Глава 3. Теоретические проблемы психологии

3.1. Некоторые перспективы теории психологии

Одна из проблем, которая заботит нас в настоящее время, состоит в том, насколько перспективно преодоление традиционных в психологии оппозиций души и тела, поведения и психики, внешнего и внутреннего, и если преодолевать их, то каким образом. Ясно одно, что принятие решения относительно первичности или главенства тех или иных категорий – это наиболее пагубный путь. В нашей отечественной традиции советского времени доморощенные идеологи и философы назначили материю первичной, а сознание вторичным. Это уже произошло после кончины Л.С. Выготского. Постепенный дрейф от сознания к деятельности в школе Выготского был связан именно с этим, поскольку сознание оказалось не только вторичным, но и второсортным, вовсе не нужным. Его заменила так называемая сознательность, идентифици-руемая с "единственно правильным мировоззрением", во главу которого был поставлен "классовый интерес". В 30-е годы страна практически потеряла сознание (и бессознательное) как в прямом, так и в переносном смысле. Происходила поляризация общечеловеческих ценностей.

3. Фрейд был запрещен, а психоаналитические службы – закрыты. Утрачивалась богатейшая палитра высших человеческих эмоций, культивировались низменные: беспредел человеческой жестокости, предательство, шпиономания и т.д. [См. более подробно 1 ]. Культура, интеллигентность тщательно скрывались или маскировались цитатной шелухой, уходили в подтекст. В этих условиях заниматься сознанием стало опасно, и его изучение ограничилось такими относительно нейтральными нишами, как исторические корни возникновения сознания и его онтогенез в детском возрасте. Последователи Л.С. Выготского переориентировались на проблематику Ьсихологического анализа деятельности и психологии действия. Так же как и С.Л. Рубинштейн, они достаточно органично, интересно и продуктивно связывали эту проблематику с марксизмом. Затем им пришлось эту же проблематику связывать с учением об условных рефлексах И.П. Павлова, даже с агробиологией Лысенко – всех добровольно-принудительных, но, к счастью, временных связей не перечислить.

Возврат к проблематике сознания в ее достаточно полном объеме произошел во второй половине 50-х годов прежде всего благодаря трудам С.Л. Рубинштейна, а затем и А.Н. Леонтьева. Несмотря на длительную отстраненность психологии от этой проблемы, большинство категорий, окружающих проблематику сознания, тем не менее выступали либо per se, либо в форме оппозиций присутствовали своеобразным фоном в психологических исследованиях. Они выполняли функцию камертона, помогающего настраиваться на то или иное проблемное поле. Они сами, выражаясь словами П. Флоренского, составляли мысленную ткань, строение которой не линейное, не цепью, а сетчатое. Сами эти категории, являясь продуктами сознания, представляя его клеточки, не одноголосны, а полифоничны, как и самое сознание в трактовке М.М. Бахтина. Поэтому наивны попытки построить из этих категорий систему. Такого рода попытки принесли и приносят большой вред, особенно когда "дух системы" становится дороже самой мысли. П.Флоренский приводит слова Вакенродера: "кто верит какой-либо системе, тот изгнал из сердца своего любовь! Гораздо сноснее нетерпимость чувствований, нежели рассудка: СУЕВЕРИЕ все лучше СИ-СТЕМОВЕРИЯ". Сам Флоренский замечает, что если системы вообще существуют, то это всегда предсказание задним числом, вещание после самого события мысли [2, с. 116]. В нашей науке, к несчастью, предложено немало систем, состоявшихся вместо и до события мысли. Психологам об этом следовало бы помнить, тем более, что они притязают на понимание механизмов творчества. Независимо от того, как представлять себе взаимоотношения между категориями: попарными, оппозиционными, системными, сетевыми или какими-либо другими, остается проблема анализа их содержательных отношений, решение которой представляет собой задачу будущего. Здесь можно лишь наметить пути ее решения и привести некоторые примеры.

Как это ни странно, чем больше развивалась гносеология, логика и методология науки, тем труднее становилось психологии, от которой требовался своего рода методологический ригоризм. Из психологии стали исчезать синкретические знания, кентаврические понятия типа аристотелевской "умной души" или понятия "смертная жизнь" (vita morto), введенного алхимиками. Подобные понятия возникали и использовались в доцивилизационных формах культуры. Наука, отпоч-ковавшись от культуры, лишилась синкретизма. Последний, согласно Л.С. Выготскому, остался достоянием детского мышления, житейских понятий. Психология не подозревала или просто забыла о том, что культура, равно как и творчество, принципиально синкретична, а цивилизация – дистинктна. Конечно, в доцивилизационных формах культуры, где широко использовались понятия-оксюмороны, соединяющие несоединимое, как в приведенных выше примерах, используемые синкреты были наивными. Но когда наука добилась строгости и чистоты, то она столкнулась с неразрешимой проблемой соединения, например, души и тела, памяти материи и памяти духа и т.д. М.К. Ма-мардашвили размышляя о том, как произошел человек, пришел к простому заключению: как бы далеко мы не шли вспять в историю человечества, мы нигде не найдем человека без сознания, труда, языка и переживаний, без плача по умершему. А если найдем без чего-либо перечисленного, то это будет не человек, а нечто иное. Если мы изначально разорвали память тела и память души, то никогда в будущем не найдем точки, где они сольются. Но ведь поиск продолжается!

Может быть, мы сейчас подошли к такой точке в нашем мысленном движении, что ретроспектива становится нашей перспективой. Возможно, идеалом современного знания должен стать новый синкретизм. Именно новый, то есть не только вспомненный, но и построенный заново. Для этого нам нужно вернуться в состояние методологической невинности (последовать совету П. Фейерабенда сделать методологическую передышку), задуматься над тем, а какая онтология лежит за нашими рафинированными понятиями и категориями. Принято считать, что в жизни все сложнее, а может быть, она в каком-то смысле проще. При создании новых синкретов не нужно выдумывать новые понятия и категории, нужно одушевить – материализовать старые. Некоторая подготовительная работа для этого проведена в культурно-исторической теории сознания и в психологической теории деятельности.

Проиллюстрируем это на проблеме взаимоотношений внешнего и внутреннего, к которой обращались все без исключения представители этих направлений. Само по себе существование внешнего и внутреннего несомненно. Между ними устанавливаются генетические и функциональные связи, допускаются обратимые отношения и т.п. Все это естественно. Хуже, когда какому-либо термину этой пары на основании внешних для науки методологических, а то и идеологических соображений приписываются, точнее, предписываются "примат", "первичность", функция детерминанты. Например, все извне внутрь. Все от культуры. Или все изнутри вовне. Все от натуры. В этом же ряду: какие причины главные – внешние или внутренние?

Как писал С.Л. Рубинштейн, построение научного знания, научной теории определяет принцип детерминизма диалектического материализма. Поэтому долгие годы ученые-гуманитарии представляли собой живое опровержение теории Л. Леви-Брюля, согласно которой существует глубокий разрыв, непреодолимая граница между нашим сознанием и мифологическим сознанием первобытного человека. Наши ученые не могли сделать ни шагу (как и первобытные люди), не опасаясь нарушить какого-либо из многочисленных марксистско-ленинских табу.

Как упоминалось выше, С.Л. Рубинштейн следующим образом раскрывал принцип детерминизма: "Эффект всякого внешнего воздействия зависит не только от тела, от которого это воздействие исходит, но и от того тела, которое этому воздействию подвергается. Внешние причины действуют через внутренние условия (формирующиеся в зависимости от внешних воздействий)" [3, с. 10]. Т.е. внутреннее зажато внешним со всех сторон. Применительно к психологии это звучало так: "Всякое психическое явление обусловлено в конечном счете внешним воздействием, но любое внешнее воздействие определяет психическое явление лишь опосредствованно, преломляясь через свойства, состояния и психическую деятельность личности, которая этим воздействиям подвергается" [3, с. 14]. Создается впечатление, что автор (не без юмора) закрылся от критики, назвав психическое то внутренними условиями, то явлением. В работе "Человек и Мир" мы читаем нечто совершенно другое, а главное – разумное и бесспорное: "Внутренние отношения являются основой, сущностью, субстанцией внешних отношений" [4, с. 286]. Следовательно, здесь на первом месте внутренние причины, а внешнее выступает лишь в качестве условий. Это недвусмысленно формулирует автор: ". . . строго говоря, внутренние условия выступают как причины (проблема саморазвития, самодвижения, движущие силы развития, источники развития находятся в самом процессе развития как его внутренние причины), а внешние причины выступают как условия, как обстоятельства" [4, с. 290]. В своей последней книге С.Л. Рубинштейн фактически отказывается от первоначального принципа детерминизма и сохраняет его в совершенно безвредной общенаучной форме, допуская к тому же, что он может выступать в разных обличиях. Более того, он интересно размышляет о причине как акте или процессе: "В этом случае субстанция как причина сама должна быть актом, энергией. Самое существование выступает как акт, процесс, действование; существование выступает как причинность по отношению к самому себе. Действие причины при этом выступает как ее действование. Это действование совершается не только вовне (в следствии), но и внутри причины, как "инерция" в широком смысле этого слова, как поддержание своего существования (причина как причина самой себя), "рефлексия" причины в самой себе. Действование причины в самой себе – это внутреннее движение причины, направленное на сохранение причины как качественной определенности, устойчивости. . . Порождение следствия, отделенного от причины (его причинение), есть выход внутреннего движения причины за ее пределы" [4, с. 288]. Мы привели эти длинные выписки, поскольку в них не только представлен новый взгляд на соотношение внешнего и внутреннего, но дана также характеристика спонтанного развития. Следует также обратить внимание, что здесь С.Л. Рубинштейн расширил свое понимание психического по сравнению с тем, каким оно было в книге "Бытие и сознание". Здесь психическое выступает не только как процесс, но и как акт, энергия, причина, субстанция. В этом ряду недостает лишь понятия энтелехия в аристотелевском смысле этого слова, т.е. как внутреннее самосознание.

В свете приведенных размышлений С.Л. Рубинштейна теряют смысл представления о тождестве или о принципиально общем строе-120

^"""щ

нии внешней и внутренней деятельности. Не остались неизменными и взгляды на эту проблему А.Н. Леонтьева. В последние годы своей жизни он перестал настаивать на том, что психика – это отражение. Он выдвинул на первый план проблему порождения образа мира. Деятельность при этом оказалась на втором. С.Д. Смирнов следующим образом характеризует динамику его взглядов: "А.Н. Леонтьев наметил в своих последних выступлениях и статьях контуры нового подхода, в котором на первый план выдвигается зависимость деятельности от образа мира. "Решение главной проблемы только открывалось в перспективе, но чтобы получить это решение, оказалось необходимым переменить все направление анализа" [5 ]. "Вместо триады деятельность – сознание – личность предлагается следующее представление: психология образа – психология деятельности – психология личности" [6; 7]. Т.е. уже не деятельность опосредствует образ, а образ опосред-ствует и регулирует деятельность. Думаем, что это не было просто уступкой критикам, а естественным развитием взглядов ученого. Тем более, что для А.Н. Леонтьева своеобразным образцом отношения к критике был Ж. Пиаже, отвечавший на любую критику, кроме Л.С. Выготского, "Согласен". Студенты психологического факультета Московского университета сделали еще более решительную перестановку. Они инвертировали аббревиатуру последней книги А.Н. Леон-тьева "Деятельность. Сознание. Личность" и назвали ее ЛСД.

Мы думаем, что дело не в перестановках объектов исследования, не в назначении тому или иному феномену примата по отношению к другому или к другим, даже не в том, чтобы сказать, что внутреннее и внешнее находятся в единстве. К этому пришел С.Л. Рубинштейн в последней книге.

