б. Корнеевьм строф 1748 и 2371), то это не ругательство, не просто бранная кличка (в современном употреблении), но констатация факта: обуянная жаждой мести Кримхильда, убийца собственного брата, одержима дьяволом, сопричастна нечистой силе!
Не всегда к месту поминается и всевышний. Завидев прибывших в Изенштейн чужеземцев, Брюнхильда любопытствует: "кого Господь в их дальний край привел"? (строфа 395). Но в оригинале нет упоминания Господа, и такое упоминание вряд ли подходило бы к сцене в сказочной стране [16]. Для ее изображения у автора эпопеи были в распоряжении свои, особые тональности и выражения.
Идея божьего воздаяния не слишком-то укоренилась в сознании героев (или автора?) эпопеи. Кримхильда, утратив Зигфрида, не возлагает на бога заботы о наказании убийц, - согласно германской этике, мщение было долгом родных и близких убитого. И там, где в переводе стоит: "Но по заслугам им Господь воздаст в свой срок и час" (строфа 1034), нужно читать: "да дарует Господь им такую удачу, какую заслужили они из-за нас". Бог не предполагается здесь в качестве карателя, и все дальнейшее свидетельствует о том, что эту функцию Кримхильда присвоила себе. Точно так же много лет спустя Кримхилъда, уже обдумывая месть убийцам, "обращается к Богу на небесах с жалобными стенаниями из-за смерти могучего Зигфрида", а не, как перевел Ю. Б. Корнеев, "молит... в слезах творца, У Чтоб он воздал за Зигфрида..." (строфа 1730).
Весьма странно в устах средневекового человека звучит заявление: "Другая вера - в супруге не изъян" (строфа 1262). Посланец Этцеля Рюдегер, сватающий за гуннского короля Кримхильду, разумеется, не мог произнести этих слов, появившихся только в новом переводе.
Выше уже упоминалась германская вера в судьбу. С понятием судьбы можно не раз встретиться в "Песни о нибелунгах", это немаловажный элемент и замысла, и композиции. Но переводчик недостаточно восприимчив к этому мотиву. Так, Этцель, которому удалось покинуть зал, где сражались бургунды с гуннами, говорит о всех крушащем Фолькере: "Еще спасибо, что хоть я от рук его ушел" (строфа 2001, перевод Ю. Б. Корнеева). Не говоря уже о том, что словечко "хоть" тут вряд ли к месту, так как заставляет читателя думать, что Этцелю нет дела до собственных воинов и союзников, нужно подчеркнуть отсутствие в данном переводе какого бы то ни было намека на судьбу. Между тем в подлиннике: "ich dankes minern heile", "благодарю свою удачу": Этцель определенно имеет в виду счастье, везенье, присущие монархам. Исчезло понятие "удачи" и из другого высказывания этого государя: Этцель, посылая свата к Кримхильде, молит бога о помощи послу (не "небо", как стоит в переводе, и не ясно, какого бога он имеет в виду: своего языческого или же бога христиан) и одновременно возлагает надежду на свое "счастье": "и да поможет мне моя удача" (gelucke, строфа 1154). Получив от маркграфа Рюдегера обещание выступить в бою на его стороне, Этцель обещает ему, со своей стороны, не оставить без покровительства его ближних в случае его гибели, но прибавляет: "я уверен, что в бою не ждет тебя кончина" (строфа 2165). Не ясно из перевода, на чем основывается такая уверенность. Смотрю в подлинник: "ouch truwe ich miriern heile". Король верит в свою удачу, а она распространяется и на его людей.
Персональная "удача", "везенье" мыслились вполне конкретно и "материально", это некое существо, охраняющее человека и его род. Но в "Песни о нибелунгах" присутствует и идея судьбы в более широком смысле. Под знаком неумолимой судьбы развертывается все движение сюжета второй части эпопеи. При переправе войска через Дунай Хагену было поведано пророчество, что никто из бургундов не возвратится живым из страны Этцеля. Трудно сказать, как мыслил себе это предсказание автор эпопеи: было ли то веление старогерманской судьбы (оно вложено в уста "вещих жен", русалок), либо воля господа (ведь спасение уготовано было одному лишь капеллану, который сопровождал армию и был сброшен в реку испытующим судьбу Хагеном)? Во всяком случае приговор высшей силы уже известен. Но вот прибывшие в гуннскую столицу бургунды на утро собираются в собор, и Хаген призывает всех и каждого покаяться пред богом в грехах и знать, "что к обедне идет в последний раз, // Коль царь небесный защитить не соизволит нас" (строфа 1856, перевод Ю. Б. Корнеева). Последняя оговорка в устах Хагена, не сомневающегося в правильности рокового прорицания, кажется нелогичной. Эта нелогичность вызвана опять-таки неточностью перевода, так как, согласно подлиннику, у Хагена имеется только одно сомнение: погибнут они сегодня или позднее (т. е. последняя ли это обедня в их жизни)? На божью защиту он рассчитывать уже не может, гибель вормссцев предрешена.
Еще одно замечание об отношении к смерти. Между германской героической поэзией и проникнутой церковным духом литературой, помимо всего прочего, имеется и такое различие. Христианство акцентировало тленность всего земного, тленность в буквальном смысле слова: труп гниет в могиле. Этого образа была лишена старогерманская поэзия. Убитый становится добычей не могильных червей, а волков и воронов, хозяйничающих на недавнем поло битвы; уничтожить врага значит дать пищу хищникам, - таков устойчивый поэтический оборот. "Песнь о нибелунгах" уже далеко ушла от героической песни, и тем не менее в ней нет мотива тления, убитый мертв - и только [17]. Поэтому слова перевода о том, что задетые мечом Ортвина Мецкого "тлеют в сырой земле" (строфа 231), кажутся мне привнесением в поэтику эпоса чуждой идеи и фразеологии [18].