Попробуем использовать иной ход мысли и вместо диады внешнее – внутреннее введем другую: внешняя форма – внутренняя форма. Может быть, это облегчит рассмотрение диады тело – душа. Есть большой соблазн рассматривать тело как внешнюю форму, а душу как внутреннюю. Известны поэтические образы: душа в теле, как птичка в клетке. В. Лефевр уточняет этот образ: не птичка в клетке, а птичка плюс клетка. С его точки зрения, душа может быть и там, и там. Этот ход эвристически полезен, но недостаточен. Его преимущество состоит в том, что душа не инкапсулируется в теле, не вживляется в него, выступает как живое, относительно автономное образование, которое может описываться, изучаться без аппеляции к анатомическому субстрату, к законам физиологии и пр. Душа, психика, сознание могут рассматриваться как функциональные органы индивида, социума. Именно как функциональные, а не анатоморфологические. Тем не менее эти органы обладают своим особым строением, членением, обладают собственной биодинамической, чувственной, мыслительной, эмоциональной тканью. В этих немногих словах мы описываем традицию

размышлений о душе, которую можно обнаружить у Г. Гегеля, К. Маркса, Ч. Шеррингтона, А.А. Ухтомского, Н.А. Бернштейна, Л.С. Выготского, А.Р.Лурия и А.Н.Леонтьева. Выше шла речь о том, что психику можно рассматривать вне анатомии и физиологии. Но, разумеется, можно и нужно рассматривать в связи с ними, что успешно делал А.Р. Лурия и его последователи. При этом важно, чтобы в последнем случае не происходило редукции и замены функционального органа анатоморфологическим. К числу функциональных органов А.А. Ух-томский относил интегральный образ мира, Н.А. Бернштейн – живое движение, А.В. Запорожец – эмоции и установки. Эти органы реак-тивны, чувствительны, эволюционируют и инволюционируют. Важно понять и принять, что существует не только глаз телесный, но и глаз духовный или око души. Кстати, мы думаем, что скорее можно усомниться в существовании глаза телесного, чем в существовании ока души. Телесный глаз слеп. В контексте психологической теории деятельности получено большое число доказательств существования таких органов – новообразований, нащупаны пути их формирования и развития.

Возникает вопрос, а что же такое телесность? И здесь мы, как и в рассуждении о душе как о функциональном органе, постараемся избежать оригинальности. Феномен телесности сейчас уже не может быть сведен к организмической функциональности, то есть к телу как к биофизическому объекту или к телу – машине Декарта – Ламетри. Тело интегрируется как континуум квазителесных действий, и именно этот континуум создает наше отношение к миру, к собственному телу и телу Другого. Во всяком случае ни Э. Гуссерль, ни М. Мерло-Понти, ни П.А. Флоренский не усматривали в телесности лишь один из терминов в оппозициях: душа – тело, тело – сознание, тело – язык. Тело обретает значение, которое не может больше определяться классическими оппозициями, оно самое представляет собой то "третье" (обещанный синкрет), что стирается в них. Но это именно то, что лежит в основании нашего опыта о мире. Специальные исследования показывают, что в движениях живого тела (или в живом движении) души не меньше, чем тела (ср. пушкинское: "Узрю ли русской Терпсихоры, Душой исполненный полет"). Поэтому-то как сознание квазителесно, так и действие квазисознательно. Душа, психика "лепит" движение и действие. Она "лепит" и тело.

Вернемся к понятиям внешней и внутренней формы. Осип Мандельштам как-то заметил, что форма должна рассматриваться и как оболочка, и как выжимка. Это означает, что внешняя и внутренняя формы могут меняться местами. Душа в такой же мере может быть внутренней формой тела, в какой она же может быть и внешней. В последнем случае тело оказывается внутренней формой души. Сказанное возможно покажется менее одиозным и скандальным, если напомнить, что образ телесности как чувственно-сверхчувственной ткани сейчас становится каноническим в ее философских трактовках. Но ведь также трактуются и психика, и сознание в школе Выготского, Леонтьева, Лурия. Важнейшей задачей, которую уже начали решать философы и психологи – это распространение культурно-исторической теории сознания на человеческую телесность.

Что же является этим третьим в оппозиции тело-душа? В школе Л.С. Выготского А.В. Запорожец с сотрудниками изучал восприятие как перцептивную деятельность, П.И. Зинченко изучал память как мнемическую деятельность, П.Я. Гальперин изучал мышление как мыслительную деятельность. Во всех этих случаях предметом изучения и единицей анализа целого процесса выступали соответственно перцептивные, мнемические, мыслительные действия. Можно сказать, что перечисленные психические процессы редуцировались (не надо бояться этого слова) к действию или идентифицировались с ним. Не является ли действие искомым третьим или искомым синкретом, который имеет вполне отчетливый онтологический статус и гносеологический смысл? С.Л. Рубинштейн в 1940 году высказал идею о том, что действие – это единица анализа психологической реальности, "клеточка", из которой могут быть выведены все психологические процессы. К сожалению, он в дальнейшем не развивал эту идею. Она получила развитие в исследованиях Н.Д. Гордеевой и В.П. Зинченко. Исследования структуры и порождающих свойств действия неожиданно для самих исследователей привели к существенному, с точки зрения методологии науки, результату. Чем богаче и дифференцированное оказывалась структура деятельности и структура действия, тем меньше они походили на свои традиционные трактовки, тем беднее оказывались исходные концептуальные схемы, использовавшиеся для их описания. Представления и модели, например, структуры действия стали наполняться (и переполняться) коммуникативными, когнитивными, рефлексивными, смысловыми, целеполагающими, личностными чертами и свойствами. Это происходило по мере того, как в сферу исследований включались наряду с утилитарными, исполнительными актами действия перцептивные, мнемические, умственные и рефлексивные, а также по мере перехода от анализа непроизвольных, реактивных актов к действиям, направляемым волей, осознанным, произвольным – в пределе – свободным, творческим. Приходится только удивляться, что в действии еще остается место для собственно исполнительной части. Эти когнитивные образования А.В. Запорожец называл внутренней картиной движения. Между прочим, Л.С. Выготский в своем анализе "Гамлета" дал анализ внутреннего строения, внутренней картины катастрофического действия, анализ внутреннего движения, ведущего к нему. Следовательно, действие, представляя собой внешнюю форму, обладает внутренней формой. Когда в качестве последней выступает слово, действие становится произвольным, а в пределе – свободным. В Древней Руси, да и в других культурах употребляли термин "духовное" или "умное делание". Это такой же кентавр, как "умная душа". Кстати, они эквивалентны по своему смыслу.

Попробуем обернуть внешнюю и внутренюю формы. Возьмем в качестве внешней формы слово. Оно может быть вполне эквивалентным действию, замещать действие, быть действием. Например, предложение руки и сердца – это не просто информация, содержащаяся в высказывании. Это действие, акт, поступок. Ведь недаром С. Эйзенштейн назвал голос "звуковой конечностью", то есть средством дальнего или ближнего действия. Если оставить в стороне случаи полного совпадения действия и слова и обратиться к обычному осмысленному высказыванию – слову, – то оно имеет не менее богатую внутреннюю форму, чем действие. Разумеется, ее составляющей выступает и "образ мира в слове явленный" (Б. Пастернак). Внутренняя форма слова была достаточно полно эксплицирована Г. Г. Шпетом в книге с таким же названием еще в 1927 г. Благодаря тому, что действие также выступает в качестве существенной составляющей части внутренней формы слова, последнее приобретает черты предметности, осмысленности, активности. Оно полагает себе реальную цель, становится свободным. Истинно свободное слово самодостаточно, оно не нуждается ни в каких внешних подпорках (авторитетах), оно богато и убедительно своим внутренним содержанием. Это не исключает того, что оно может быть пустым или "полым".

Свободное действие и свободное слово имеют богатое, а не нищее, внутреннее пространство или, как сказал бы О. Мандельштам, "пространства внутренний избыток". Этот избыток является условием автономии, свободы и достоинства личности, источником новых культурных форм, а не только местом ассимиляции, присвоения или интерио-ризации уже существующих.

Если вернуться к теме нашего обсуждения, то наиболее перспективной задачей является разработка теории свободного действия, являющегося источником формирования и развития ответственного сознания и независимой личности. Мы еще обсудим возможные пути решения этой задачи.

Вместе с тем, возникла новая ситуация, в которой деятельность и действие продолжают выполнять многие методологические функции. Но вместе с этим обновился и старый многообещающий предмет психологического исследования – сознание.

Перспективы их взаимоотношений видятся нам в настоящее время поливариантными. Первый вариант состоит в полном переходе к новому предмету исследования. Второй вариант предусматривает параллельные конкурирующие между собой исследования деятельности и сознания. Третий же вариант можно назвать синтетическим, так как он может предусматривать поэтапное включение методов и результатов деятельностного подхода в исследование сознания. По нашему мнению, третий вариант в наибольшей степени соответствует тому, что мы говорили о поверхностных и глубоких истинах и результатах их преодоления. Например, способ рассмотрения действия как единицы анализа психического может продолжать все также оставаться одним из краеугольных психологических положений. Из действия действительно можно вывести многие свойства сознания, восприятия, памяти, мышления, эмоций, личностных качеств и т.п. Однако стоит ли присваивать всем этим очень разнообразным и сложным феноменам дея-тельностный ярлык? Ведь рождаясь внутри предметно-практической, коммуникативной деятельности, эти процессы и функции приобретают значительную автономию, сами становятся движущими силами развития человека. Обратный ход к действию часто становится очень затруднительным и грозит известными натяжками. Таким образом, изучение деятельности с необходимостью ведет к проблематике сознания, а исследования действия могут быть органично включены в исследования феноменов сознания.

3.2. Сложность предмета и редукционизм

В ходе исследований деятельности и практического использования их результатов возникают серьезные методологические проблемы, обсуждение которых помогает определять направление и методы дальнейшего изучения. Нам хотелось бы наметить некоторые новые проблемы психологического анализа деятельности и выявить трудности, имеющиеся на пути такого анализа. Для этого и необходим анализ широко распространенных в современной психологической науке форм редукционизма. Именно трудности анализа деятельности рождают эти формыредукционизма.

НЕЙРОФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ РЕДУКЦИОНИЗМ. Как психология, так и физиология мозга представляют собой достаточно развитые и самостоятельные области научного знания. Каждая из этих наук имеет свой предмет исследования, разрабатывает собственные теории, методы и технику эксперимента. В истории обеих наук наблюдались различные типы взаимоотношений, которые несколько упрощенно можно обозначить как отношения притягивания, параллелизма и отталкивания. Опыт истории свидетельствует, что контакт между психологией и физиологией приносит им больше пользы, чем вреда, хотя, по-видимому, неправильно было бы не замечать последнего. В связи с этим важно отдать себе отчет в том, какие отношения между этими науками следует развивать, а какие – преодолевать.

Крайне распространенным является печальный, но тем не менее поучительный, опыт ряда психологических направлений, которые, обращаясь к физиологии, утрачивали предмет своего исследования – реальную психическую деятельность – и пытались обрести твердую почву или собственную "физику" в физиологии мозга. В этом нет большой беды, если дело ограничивается лишь подменой одной реальной области исследования другой, не менее реальной, скажем, когда психолог меняет объект исследования, например после изучения процесса запоминания у человека начинает изучать память на нейронном уровне. В этом случае нужно помнить лишь, что мы пока не знаем, каковы реальные взаимоотношения этих сфер исследования. Много хуже, когда происходит вербальное отождествление двух различных реальностей или даже подмена психологической реальности вымышленной квазифизиологической реальностью. Таких примеров множество. Это установление изоморфизма между представляемыми конфигурациями и электрокортикальными полями, постулат о тождестве между действием и рефлексом, образом и акцептором действия (или сенсорным синтезом), речью и второй сигнальной системой. В таких случаях исходят из невысказываемой предпосылки о том, что психологическая реальность подчинена физиологической, хотя она может служить предметом объективного изучения, но все же подчиняется законам физиологии. Едва ли это положение может служить надежной платформой сотрудничества психологии и физиологии. А.Н. Леонтьев писал: "Сейчас мы уже не можем подходить к мозговым (психофизиологическим) механизмам иначе как к продукту развития самой предметной деятельности" [8, с. 107]. Такое понимание помогает верно ориентировать поиски формирующихся физиологических функциональных систем, или "подвижных физиологических органов". Вместе с тем обращение к поискам физиологических механизмов не может быть оправданным на любом уровне психологического анализа предметной деятельности. А.Н. Леонтьев, разумеется, прав, говоря далее о том, что "выделение в деятельности действий и операций не исчерпывает ее анализа. За деятельностью и регулирующими ее психическими образами открывается грандиозная физиологическая работа мозга" [8 ]. Эта, как нам представляется, в принципе бесспорная, но несколько преждевременная, апелляция к физиологии нередко с энтузиазмом принимается психологически мыслящими физиологами или физиологически мыслящими психологами. Они в большинстве случаев из глубин собственного духа извлекают некие конкретные физиологические механизмы высших психических функций, а проще говоря, заменяют содержательные в своем контексте психологические понятия и термины псевдофизиологической фразеологией. Логика этих подмен и замещений, как правило, довольно проста. Алгоритмам внешней предметной деятельности ставятся в соответствие алгоритмы и программы работы мозга. Психологическое строение развитых форм внутренней деятельности остается за пределами исследования. Источником и прообразом подобных замещений по-прежнему является идея, выдвинутая В. Келером, об изоморфизме внешнего (оптического), внутреннего (феноменального) и мозгового полей. В новых вариантах изоморфизма для простоты дела среднее звено опускается. Такому же "упрощению" служит игнорирование содержательной, предметной стороны деятельности. После серии подобных упрощений остается в качестве объекта психофизиологического исследования поле сигналов и поле реакций. В итоге получаются произвольные конструкции работы мозга. Подобный способ исследования совершенно справедливо обозначен А.Н. Леонтьевым как физиологический редукционизм.

Высказанные соображения по поводу такого способа решения психофизической проблемы вовсе не означают, что психическое должно быть обособлено от работы мозга. Более подробно эта проблема будет рассмотрена в дальнейшем. Здесь мы лишь воспроизведем стратегию ее решения, сформулированную в теории деятельности. Средством реализации той или иной деятельности являются определенные "динамические силы" или "функциональные органы нервной системы", звенья которых представляют собой различным образом взаимосвязанные реакции. Еще Л.С. Выготский рассматривал проблему локализации психических функций как проблему отношения структурных и функциональных единиц в деятельности и подчеркивал значение изменчивости функциональных связей, а также возможности образования сложных динамических систем, которые интегрируют ряд элементарных функций и определяют конкретную форму деятельности. Впоследствии А.Н. Леонтьев, анализируя многочисленные исследования процесса формирования отдельных познавательных действий, отмечал, что они складываются прижизненно и что их первоначально развернутые эффекторные звенья редуцируются и в сформированном виде представляют собой единый интрацентральный мозговой процесс. С тех пор как были написаны эти слова, появились значительно более тонкие и чувствительные методы регистрации эффекторных компонентов познавательных процессов (в частности восприятия и мышления) и их электрофизиологических коррелятов. Благодаря этому многие "внутренние" действия, казавшиеся свернутыми и лишенными эф-фекторных компонентов, при использовании более чувствительных методов вновь стали "внешними" и доступными для инструментального психологического исследования. Не менее важно и то, что в психофизиологии и нейропсихологии появились методы, дающие возможность выделить отдельные функциональные системы, реализующие те или иные виды познавательной деятельности, в том числе и сложившиеся.

Благодаря этим методам оказывается возможной достаточно четкая и объективная дифференциация таких познавательных действий, как обнаружение сигнала, формирование образа, идентификация, опознание в двух его формах: сукцессивное (многоактное) и симультанное (одноактное), информационная подготовка решения. Эти различия установлены на основе пока небольшого числа объективных показателей: электроокулограммы (ЭОГ) – как показателя функциональной системы, обеспечивающей внешнее сканирование окружения; электроэнцефалограммы (ЭЭГ) – как показателя функциональной системы, обеспечивающей преобразование ранее сформированных оперативных единиц восприятия и образно-концептуальных моделей окружения; электромиограммы (ЭМГ) нижней губы – как показателя вербального перекодирования, осознанного планирования предстоящих действий и оперирования вторичными или вербальными моделями. Разработана методика идентификации тех или иных познавательных действий и поведения регистрируемых функциональных систем. Информативными признаками при выполнении указанной идентификации служат: длительность и степень активизации той или иной функциональной системы, способ и характер связей между ними. Полученные данные дают обнадеживающие результаты. Несомненно, что увеличение номенклатуры регистрируемых показателей, усовершенствование техники регистрации и математической обработки получаемых результатов не только повысит надежность идентификации, но и даст возможность анализировать состав функциональных систем, реализующих такие формы познавательной деятельности, относительно строения которых пока нет добротных психологических гипотез. Вместе с тем, из этих исследований становится все более очевидным, что поиски реальных физиологических механизмов психических функций наиболее продуктивны в тех случаях, когда последние рассматриваются как формы предметной деятельности. Более того, в приведенном исследовании явственно выступило и то, что внутренние формы психической деятельности, реализующиеся на базе физиологических механизмов, существуют лишь как промежуточные отрезки и моменты деятельности. Резюмируя, нужно сказать, что результаты психологического изучения как внешних, так и внутренних форм перцептивной, мнемиче-ской и умственной деятельности, будучи достаточно определенными в контексте психологии, для физиологии живого мозга должны выступать в качестве отправной точки исследования, своего рода рабочей гипотезы.

ИНФОРМАЦИОННО-КИБЕРНЕТИЧЕСКИЙ РЕДУКЦИО-НИЗМ. В рамках кибернетики при решении задач моделирования познавательных процессов возникли теоретико-информационный и опе-рационально-кибернетический подходы к описанию поведения, в том

128 "i""f-..,>* "ч.'. ^ Мц

числе и человеческой деятельности. В немалой степени этому способствовали лаконизм, элегантность и кажущаяся универсальность принципов кибернетики и теории информации. В основе обоих подходов был заложен вполне банальный со времен Ж. Ламетри ход мысли: нужно сравнить возможности человека и машины. Изменились лишь сравниваемые свойства. Однако в качестве эталонов для сравнения по-прежнему в основном брались свойства машины, а не человека. В самом деле, и до настоящего времени компьютер характеризуется двумя основными свойствами: емкостью памяти и быстродействием. В описаниях человеческого поведения стали мелькать такие понятия, как "канал", "кодирование", "декодирование", "пропускная способность". В психологической литературе стали обычными схемы линейного преобразования сигнала. Основным понятием кибернетического подхода в психологии стали понятия оператора преобразования и элементарной операции. Эти понятия использовались не в психологическом значении способа действия, а в техническом значении. В результате подобных концептуальных миграций, как заметил Л. Кауфман, каждый инженер, читавший К.Э. Шеннона, был готов применить теорию связи для решения психологических проблем, как только он услышал о существовании психологии.

При своем зарождении кибернетический подход сулил очень многое, в том числе и возможность получения количественных оценок различных информационных процессов – пропускной способности каналов приема информации, информационной емкости памяти, скорости преобразований входной информации и т.п. Совершенно естественно, что концептуальная схема кибернетического подхода была также использована инженерной психологией, и многие исследования, выполненные в этой научной области, сделали его более конкретным и осязаемым. При информационно-кибернетическом подходе, особенно на первых порах, фетишизировались количественные данные, однако в подавляющем большинстве случаев отсутствовала сколько-нибудь достоверная психологическая квалификация исследуемых процессов. Последние интерпретировались в терминах кибернетических моделей сложных систем, обладающих поведением.

В контексте операционно-кибернетического подхода возникло представление о сложном поведении, в том числе и о высших психологических функциях как о совокупности элементарных операций. Игнорирование других единиц анализа, а именно деятельности и действий, развитых в контексте каузально-генетической методологической схемы Л.С. Выготским, А.Н. Леонтьевым, Ж. Пиаже и др., неизбежно привело к тому, что был введен постулат об аддитивности элементарных операций. Заметим, что задача выявления структуры сложнейших психических образований предстала для представителей операци-онно-кибернетического подхода как задача сложения элементарных операций.

9-547 129

Излишне добавлять, что каждая операция исследовалась отдельно, т.е. по существу как самостоятельное действие. Следовательно, в обеих разновидностях кибернетического подхода не учитывалось наиболее ценное достижение генетического метода, именно обнаружение взаимопереходов одних единиц в другие (например, действия в операцию) в ходе развития деятельности, а соответственно, и возможные изменения структуры последней. Это обусловило невозможность использования в практических целях большого числа результатов различных измерений пропускной способности каналов, связывающих воспринимающую, решающую и реагирующую системы. Модели различных видов деятельности, предложенные на основе подобной методологической концепции, также часто оказывались непригодными для прогноза затрат времени и эффективности их осуществления.

Сказанное не означает, что ориентация на количественные оценки информационных процессов была бесплодна. Эти оценки нужны для описания и моделирования процесса взаимодействия человека и машины. Все дело в том, насколько этим оценкам можно доверять и опираться на них при организации такого взаимодействия. Тем не менее, несмотря на отмеченные изъяны, разработку кибернетического подхода следует расценивать как шаг вперед не только в инженерной, но и в общей психологии.

К настоящему времени информационно-кибернетический и опера-ционно-кибернетический подходы уже утратили свою первоначальную универсальность. Всеобщие принципы постепенно превратились в частные методические приемы исследования, в способы обработки и представления полученных результатов, равноправно существующие наряду с другими. Уже в начале 60-х годов наметились перемены в интерпретации информационного подхода к теории восприятия. Это выразилось прежде всего в изменении и некоторой психологизации термина "операция", да и сам подход стали обозначать как "информационно-процессуальный", или "информационно-генетический".

Чем больше проводилось экспериментов, тем отчетливее осознавалась невозможность моделирования психики "в лоб" на основе "информационно-процессуальной" парадигмы. Неудачей закончилась первая программа создания перцептрона, проект разработки "Универсального решателя проблем". Многим исследователям стало ясно, что еще потребуются годы кропотливого экспериментального труда. Практики же проектирования систем искусственного интеллекта в 70-х годах перешли из наступления в оборону, предложив миру проект создания экспертных систем. Мы говорим об обороне, т.к. в этом проекте не были решены фундаментальные проблемы создания искусственного интеллекта. Он являет собой скорее ловкий ход, позволяющий сочетать опыт решения экспертных задач человеком с традиционными

техническими решениями. Разработка же фундаментальных проблем создания искусственного интеллекта была оставлена на потом, включена в проекты создания компьютеров 5-го, 6-го и последующих поколений.

Основное значение кибернетического подхода для инженерной и экспериментальной психологии состояло в том, что в этих науках выросла техническая вооруженность, культура анализа, обработка и интерпретация полученных результатов. Использование компьютера на линии эксперимента создало основания для развития своего рода индустрии в психологических исследованиях. Новые явления и факты благодаря этому сейчас проверяются и перепроверяются во многих лабораториях одновременно. Лишь на этой основе возможно получение добротных и достоверных количественных оценок существенных составляющих деятельности.

Информационно-кибернетический редукционизм – сравнительно безобидная форма подмены объекта психологического исследования. Психологи довольно быстро обнаружили, что модели, модели, модели. . . не более, чем слова, слова, слова. . . Справедливости ради нужно сказать, что инженеры и математики все чаще и чаще сами отказываются от своего рода кибернетической мифологии и переходят к исследованию реальной психической деятельности.

ЛОГИКО-ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ РЕДУКЦИОНИЗМ. В педагогической психологии было выполнено большое число работ, объединенных общей идеей (возникшей не без влияния кибернетики) алгоритмизации и программированного обучения. Авторы этих работ, наивно полагая, что результат воспроизводит причину, характеризовали структуру внутренней умственной деятельности как подобие алгоритмам внешней практической деятельности, в соответствии с которыми организовывался процесс обучения. Своеобразная польза этих работ состояла в том, что они своей безответственной наивностью лишь подчеркивали и обнажали отмеченное выше противоречие. Деликатно сформулированный тезис о сходстве общего строения превратятся в этих работах в постулат о тождестве строения внешней и внутренней деятельности.

Значительно сложнее обстоит дело с различными формами логического редукционизма. К нему приходили и приходят действительно выдающиеся психологи, много сделавшие в том числе и для развития теории деятельности. У таких авторов очень не просто обнаружить логику подмены объекта исследования. Более того, в ряде случаев подобные подмены не лишены изящества. Проанализируем с этой точки зрения некоторые работы Ж. Пиаже, который предложил (совместно с Б. Инельдер) интересный вариант трактовки памяти как деятельности [9].

Авторы, рассматривая развитие памяти, исходили из известного тезиса о непрерывности этапов схематизации, распределенных между тремя типами памяти (опознание, реконструкция, воспоминание). Первый этап начинается с элементарного опознания, связанного с положением или повторением рефлекторного акта (например, у грудного ребенка) или навыка, находящегося в процессе формирования, который продолжает рефлекс. Он содержит промежуточный уровень, а именно опознание через ассимиляцию уже приобретенной схемы (узнавание значимых индексов, связанных с навыками и сенсомоторным интеллектом). Высшей точкой в опознании классов и различий являются пробы узнавания в задачах выбора. Второй тип (реконструкция) характеризуется преднамеренным воспроизведением действия и его результата. Это припоминание начинается с сенсомоторной имитации, которая, согласно Ж. Пиаже, является источником мысленного образа. Затем следует воспроизведение изолированного, но не полностью схематизированного действия вместе с реконструкцией его результата, например, восстановление объекта или конфигурации; наконец, последняя для второго типа стадия – восстановление схематизированного действия. Третий тип (воспоминание) просто иллюстрирует способ, при помощи которого образ-воспоминание (или "интериоризи-рованная реконструкция") подменяет реконструкцию в актах предыдущего типа. Сюда относятся три последних уровня памяти: образ-воспоминание схематизированного действия, образное припоминание несхематизированного действия (имитация, интериоризированная в образе), припоминание объектов или событий, внешних по отношению к действию.

Все эти уровни, от более элементарных до более утонченных, подтверждают, согласно Пиаже, существование общего функционального механизма, т.е. "включение воспоминания в схемы, которые охватывают и двигательные схемы, свойственные навыкам, и высшую схематизацию, зависящую от интеллекта и операций, которые его характеризуют" [9, с. 460]. Этот общий механизм позволяет перейти "незаметными переходными ступенями" от рефлекторного повторения к высшим формам припоминания, которые объединены со схемами операций и зависят в конечном счете от действия.

М. Дайан, реферируя концепцию памяти Ж. Пиаже и Б. Инельдер, отметил, что введение перечисленных ступеней выгодно отличает их концепцию от дихотомической и спиритуалистической концепции А. Бергсона. Вместе с тем М. Дайан сомневается в непрерывности действия генетических факторов. Он справедливо замечает, что в этой непрерывности без труда можно найти нарушения связи между опознанием, связанным с рефлексами, и узнаванием перцептивных индексов, между реконструкцией схематизированного действия и его инте-риоризацией в образ-воспоминание. Более того, неясность переходов (и их движущих сил, за которую, кстати, неоднократно упрекали Пи-аже П.Я. Гальперин, А.Н. Леонтьев, Д.Б. Эльконин и др.) приводит автора к пессимистическому заключению относительно теории инте-риоризации в целом: "Самое понятие интериоризации, как оно используется в психологии, основанной на примате действия, не столько обозначает экспериментально изученный реальный процесс, сколько представляет собой одно из затруднений, с которым неизбежно сталкивается это психологическое направление" [10, с. 67]. Едва ли можно согласиться с приведенным высказыванием в целом, но то, что в нем фиксируются реальные проблемы и трудности, стоящие перед теорией инте-риоризации, не вызывает сомнения.

Как можно заключить из приведенного, проблема анализа структуры внутренней деятельности в концепции Ж. Пиаже и Б. Инельдер в области высших форм памяти подменяется схемами интеллекта. Они не анализируют своеобразие и особенности мнемической ориентировки в материале по сравнению с познавательной, равно как и не выделяют своеобразие преобразований материала в целях запоминания. Вместе с тем, как уже отмечалось выше, исследования Ж. Пиаже и

Б. Инельдер имеют важное значение для преодоления дуализма высших и низших форм памяти; они обогащают понимание памяти как деятельности и демонстрируют реальное взаимопроникновение интеллектуальных и мнемических процессов. Все это имеет существенное значение и для преодоления трудностей, имеющихся в теории интери-оризации.

Если проблема развития памяти в концепции Ж. Пиаже подменяется развитием схем интеллекта (мы оставляем в стороне анализ Пиаже автобиографической функции памяти), то, может быть, в исследованиях развития мышления содержится анализ структуры сложившихся форм умственной деятельности? В интересующем нас аспекте концепция Ж. Пиаже проанализирована В.В. Давыдовым, который убедительно показал, что Ж. Пиаже по существу отождествил внутреннюю умственную деятельность с логико-математическими структурами: "Ж. Пиаже интересуют те логико-математические структуры, которые общи, например, нейронным сетям и формальному интеллекту. При этом изучаются главным образом стадии интериоризации этих исходных структур, которые предполагаются наперед данными (например, даже на физико-химическом уровне). В ходе интериоризации происходит лишь их своеобразное "очищение" внутри деятельности субъекта. Иными словами, здесь не рассматривается развитие содержания самого мышления и, как следствие этого, – соответствующих логических категорий, – исследовательская задача ограничивается описанием последовательных изменений субъективной формы одного и того же операторного содержания (структур)" [II, с. 245].

^"1^"Г"'1

"811

В отличие от приведенной точки зрения на концепцию Ж. Пиаже нам представляется, что в ней отражается определенное содержание внутренней, в том числе и мыслительной деятельности, правда, преимущественное его оперативно-технической, логико-математической стороны. И операторные структуры, изучаемые Пиаже, существуют не в безвоздушном пространстве, они наполнены определенным содержанием и отражают его. Согласно позиции В.В. Давыдова, – это содержание эмпирического мышления.

Иное дело, что в концепции Ж. Пиаже происходит подмена психологического анализа развития внутренних форм познавательной деятельности логическим анализом развития и саморазвития операторных структур, т.е. по существу – ретроспективным анализом возможных логико-математических преобразований. Нужно сказать, что богатый экспериментальный материал и еще более богатый понятийный аппарат, используемый в трудах Ж. Пиаже, порой даже создает иллюзии в том смысле, что он и в самом деле анализирует строение сложившихся высших психических функций. И лишь после того как читатель проберется сквозь дебри скрупулезных описаний, он убеждается в том, что, к сожалению, в значительной степени это все же иллюзия. Справедливости ради следует сказать, что Ж. Пиаже в конце жизни все чаще стал обращаться к проблематике действия как к возможному внутреннему образу структуры интеллекта и отходить от логико-математических структур как объяснительного принципа.

Приходиться констатировать, что серьезные трудности в анализе внутренней мыслительной деятельности имеются и в отечественной психологии. Их преодолению способствуют дальнейшая разработка и совершенствование выдвинутой П.Я. Гальпериным теории поэтапного формирования умственных действий и понятий, а также концепции об ориентировочной основе действия, о ее особенностях и соответствующих ей типах обучения. Наиболее существенный прогресс в области анализа двух типов мышления и соответствующей этим типам организации внешней деятельности, лежащей в основе их формирования, достигнут В.В. Давыдовым. Речь идет о различении эмпирического и теоретического мышления: "В эмпирическом мышлении решается в основном задача каталогизации, классификации предметов и явлений. Научно-теоретическое мышление преследует цель воспроизведения развитой сущности предмета" [II, с. 323 ]. Теоретическое мышление рассматривается Давыдовым в двух основных формах: "1) на основе анализа фактических данных и их обобщения выделяется содержательная, реальная абстракция, фиксирующая сущность изучаемого конкретного предмета и выражаемая в виде понятия о его "клеточке"; 2) затем, путем раскрытия противоречий в этой "клеточке" и определения способа их практического решения, следует восхождение от аб-страктнюй сущности и нерасчлененного всеобщего отношения к единству многообразных сторон развивающегося целого, к конкретному" [II, с. 315]. Важнейшим в исследовании В.В. Давыдова является аргументированное доказательство деятельностной природы понятий и обобщений, особенно внимание его к способам определения специфического предметного содержания деятельности и отысканию адекватных внешних действий и способов их организации при решении задач формирования тех или иных теоретических обобщений и понятий.

Однако и в концепции В.В. Давыдова проблема психологического анализа структуры развитых форм познавательной деятельности, и прежде всего мышления, подменяется проблемой критериев, по которым можно судить о ее сформированности. В контексте дискуссии с П.Я. Гальпериным и Д.Б. Элькониным о том, можно ли считать логику единственным или хотя бы главным критерием мышления, В.В. Давыдов писал: "Слабость позиции Ж. Пиаже вовсе не в том, что он единственным и главным критерием мышления считает логику, а в том, что он не опирается на принципы диалектической логики как теории познания, а использует исключительно математическую логику, изучающую лишь отдельные аспекты теоретического мышления" [II, с. 340 ]. Таким образом, проблема строения внутренней деятельности вновь подменяется проблемой ее наполнения.

В отличие от Ж. Пиаже, П.Я. Гальперин и В.В. Давыдов ввели в содержание внутренней деятельности (в том числе и в содержание теоретического мышления) оперирование образами. Дополнение теоретических конструкций мыслительной деятельности образными явлениями дало важные основания для преодоления укоренившегося со времен Дж. Беркли противопоставления чувственного и рационального знания. П.Я. Гальперин, отмечая предметный характер мыслительной деятельности, указывал на то, что содержание того или иного предметного процесса входит в содержание мышления и самое мышление есть построение знания об этом процессе, построение образа его предметного содержания. И далее П.Я. Гальперин писал: "В мышлении предметный процесс не просто повторяется, а выступает как образ и притом в определенной функции – служит отображением реального процесса и ориентирует в нем" [12, с. 244 ]. Правда, П.Я. Галытерин так и не ввел в контекст теории о поэтапном формировании -"лственных действий этапа феноменальной динамики или м^.нцпулированля образами, хотя для этого, на наш взгляд, уже тогда имелись достаточные основания.

В.В. Давыдов, характеризуя познавательные действия, вскрывающие ненаблюдаемые внутренние связи, относил к ним прежде всего чувственно-предметные познавательные действия, которые позволяли реально изменить предмет изучения, экспериментировать над ним.

Прообразом чувственно-предметных действий явились практические предметные действия, но, став познавательными, они превратились в фазу мышления. В.В. Давыдов убедительно показал, что введение образных явлений в содержание мыслительной деятельности является принципиально важным и соответствует современным философским представлениям о мышлении. К этому можно добавить, как это ни парадоксально, что необходимость учета образных явлений при анализе структуры сложившихся форм внутренней деятельности не только не усложняет проблему, а, напротив, делает ее более конкретной, осязаемой и содержательной.

Что же касается интересующей нас проблемы методов психологического изучения объективного строения действий индивида, то В.В. Давыдов признал, что такие методы разработаны слабо. С этим спорить трудно, значительно более удивительно, что он эту центральную задачу психологической науки отвел в область некоторой особой психологической дисциплины, пограничной с логикой и с другими отраслями психологии. Но как бы там ни было, задача разработки методов анализа объективного строения действий поставлена, что уже само по себе является залогом ее решения.

Итог рассмотрения различных форм редукционизма можно попытаться выразить в терминах современной психологии восприятия. Исследователи имеют различные поисковые эталоны или перцептивные гипотезы. У одних это физиологические механизмы, у других – существующие или возможные технические устройства, у третьих – логико-математические структуры или структуры диалектической логики. В качестве подобных гипотез выступают и представления о внешних формах деятельности и поведения как таковых. Подобные парадиг-мальные (а на привычном языке – теоретические) представления и гипотезы вооружают исследователя, выполняют эвристические функции и служат важным средством развития научной психологии. Поэтому альтернатива: хорош или плох редукционизм – является ложной. Исследователь не может ждать откровения, которое осенит другого. Он с доступным ему концептуальным аппаратом и инструментальным оснащением изучает ту или иную сферу психической деятельности.

Мы старались показать, что даже достаточно очевидные формы редукции психического, будучи результатом научного поиска, приносят определенные плоды и обогащают арсенал теоретических и экспериментальных средств психологического исследования. Сейчас крайне редко можно встретить классические примеры, так сказать, интрапси-хологического редукционизма, когда память объяснялась бы вниманием, внимание – интересом, интерес – запасом знаний, последний – памятью. Но в сравнительно недавнем прошлом примеров подобного

оперирования психологическими категориями было более чем достаточно. И тем не менее, методологическая оценка, осознание достоинств и недостатков этого этапа истории психологии были необходимым условием успешного развития психологической науки, в частности, и формулирования важнейших принципов теории деятельности. Реальные трудности, которые имеются в этой теории, преодолеваются различными способами, в том числе и путем "импорта" в психологическую науку категорий и методов смежных наук. Как мы стремились показать, во многих случаях подобный способ решения проблем приводил к иллюзорным результатам. С нашей точки зрения, принцип деятельности как один из ведущих принципов психологической науки далеко не исчерпал своей объяснительной силы. Но для того, чтобы выявить содержащиеся в нем объяснительные и эвристические возможности, необходимо осознать и оценить происходившую постепенно трансформацию понятия деятельности как могучего средства психологического исследования из принципа этого исследования в его предмет. Это относится прежде всего к ранним исследованиям А.В. Запорожца и П.И. Зинченко. Оба они ввели в 1939-1940 гг. понятия сенсорного и мнемического действия и положили начало их изучению, а впоследствии начали экспериментально исследовать процессы формирования умственных действий. Однако действия изучались относительно изолированно друг от друга, вне системы целостной деятельности. Поэтому, в частности, понятие цели и целеполагания нередко оказывалось внешним по отношению к действию. На самом деле процесс целепола-гания вплетен в ткань деятельности, включающей отдельные действия или их системы, и является необходимым моментом, связывающим различные действия и, более того, детерминирующим переход от одного действия к другому.

Недооценка этого совершенно естественно приводила к смещению исследования с самого действия на его предметное содержание. Когда же речь шла о строении действия как такового, то исследователи опускались на уровень операций, конституирующих действие. Однако вне анализа конкретного процесса целеполагания, связанного с оценкой полученного и заданного результата в предыдущем действии, номенклатура операций и способов их координации в целостном действии оказывались либо неизвестными, либо трудно оценимыми. Иными словами, операционный состав действия оставался гипотетическим, а набор операций связывался лишь с условиями протекания деятельности, т.е. в известном смысле с факторами внешними по отношению к действию и деятельности. Именно эти трудности служили основанием и оправданием редукции операций и действий к интрацентральным мозговым механизмам. .

3.3. Единицы анализа психики Проблема единиц психологического исследования стояла перед каждым направлением психологии. Можно напомнить, что в качестве единиц выделялись ощущения (ассоцианизм); фигура – фон (гештальтпсихология); реакция или рефлекс (соответственно реактология и рефлексология); установка (психология установки); поведенческий акт (бихевиоризм). В необихевиоризме, в частности, эта проблема как центральная обсуждалась Э. Толменом, работы которого оказали большое влияние на современную когнитивную психологию. Он дополнил схему стимул – реакция системой промежуточных переменных, организованных в квазипространственные когнитивные карты.

Проблему единиц анализа особенно обстоятельно обсуждал Ж. Пи-аже. В качестве таковой он выделял обратимые операции, рассматриваемые в контексте более широких операторных структур. Источником возникновения интериоризованных операторных структур, согласно Пиаже, является действие. Частным случаем, по сравнению с обратимыми операторными структурами, является использование в качестве единиц анализа мнемических и моторных схем, характерное для Ф. Бартлетта и ряда его последователей в современной англо-американской психологии.

Мы привели примеры относительно чистых, так сказать, "стерильных" единиц психологического анализа. В истории психологии имеются примеры вариантов этих единиц, которые характеризовались как целостные недифференцированные образования. Последние лишь на высших ступенях развития начинают дифференцироваться на отдельные, более или менее самостоятельные и определенно очерченные роды, виды и классы психических процессов. Можно привести примеры недифференцированных образований. Так, представители лейпциг-ской школы Л. Крюгер и X. фолькельт ввели понятие "эмоционально-подобных ощущений" и говорили о слитности ощущений и чувств на ранних ступенях развития. Аналогичная мысль есть и в гештальтпсихологии. К. Коффка, например, писал, что на ранних ступенях развития предмет для сознания является в такой же мере страшным, как и черным, и что первые эмоционально-подобные восприятия должны считаться исходным пунктом всего последующего развития.

Существенно иным был подход в рамках фрейдистской традиции: в соответствии с идеей сложного уровневого строения психики здесь фактически происходит отказ от универсальной единицы исследования и предлагается строить определенную таксономию таких единиц, чтобы каждому из уровней соответствовал свой тип единиц. (Любопытно, что в истории психологии наблюдаются достаточно сложные отношения между единицей анализа и теоретической конструкцией в целом. В

дискуссиях по поводу единиц анализа психики формулировались требования как к самим единицам, так и к построению теории в целом. Сейчас едва ли кто-нибудь сомневается в том, что из отдельных ощущений нельзя построить образ предмета. Точно так же после критики Пиаже в адрес гештальтпсихологии трудно сомневаться в том, что из перцептивных структур невозможно вывести операторные структуры или структуры понятий.)

Современная психология, характеризующаяся небывалым накоплением новых фактов, проявляет недостаточный интерес – а порой и удивительную беззаботность – к выделению и определению единиц анализа психики. Это особенно свойственно когнитивной психологии, оперирующей понятиями функционального блока и операции и нередко обращающейся за помощью в решении задачи координации функций в блоковых структурах к демонам и гомункулюсам [Подробнее см: 13, с. 67-79].

Падение интереса к единицам анализа психики, видимо, связано и с разочарованиями в таких не оправдавших надежд единицах, как ощущение, реакция, рефлекс и т.д. Возможно, что причиной является и недостаточная методологическая культура. Действительно, в психологической литературе нам не удалось найти строгого определения единицы анализа психики. Она характеризуется либо как универсальная (элементарная или структурная) составляющая психики; либо к<ак ее детерминанта (в этом случае, правда, она выступает в роли не столько единицы анализа, сколько объяснительного принципа); либо, наконец, как генетически исходное основание развития всей психики. Соотношение между этими тремя моментами в характеристике единиц анализа в разных направлениях психологии весьма различно. Общим для них является, во-первых, недостаточная рефлексия по поводу еди-ниц'анализа психики. Эта недостаточность выражается в нечеткости определения методологического и онтологического статуса выделяемых единиц и соответственно их функций. Во-вторых (что более важно) , психологи не сформулировали нормативных требований к единицам анализа с точки зрения их соответствия нередуцируемой психологической реальности и возможности ее реконструкции на их основе (онтологический план) и с точки зрения внутренней логики той или иной философской традиции (гносеологический план). Поэтому нередко мотивация и обоснование выделения единиц анализа оставались за пределами исследования, что производило впечатление законченности всего анализа. В действительности же выделение единицы есть начало, а не завершение анализа.

Выготский – блестящий знаток истории психологии (и философии), – анализируя различные периоды и течения в ней, постоянно приходил к формулированию нормативных требований к единицам анализа психики.

Он многократно писал о том, что анализ не должен заменять внутренних отношений единства внешними отношениями чуждых друг другу элементов. "Под единицей мы подразумеваем такой продукт анализа, который в отличие от элементов обладает всеми основными свойствами, присущими целому, и которые являются далее неразложимыми живыми частями этого единства. . . Психологии, желающей изучить сложные единства, необходимо понять это. Она должна заменить методы разложения на элементы методом анализа, расчленяюще-го на единицы. Она должна найти эти неразложимые, сохраняющие свойства, присущие данному целому, как единству, единицы, в которых в противоположном виде представлены эти свойства, и с помощью такого анализа пытаться разрешить встающие перед нами вопросы" [14, с. 15-16 ]. Попробуем систематизировать его требования к единицам (и методам) психологического анализа.

1. ЕДИНИЦА ДОЛЖНА БЫТЬ не диффузным или синкретическим целым, построенным из элементов, т.е. путем их соединения, а СТРУКТУРНЫМ ОБРАЗОВАНИЕМ, СВЯЗНОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ СТРУКТУРОЙ. Например, Выготский вполне соглашался с Э. Клапаредом в том, что наиболее слабым местом теории эмоций Джемса – Ланге является представление об эмоции как о бесструктурном образовании, состоящем из совокупности психологически совершенно разнородных ощущений, которые слагаются по законам физиологической механики.

2. ЕДИНИЦА ДОЛЖНА СОДЕРЖАТЬ В ПРОТИВОПОЛОЖНОМ ВИДЕ СВОЙСТВА ЦЕЛОГО. Это требование наличия разных и даже противоположных свойств (или начал) можно было бы назвать требованием исходной гетерогенности единиц анализа. [ Развитие этого требования см: 15]. При принятии данного требования в значительной мере снимаются проблемы разъединения и последующего "соединения", "согласования" разорванных начал, например, воссоединения в таких категориях как активность, осмысленность, предметность исполнительных, когнитивных, эмоционально-оценочных компонентов психического.

3. ЕДИНИЦЫ, сохраняющие структурные свойства целого, ДОЛЖНЫ БЫТЬ СПОСОБНЫ К РАЗВИТИЮ, В ТОМ ЧИСЛЕ И К САМОРАЗВИТИЮ, т.е. они должны обладать порождающими свойствами и возможностями их трансформации в нечто иное, по сравнению со своими исходными формами. Необходимым условием такого развития является включенность единиц в процессы жизнедеятельности, а следовательно, и контакт с окружающей средой. Выготский всегда возражал против рассмотрения духовной деятельности как совершенно автономной области действительности, лежащей вне природы и вне жизни, области, которая, говоря языком Спинозы, является не естественной вещью, следующей общим законам природы, но вещью, лежащей за пределами природы, как бы государством в государстве.

4. Структурность, гетерогенность и порождающие свойства единиц анализа с необходимостью влекут за собой еще одно свойство. ЕДИНИЦА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ЖИВОЙ ЧАСТЬЮ ЦЕЛОГО. В то же время она сама должна быть единым, далее неразложимым целым. Последнее нужно понимать в том смысле, что дальнейшее разложение этого целого на элементы возможно, но оно "убьет" его как живое. Отсюда, в частности, следует, что новые единицы (в онтологическом смысле) возникают не постепенно, а скачком.

- 5. Поскольку для Выготского основным принципом исследования в психологии было изучение развития, функционирования, строения, вообще движения выделенной единицы, мы можем предположить, что он ИСХОДИЛ ИЗ ТАКСОНОМИЧЕСКОГО ПОДХОДА К ЕДИНИЦАМ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА. Последний в более отчетливой форме был выражен в работах А.Н. Леонтьева [16; 17], посвященных психологическому анализу деятельности. Заметим, что любая концепция единиц анализа с таксономической точки зрения должна быть открытой.

6. Анализ, расчленяющий сложное целое на подобные единицы, создает ВОЗМОЖНОСТЬ СИНТЕТИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ СВОЙСТВ, присущих какому-либо сложному единству как таковому. Именно с этой точки зрения Выготский считал метод выделения единиц эффективным средством изучения сложных динамических смысловых систем. Этот метод показывает, что "существует динамическая смысловая система, представляющая собой единство аффективных и интеллектуальных процессов. Он показывает, что во всякой идее содержится в переработанном виде аффективное отношение человека к действительности, представленной в этой идее. Этот метод позволяет раскрыть прямое движение от потребности и побуждений человека к известному направлению его мышления и обратное движение от динамики мысли к динамике поведения и конкретной деятельности личности" [14, с. 22].

7. Выделяемые ЕДИНИЦЫ АНАЛИЗА ДОЛЖНЫ не только отражать внутреннее единство психических процессов, но и ПОЗВОЛЯТЬ ИССЛЕДОВАТЬ ОТНОШЕНИЕ ИЗУЧАЕМОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ФУНКЦИИ (ИЛИ ПРОЦЕССА) КО ВСЕЙ ЖИЗНИ СОЗНАНИЯ в целом и к его важнейшим функциям. Сознание всегда было главным предметом исследования Выготского, и он оценивал продуктивность той или иной психологической теории с точки зрения ее реального (или хотя бы возможного) вклада в изучение сознания.

Подход Выготского к единицам анализа психики как к живому, развивающемуся целому позволяет снять ряд трудностей, с которыми

столкнулась психология, связанных, в частности, с необходимостью совмещения казалось бы несовместимых характеристик (например, гомогенности и гетерогенности). Вместе с тем нельзя не отметить, что Выготский-методолог в вопросе о единицах анализа психики оказался выше Выготского-психолога. И дело не только в том, что он не построят развернутую таксономию единиц анализа психики, а в том, что выделенные им единицы не всегда соответствовали сформулированным им требованиям. Но как бы то ни было, они наталкивают на серьезные размышления относительно современной психологии, в которой проблема единиц анализа психики затрагивается в редких случаях, да и то лишь в историческом контексте. Эта проблема чаще всего подменяется проблемой уровней организации психики, причем на различных уровнях фигурируют различные единицы анализа, и исследователи, как правило, не заботятся об их преемственности.

На наш взгляд, единицы в рамках каждого уровня могут быть гетерогенными, но вся таксономия единиц должна отвечать требованию гомогенности. Каждая единица должна содержать в себе свойства, отражающие познание, чувство и волю или предметность, осмысленность и активность. В противном случае она будет единицей физиологического, биомеханического, социологического, но не психологического анализа.

Как отмечалось выше, Выготский не предложил сколько-нибудь развернутой таксономии единиц психологического анализа. В то же время он отчетливо и полно продемонстрировал продуктивность своего подхода, используя в качестве единицы категорию значения при анализе процессов мышления и речи, обобщения и общения. Не претендуя на построение своего варианта таксономии единиц анализа психики, мы хотим лишь обсудить в свете теории Выготского проблему ее исходной единицы.

Что касается категории "значение", то она, на наш взгляд, во-первых, не может рассматриваться в качестве универсальной или генетически исходной единицы анализа психики, как было показано П.И. Зинченко еще в 1939 г. [18]. Во-вторых, она не может быть признана самодостаточной единицей анализа в системе перечисленных нормативных требований, так как в самом значении нет движущих сил для его трансформации в сознание. Много позднее Леонтьев писал, что значение – лишь одна из образующих сознания [17]. Да и сам Выготский в заключительной главе книги "Мышление и речь" признал недостаточность категории значения как единицы анализа мышления (не говоря уже о сознании). Анализируя внутренний план речевого мышления, он писал: "Мысль – еще не последняя инстанция в этом процессе. . . За мыслью стоит аффективная и волевая тенденция. Только она может дать ответ на последнее "почему" в анализе мышления" [14,

^.,- li

с. 357 ]. Продолжая эту мысль, следует сказать, что в значении фиксирована преимущественно когнитивная тенденция.

Приведенное высказывание говорит о недостаточности категории значения как единицы анализа высших психических функций. В связи с этим представляет большой интерес прослеживание, так сказать, обратного генеза значения к исходным единицам анализа психики. (Отметим, что генетически исходные единицы анализа должны отвечать еще одному требованию, которое не было предусмотрено в системе требований Выготского: развивая представления о единицах анализа как о генетически исходной "клеточке" или "неразвитом начале развитого целого", нужно помнить, что такая "клеточка" должна иметь реальную чувственно-созерцаемую форму [19 ].

Некоторые основания для этого имеются в трудах самого Выготского. В.В. Давыдов и А.А. Радзиховский детально раскрыли трактовку Выготским предметно-практической деятельности как реальности, де-терминирующей психику, и трактовку категории деятельности как объяснительного принципа психологической теории. Ими раскрыт также смысл понятия "психологическое орудие" и его место в варианте теории интериоризации, предложенном Выготским [20]. Не повторяя логику их рассуждений, выведем некоторые следствия относительно интересующей нас проблемы.

Самым важным из них является то, что мы можем характеризовать орудийное действие как единицу анализа психики. Нам не удалось найти в сочинениях Выготского прямого указания на то, что орудийное действие может выступать в роли такой единицы. Представляется, однако, что это утверждение не противоречит ни одному из изложенных выше требований, которым должны удовлетворять единицы анализа психики. Более того, значение и знак трактовались самим Выгот-ским именно как психологические орудия.

Орудийное действие выступает в двух своих формах: внешней и внутренней. Смысл идеи интериоризации состоит в том, что внешнее орудийное действие может трансформироваться в действие внутреннее, психическое. Система условий и обстоятельств, в которых происходит такой переход, достаточно подробно изучена как самим Выгот-ским, так и его последователями. Пожалуй, осталась неотмеченной лишь одна тонкость: далеко не все орудия имеют значение. М.М. Бахтин когда-то справедливо писал, что орудие имеет назначение, а не значение, т.е. не всякое орудие может выступать в функции психологического орудия, психологического средства деятельности. Как же из внешнего орудийного действия, выполняемого посредством орудия, лишенного значения, формируется внутреннее психологическое средство (орудие), обладающее значением? Ответ на этот вопрос был частично подготовлен еще во время жизни Выготского. М.М. Бахтин и

О.Э. Мандельштам ввели в культуру (видимо, независимо друг от друга) понятие "предметное значение". (Этим понятием пользовался и С.Л. Рубинштейн, подразумевая под ним отнесенность чувственных данных к определенному предмету [21, с. 243]). Значительно позже К. Хольцкамп, развивающий психологическую теорию деятельности, еще раз ввел понятие "предметное значение", имея в виду опыт индивидуальной практической деятельности субъекта, который в принципе более богат, чем система усвоенных им словесных категорий [22 ].

Можно предположить, что предметное значение представляет собой мостик, связывающий между собой внешнее и внутреннее орудийные действия, своего рода фокус, в котором концентрируются процессы интер-и экстериоризации. Обратный по отношению к интериориза-ции процесс экстериоризации состоит в том, что значение, ставшее внутренним (или, лучше, собственным) средством деятельности, одновременно становится и прототипом новых внешних средств деятельности. Когда последние реально создаются, они характеризуются не только (а во многих случаях и не столько) предметной значимостью, сколько значением в собственном смысле слова; другими словами, их характеризует уже не только назначение, но и значение. В процессе совместной деятельности предметное значение может интериоризо-ваться, становиться средством общения и т.д., хотя, как справедливо отмечает Хольцкамп, не все предметные значения имеют такую судьбу, т.е. не все они трансформируются в значения. Эта деталь представляется весьма важной, так как ее учет снимает ряд недоумений по поводу того, как возможна интериоризация орудий (какими бы они ни были). ИНТЕРИОРИЗАЦИЯ – ЭТО ДЕЯТЕЛЬНОСТНО-СЕМИО-ТИЧЕСКАЯ ПЕРЕРАБОТКА НЕ ОРУДИЙ, А ИХ ЗНАЧЕНИЙ.

Орудийное действие, осуществляемое в своей внешней или внутренней форме, задает иную онтологию психической реальности по сравнению с классическими и неклассическими вариантами стимульно-реак-тивных схем. Выготский, введя первоначально стимул-средство в качестве третьего звена в схему стимул-реакция, отказался от этой терминологии и стал оперировать понятиями психологических средств и орудий деятельности.

Именно эта линия изысканий Выготского получила преимущественное продолжение в трудах его учеников и последователей. Это прежде всего трактовка восприятия, памяти, мышления как систем перцептивных, мнемических, умственных действий, которая зародилась еще в 30-е годы и успешно развивается в настоящее время. Во введении к одному из первых экспериментальных исследований памяти, понимаемой как действие, П.И. Зинченко писал: "Любой психический процесс должен быть понят не как метафизическая "функция" или "способность" сознания, не как

механическая сумма реакций организма, а как определенное психическое действие, т.е. такое действие, которое необходимо предполагает отражение действительности в форме того или иного психического состояния. Психическое состояние необходимо опосредствовано действием. Само действие вместе с тем является реальным процессом, в котором происходит переход или "перевод" предметной действительности в ее идеальное отражение в психике, в сознании действующего субъекта" [18, с. 161].

Рассматривая мнемическое действие, он отмечал ту его замечательную особенность, что в нем предмет запоминания выступает уже не как "раздражитель" в своих абстрактно от субъекта взятых свойствах, но как существенный момент действия, как предмет, с которым субъект вступает в определенное отношение.

Сначала в понятии "психическое действие" не содержалось отчетливой оппозиции между внешним, материальным и внутренним, психическим действием. Это понятие, по нашему мнению, представляет собой эквивалент знаково-символического орудийного действия, которое в соответствии с духом теории Выготского, независимо от формы его реализации (внешней и внутренней), рассматривалось как психическое. Вместе с тем цикл исследований, посвященных деятельностной трактовке не только высших психических функций, но и двигательных умений и навыков, в том числе и формированию у детей навыков оперирования простейшими орудиями, привел к резкой дифференциации внешних и внутренних действий и усугубил проблему внешнего и внутреннего. При этом исходная трактовка орудийного действия как действия психического была надолго забыта. Введение в последующем оппозиции между внешним, материальным и внутренним, психическим действием породило большое число проблем, наиболее сложной из которых оказалась проблема доказательства принципиальной общности строения внешней и внутренней деятельности [23, с. 17]. Остановимся на этой проблеме лишь в той мере, насколько это необходимо, чтобы продолжить линию рассуждений относительно единиц анализа психики.

В школе Л.С. Выготского, А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьева в процессе развития деятельностной трактовки высших психических функций в роли единицы анализа психики наряду с категорией значения стала выступать категория действия. Как мы пытались показать, ближайшей к значению единицей анализа можно считать орудийное действие, которое с необходимостью порождает как предметное значение, так и значение в общепринятом смысле этого слова. (Оставим пока в стороне вопрос о том, является ли орудийное действие единственным его источником.) Вместе с тем положение о том, что орудийное действие может выполнять функции единицы анализа психики никем отчетливо не

высказывалось. По мере расширения использования категории действия в качестве единицы анализа высших психических функций, во-первых, оттеснялась на задний план категория значения. Ее восстановление в правах единицы анализа мышления и сознания началось лишь в 70-е годы [24, с. 17]. Во-вторых, постепенно утрачивалась связь между орудийным действием и действием как таковым. В характеристике последнего стали преобладать интенциональные, а не орудийные аспекты. Другими словами, произошла генерализация понятия действия и в качестве его родо-видовых различий стали использоваться понятия: сенсорное, перцептивное, мнемическое, умственное действие и т.д. Можно сказать даже сильнее: старта наблюдаться обратная "натурализация" психики, против которой так резко возражали Выготский и Леонтьев в начале 30-х годов. В качестве средств осуществления, например, перцептивных действий стали рассматриваться вовсе не орудия, а естественные движения рецепторных аппаратов: движения руки, движения глаза, движения артикулярного аппарата и т.п. Подобную генерализацию можно, разумеется, рассматривать как отход от важнейших положений теории Выготского. Нам представляется, что это не так. Это, скорее, следующий шаг на пути обратного развертывания единиц анализа психики, выявления ее предпосылок. Кстати, самому Выготскому принадлежит интересное наблюдение за первыми хватательными движениями младенца, которые становятся указательными, т.е. приобретают знаково-семиотические функции еще до того (или по крайней мере одновременно), как они станут схватывающими, исполнительными в собственном смысле слова. Замечательная особенность таких "натуральных" движений состоит в том, что они в равной степени направлены на предмет и на находящегося рядом с ребенком взрослого. И здесь дело состоит не только в социализации элементов поведения ребенка. Приобретение движением знаковой функции является условием его сохранения и воспроизводства, условием построения образцов и эталонов деятельности. Оно же создает предпосылки и для последующего усвоения внешних, искусственных знаковых средств. Данный момент имеет центральное значение и до настоящего времени лежит в русле интересов школы Л.С. Выготского, А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьева.

3.4. Прошлое и перспективы системного анализа в психологии Системный анализ в психологии не новость. "Системосозидание" в психологии, как и в других науках, присутствовало издавна, задолго до работ Людвига фон Берталанфи (30-е годы) и Норберта Винера (40-е годы). Естественным образом оказались системными гештальтпсихология, многие направления в бихевиоризме (например, теория памяти Кларка Халла), генетическая эпистемология Жана Пиаже. Была претензия на анализ системного строения сознания у Л.С. Выготского. А.Н. Леонтьев в конце 50-х годов опубликовал совместно с Ю.Б. Гип-пенрейтер и О.В. Овчинниковой серию статей, посвященных системному строению слуха, едва ли подозревая в то время о существовании специального системного подхода. Хотя он, конечно, знал, что идеи системности были отчетливо артикулированы еще Аристотелем. Но, как правило, научные теории становились системными, так сказать, в итоге, в конце их разработки, т.е. не до, а после события мысли. К тому же ученые извлекали свои системы из жизни, "по поручению" экспериментальных данных, иногда даже из глубин собственного духа или с помощью мистических озарений, но не подходили к материалу с готовой системой или методологией.

В нашем извращенном сознании все сместилось. Павловское "все в методе" трансформировалось во "все в методологии", "все в системном подходе", "все в идеологии". А.Н. Леонтьев начиная с середины 30-х гг работал в психологии с уже готовым марксистским подходом, с полит-экономической терминологией. Это наложило печать на всю его последующую научную деятельность. К марксизму, к идеологии и к методологии он относился в высшей степени серьезно, трепетно, но не фанатично. В неясных местах работ Гегеля и Маркса он обращался к оригиналам, находил неточности в переводах. В конце 60-х гг он сам читал курс лекций "Методологические проблемы психологии" на факультете психологии МГУ, затем приглашал для этого курса Э.В. Иль-енкова, а когда тот отказался, пригласил М.К. Мамардашвили – внутренне да и внешне свободного человека, несовместимого с официальной идеологией.

Во время хрущевской оттепели для нас стала доступной и разрешенной кибернетика, многое из западной философии, теории и методологии науки, а в этом ряду и системный подход. Благодаря этому в методологии науки, а, соответственно, и в самой психологии, повеяло свежестью, появились некоторые степени свободы. Но ортодоксы не дремали. Сначала с трибун, а потом и в печати стали звучать обвинения в том, что так называемый системный подход претендует на то, чтобы заменить собой марксистскую философию и методологию. Тем самым ортодоксы ненамеренно создали системному подходу рекламу, авторитет, ореол благопристойности. Старая идеологизированная методология в чистом виде уже не проходила. Поэтому те из ортодоксов, кто поумнее, стали маскировать ее системным подходом. Да и наши "первооткрыватели" системного подхода вынуждены были вновь обращаться к марксизму в поисках его корней и своего оправдания. Марксизм, как известно, богат. Ведь недаром было сказано, что Маркс и Энгельс оставили нам очень много цитат. В нем имеется многое, в том числе и системный подход. Берталанфи здесь ни причем. Главное – наличие системного подхода в "Капитале" Маркса.

10* 147

1

Возник забаввый методологический монстр – смесь марксизма с системным подходом. С одной стороны, еще бытовала старая привычка к методологическому ригоризму, с другой стороны, сам системный подход не был одномерен, в нем нашлось пространство для существования ряда интересных и конструктивных концептуальных схем [25 ]. Были и такие, кто в силу привычки к умственной лени сохранили старый способ работы. Не нужно развивать науку, теорию. Легче взять старое и обрядить в новые системные одежды. Поветрие системного подхода стало превращаться в ветрянку. Сам системный подход приобрел чуждые ему свойства универсальной отмычки, пригодной для всех случаев жизни, появилась опасная тенденция превращения одной из концептуальных схем системного подхода в новое идеологическое ярмо. К тому же, распространившаяся в психологии концептуальная схема, при всех ее достоинствах, не схватывала процессы развития и поэтому с точки зрения использования ее в психологии была принципиально ущербна. Умный, проницательный, образованный А.Н. Ле-онтьев все это видел и понимал, в том числе и то, что никакой системный подход, никакая методологическая схема, включая марксистскую, не может заменить научную теорию. Без теории возможна лишь бессистемная эмпирия. Но если сам системный подход и не был силой, то за ним стояли весьма реальные силы, бороться с которыми в открытую было не по характеру и уже не по возрасту. Наступление на его психологическую теорию деятельности уже началось. Но А.Н. Леонтьев любил интригу и имел опыт в этом деле, хотя его и трудно назвать профессиональным интриганом, – подросток сохранялся в нем до конца жизни. В 1973 году он готовит тезисы выступления, которые не были опубликованы при его жизни. А жаль. Ведь многое в них проясняет истинное положение дел в психологии. Потребовалось 18 лет, чтобы они увидели свет [26, с. 117-120]. С формальной точки зрения указанные тезисы направлены против неопозитивизма в психологии. Они наполнены перечислением "измов": фактологизма, квантифицизма и т.п. Но вот что интересно. Сквозь сжатую характеристику того, что А.Н. Леонтьев называет неопозитивизмом, видится системный подход. Ведь именно последний претендует на междисциплинарность. А согласно А.Н. Леонтьеву, она лишь маскирует капитальные трудности методологического анализа: "новейший позитивизм в психологии ищет опору в таких понятиях, как структура, организация, система и управление. . . " Но ведь это же почти полный лексикон системного подхода, о котором в тезисах прямо не говорится. Указывается лишь, что так называемый структурный или системно-структурный метод неопозитивизма надо ясно отличать от марксистского системного анализа. При этом отмечается, что связного обобщенного изложения последнего не существует. Оказывается, что именно неопозитивизм (читай, системный подход) виноват в том, что "психология при всем том остается МИСТИФИЦИРОВАННОЙ. Она движется в рамках ОТЧУЖДЕНИЯ: в мире ФЕТИШЕЙ" (Выделено авторами-В.З., Е.М.). Помилуйте! О какой психологии идет речь! Слов "западной" или "буржуазной" в тезисах нет. Необихевиоризм и единственное имя "Скин-нер!" едва ли заслуживают такого разрушительного пафоса. Да и А.Н. Леонтьев никогда не был знатоком англоязычной психологической литературы. Он великолепно знал французскую психологию, но всегда писал о ней во вполне парламентских выражениях. Остается одно: "кошку бьют-невестке понять дают". Критика направлена в основном в адрес системного подхода в советской психологии, который уже стал противопоставлять себя психологической теории деятельности, то есть подлинно марксисткой психологии. Мы написали "в основном", а не в целом, не случайно. При внимательном чтении здесь обнаруживается и самокритика.

А.Н. Леонтьев предлагает утвердить вместо позитивизма, то бишь системного подхода, другие методологические позиции. И это последовательно марксистские позиции, подчеркивает он. Казалось бы, это протест против системного подхода справа, с позиций ортодоксов. Но что-то мешает согласиться с этим. Он сам осознает шокирующий характер этого тезиса после ПОЛУВЕКА марксистской психологии. Это ведь вопрос прежде всего к самому себе. Вопрос, с которым, по его словам, нужно спокойно разобраться. Ортодоксам всегда все ясно, у них не возникает сомнений, а А.Н. Леонтьев переполнен ими. Значит это критика ни слева, ни справа, а со стороны науки, это желание еще раз осмыслить методологическую (а не идеологическую) научную проблематику и ситуацию в психологии. Позволим себе усомниться в спокойствии автора. Ученый в свои 68 лет решил разобраться в главном деле своей жизни. Похоже, что ситуация драматическая. Это впечатление усилится, если мы обратимся к тому месту тезисов, где речь идет о неуловимости, эфемерности предмета психологии – его "сверх-чувственности". Чувствуется, что об этих свойствах предмета психологии А.Н. Леонтьев пишет с симпатией. У него нет агрессии по поводу "исторически подтвержденных НЕУДАЧ исследователей вырваться в психологии из чистой "созерцательности". Он даже не очень обижается на тех, кто, вырываясь из нее, утрачивал предмет психологии, подменял его, вставал на путь редукционизма. Протест возникает по поводу ВСЯЧЕСКОЙ, ВСЕСТОРОННЕЙ и НАСТОЙЧИВОЙ маскировки трудностей.

И здесь мы подходим к главному вопросу. А не маскирует ли эти трудности и психологическая теория деятельности? Он ведь не возражает, что чистая "созерцательность" дала нам некоторые пусть не очень богатые сведения об "эфемерных" свойствах предмета психологии. Кое-что из неуловимого эта созерцательность все же улавливала, и исследователи искали средства, чтобы уловить больше. Не является ли исследование предметной деятельности одним из таких средств? Привело ли это исследование к желаемому результату? Не оказалось ли обращение к предметной деятельности еще одной формой редукции, хотя и верной с марксистской точки зрения, но все же редукции. Найдена ли нужная психологическая проекция философской категории "предметной деятельности"?

Но прежде чем переходить к этой главной проблеме обсудим еще один и вовсе бестактный вопрос. А не является ли погружение в изучение предметной деятельности, поиски ее строения, структуры, совершенствование методов ее анализа и т.д. позитивным, то бишь позитивистским? Ведь позитивизм характеризуется не только ориентацией на специфические ценности (не будем их здесь обсуждать). Позитивизм – это прежде всего владение методом. И с этой точки зрения нам есть, чему у него поучиться. А может быть, и позитивизму у, нас? Во всем этом надо действительно спокойно разобраться. Может быть, у нас несколько больше шансов на успех в таком разбирательстве, поскольку мы, хотя и сторонники, но не создатели психологической теории деятельности.

Известно, что связного обобщенного изложения, раскрывающего метод системного анализа в марксистском его понимании, не существует. На чем же основана, на каком методе базируется солидная эмпирическая и экспериментальная традиция психологической теории деятельности?

Дело в том, что к началу 70-х годов уже существовали представления о функционально-структурной версии системного подхода, которые имели своим источником не столько работы Людвига фон Берта-ланфи, сколько теории А.А. Ухтомского и Н.А. Бернштейна. Многие результаты оказались фундаментальными благодаря тому, что опирались на идейный и методический багаж этого "домарксистского" системного анализа.

Здесь есть только одно объяснение. Аффект А.Н. Леонтьева, вызванный одной, кстати, имеющей право на существование, версией системного подхода, генерализовался на весь системный подход. Агрессию вызвали даже "фактологизм" и "квантифицизм", что уж совсем непонятно. Ведь и сам А.Н. Леонтьев не был чужд ни тому, ни другому. А.Р. Лурия сказал как-то А.Н. Леонтьеву, увлекшемуся применением теоретико-информационных мер в психологии: "Быть тебе битым за твои биты".

Вернемся к проблеме редукции. Возможен ли переход не от созерцания, а от предметной деятельности к неуловимым и эфемерным свойствам предмета психологии. Даже если такая квалификация

150 1

,

свойств – это оговорка, она весьма показательна. Но кажется, что это не оговорка. Нечто подобное А.Н. Леонтьев писал ранее. Близкими терминами он характеризовал ощущения испытуемых, у которых вырабатывалась способность к цветоощущению кожей ладони. Испытуемые говорили, что они ощущают дуновение ветерка, прикосновение птичьего пера, нечто очень легкое и т.п. Допустим, что в этом случае переход от поисковой предметной деятельности к этим ощущениям произошел. Но такие ощущения – еще не вся психика, более того, они формировались у испытуемых, если и не с готовой, то с развитой психикой и сознанием. Нет смысла умалять значение этого исследования. Оно действительно замечательно иллюстрирует возможность формирования у человека новых функциональных органов. Но они могут возникать у человека как в результате предметной деятельности, так и в результате созерцания. Ведь А.Н. Леонтьев писал, что в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. Значит, развитие этого "новорожденного" может происходить, по каким-то своим нередуцируемым к предметной деятельности законам, в том числе и спонтанно.

Обратимся еще к одному примеру. У многих вызывало недоумение придание мотиву обязательного свойства предметности. У А.Н. Леон-тьева встречается и полная идентификация: мотив – это предмет. Обратим внимание на даже акустическую несовместимость этих слов. Мотив – это нечто легкое, дышащее, живое, похожее на музыкальный или живописный (пленер) мотив. Предмет – это нечто определенное, стабильное, тяжелое (весомое, грубое, зримое), не только привлекающее и побуждающее, но и противостоящее субъекту, давящее на него. Исследователи, работавшие в традициях теории деятельности, вводили серию опосредований и переопосредований между мотивом и предметом, чтобы оправдать их идентификацию. Кстати, такой путь доказательства ничуть не лучше, чем введение внутренних (промежуточных) переменных в необихевиоризме.

Но еще важнее взаимоотношения предметной деятельности и сознания. Эта проблема не просто волновала А.Н. Леонтьева. Это была его проблема. Ей он посвятил всю свою научную жизнь, на разных этапах подходил к ней как будто в первый раз. Возможно, он не верил своему давнему решению, все снова и снова убеждая себя в его правильности, и не находил в себе сил, чтобы от него отказаться. Именно в ней редукционистский ход мысли, порожденной известной формулой – "бытие определяет сознание", выступает наиболее отчетливо. В развернутой форме у А.Н. Леонтьева это выглядит следующим образом: "Итак, наш общий метод состоит в том, чтобы найти то строение деятельности людей, которое порождается данными конкретно-историческими условиями, и, исходя из этого строения, раскрыть существенные

психологические особенности строения их сознания" [16, с. 228]. Это был ход мысли не только А.Н. Леонтьева, он пронизал всю послереволюционную отечественную психологию. Конечно, по поводу этого постулата и "схематизма" философского и психологического сознания делались всевозможные оговорки. Подчеркивалось принципиальное единство строения внешней и внутренней деятельности, что означало общность, но не в деталях, не конкретно. Ссылаться на это было легко, тем более что детали внутренней деятельности как тогда, так и сейчас известны весьма и весьма недостаточно для такого рода заключений. Говорилось об адекватности, но не тождественнрсти, что "сознание не только отражает, но и творит мир" и т.д. Но все же сознание как таковое всегда находилось на коротком поводке деятельности, а сознание исследователей – на коротком поводке идеологии. В любом случае сознание оставалось вторичным и не отпускалось на свободу. Оно заменялось сознательностью деятельности, руководимой единственно правильным мировоззрением. Это не упрек в адрес А.Н. Леонтьева, а констатация факта его сознания – сознания, порожденного данными конкретно-историческими условиями его жизни и деятельности. Важно подчеркнуть другое. Ученый искал, возможно бессознательно, пути освобождения своего сознания и способы выражения другого хода мысли.

Но у него так и не хватило решимости отпустить сознание на свободу, чтобы оно само искало себя в материале, будь-то бытие, деятельность, слово, мысль или, наконец, самое сознание. Это не означает, что в этом случае вторичное окажется первичным, а первичное – вторичным, как шутил в своей утопии "Москва 2042" Владимир Войнович. Об этом недостатке решимости можно говорить так уверенно, потому что написание указанных тезисов по времени совпадает с работой Леонть-ева над циклом статей, опубликованных в "Вопросах философии" и составивших основу его последней книги "Деятельность. Сознание. Личность", опубликованной в 1975 г. В этой книге главное для автора "состоит вовсе не в том, чтобы указать на активную, управляющую роль сознания", а в том, чтобы "понять сознание как субъективный продукт, как преобразованную форму проявления тех общественных по своей природе отношений, которые осуществляются деятельностью человека в предметном мире" [17, с. 128]. Он, конечно, указывает на то, что "явления сознания составляют реальный момент в движении деятельности. В этом и заключается их не "эпифеноменальность", их существенность" [17, с. 129].

Возможно, все это действительно имеет отношение к сущности сознания, но слишком мало говорит о его существовании. Существует только деятельность, включающая в себя в качестве реального момента и сознание. Дело даже не в том, чтобы выделить из нее внутренние

психические элементы для дальнейшего их обособленного изучения, "а в том, чтобы ввести в психологию такие единицы анализа, которые несут в себе психическое отражение в его неотторжимости от порождающих его и им опосредствуемых моментов человеческой деятельности" [17, с. 12-13]. Не только сознание, но и вся психика не имеют автономного существования, накрепко связаны с деятельностью и все это освящено марксизмом.

Страшно было отпустить прежде всего свое собственное сознание на свободу. Пока оно внутри деятельности, внутри бытия оно как-то адаптируется к ним. Его рефлексивные функции ограничены, хотя возможность оценки, конечно, сохраняется. Однако оценки, делаемые изнутри, всегда лукавы. Привязанное к бытию сознание неспособно признать его – бытия принципиальную нелепость, абсурдность, оно склонно искать его оправдание, а значит, и самооправдание во временных трудностях, во внешних силах, в воле обстоятельств, чьих-то происках и т.п. Оно не видит и собственной немоготы, не может стать предметом осознания. Механизм саморефлексии не формируется, а, следовательно, и бытие не выступает предметом осознания полноценного автономного сознания. Такое неосознанное бытие оказывается всего лишь существованием, хотя последнее, может быть, и не лишено приятности. Сознание не может стать участным в бытии – как говорил М.М. Бахтин. Поступок низводится до уровня биологического и технологического акта. Личность "выпадает в осадок". Как это ни парадоксально, но сознание, инкапсулированное в деятельность, не поднимает ее до себя, так как оно само в ней, а деформирует и разрушает ее. А это не проходит бесследно и для самого сознания. Оно не столько ищет себя, сколько бежит от себя.

Было бы неверно думать, что боязнь признания автономного от деятельности существования сознания диктовалась лишь идеологическими мотивами. Причины могли заключаться и в самом сознании, в страхе перед осознаваемыми, хотя и не признаваемыми вслух, возможностями его спонтанного развития.

Приведем другую точку зрения на соотношение сознания и деятельности, развивавшуюся профессиональным философом. М.К. Мамар-дашвили в марксовом понимании практики выделяет "подчеркивание таких состояний бытия человека – социального, экономического, идеологического, чувственно-жизненного и т.д. – которые не поддаются воспроизведению и объективной рациональной развертке на уровне рефлексивной конструкции, заставляя нас снять отождествление деятельности и ее сознательного идеального плана, что было характерно для классического философствования. В данном случае надо различать в сознательном бытии два типа отношений. Во-первых, отношения, которые складываются независимо от сознания, и, во-вторых, те отношения, которые складываются на основании первых и являются их идеологическим выражением (так называемые "превращенные формы сознания")" [27, с. 15]. А.Н. Леонтьев, конечно, знал работы М.К. Ма-мардашвили, ссылался на них в частности в последней книге, признавал наличие идеализированных, превращенных форм предметной реальности. Более того, он даже говорил о том, что сознание – образ становится сознанием – деятельностью. Но тут же оговаривался: "Именно в этой своей полноте сознание и начинает казаться (только казаться – В.З., Е.М.) эмансипированным от внешней чувственноп-рактической деятельности" [27, с. 132]. А.Н. Леонтьев справедливо указывал, что психология (позитивистская) остается мистифицированной. Она движется в рамках отчуждения: в мире фетишей. Но почему только позитивистская? В этом мире может оказаться любая психология, отказывающаяся видеть, что реальная жизнь людей ми-фологизирована, что люди отчуждены от труда, от собственности, от самих себя, находятся в мире фетишей. Наука, которая не хочет видеть этого или которой не разрешают изучать и говорить об этом, вынуждена создавать свои фетиши, маскировать или мистифицировать реальность, в том числе и реальную жизнь людей, их сознание и деятельность. Отрывать сознание от деятельности нельзя, это стыдно, а растворить сознание в деятельности и сказать, что оно, тем не менее, есть и к тому же самое передовое, можно. (Это о всей нашей психологии и, к сожалению, не только тех лет). Но если оно растворено в деятельности, вкраплено в нее в виде моментов, то в него нельзя посмотреться. А это самое необходимое именно сейчас. На нашу предметную и беспредметную деятельность, особенно на ее результаты, мы уже насмотрелись . . . глаза бы на них не глядели, а мы все никак не расстанемся с фетишем – именем построенного [1 ].

Таким образом, признание наличия превращенных, или, как в тезисах они названы, – преобразованных – форм явно недостаточно. Необходимо признать их автономное, эмансипированное существование. Лишь в этом случае за сознанием будет признана реальная сила, и оно выступит частью самого исторического движения. Это же в полной мере относится к роли сознания в личностном, а не общественно-усредненном развитии индивидов.

Продолжим характеристику хода размышлений М.К. Мамардашвили, который говорил, что "приходится оперировать понятием единого континуума бытия-сознания и рассматривать "бытие" и "сознание" лишь в качестве различных его моментов, имея в виду области, где теряют смысл классические различения объекта и субъекта, реальности и способа представления, действительного и воображаемого и т.д. Но здесь как раз и появляются (и сохраняются в теории, претендующей на объективность метода описания) превращенные объекты (иррациональные выражения, "желтые логарифмы") как знаки, свидетельства неустранимого различия между бытием и сознанием, как символы того, что при всей слитости в некотором общем континууме бытие и сознание не могут быть отождествлены. Наличие оператора "превращенность" в концептуальном аппарате теории указывает именно на это" [28, с. 327 ].

На этом можно было бы закончить сравнение взглядов А.Н. Леонтьева и М.К. Мамардашвили на проблему сознания как превращенной формы, если бы не тезисы, написанные в 1973 г., то есть за два года до выхода книги "Деятельность. Сознание. Личность". Сравнение взглядов А.Н. Леонтьева – автора тезисов, смысл которых есть "бытие для себя", со взглядами А.Н. Леонтьева – автора книги, смысл которой – "бытие для других", показывает, что А.Н. Леонтьев был последователен в своем идеологическом бытии и непоследователен в своем научном сознании.

В одном из пунктов тезисов мы читаем: "Системный анализ есть анализ движения, порождающего явления, составляющие предмет познания, т.е. раскрытие субстанции этих явлений (их сущности), которое включает в себя и сами эти явления ("явления существенны", Ленин)". В этой части тезисов он больше похож на себя, на свои размышления в военные годы, когда совместно с А.В. Запорожцем занимался восстановлением движений, и не похож на себя – автора последней книги, в которой он лишь ставит вопрос о необходимости поиска единиц анализа психики. Ведь он со своими коллегами искал такие единицы и находил их много раньше, еще в 30-е годы. Нам уже приходилось высказывать предположение, что С.Л. Рубинштейн в 1940 г. выдвинул идею о том, что действие является единицей анализа всей психики не без влияния исследований, выполняемых харьковской школой психологов, руководимой А.Н. Леонтьевым. Известно, что А.Н. Леонтьев и С.Л. Рубинштейн много спорили, но как раз в этом пункте они бы могли быть едиными. Первое, что приходит в голову, что слово С.Л. Рубинштейн уже произнес, а А.Н. Леонтьев не хотел его повторять. Но дело, видимо, сложнее. Ведь и С.Л. Рубинштейн больше не повторял этого слова. Он позднее писал, что единицей анализа психики является акт отражения. А.Н. Леонтьев как-то обронил идею о том, что единицей анализа психики является смысл, но затем не развивал эту идею и не возвращался к ней. Позднее смысл выступил у него, наряду со значением и чувственной тканью, в качестве одной из образующих сознания. Случайна ли эта забывчивость?

Возможно, А.Н. Леонтьев воздерживался от окончательного заключения по поводу единицы анализа психики, потому что ему мешало ощущение субстанциональности, а не только кажимости порождаемых явлений. Об этом же еще более определенно сказано в анализируемых

тезисах: "Порождаемые явления имеют свою реальную функцию, реальное существование". Здесь А.Н. Леонтьев использует понятие "порождение" не только в привычном для него контексте порождения образа, а в контексте проблемы возникновения психических функций – новообразований. Заметим, что реальное существование превращенной формы – это уже не эфемерность. Но превращенная форма, в качестве которой может выступить сознание, это и не действие.

Идея формы превращенной очень медленно проникает в психологию. Возможная причина этого – отсутствие понятного образа. Воспользуемся для пояснения (в том числе и себе самим) образом, заимствованным у О. Мандельштама:

"Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, – отвлекаясь от технической невозможности, – который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплара, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обуславливает его возможность и безопасность в неменьшей степени, чем исправность руля и бесперебойность моторов.

Разумеется, только с большой натяжкой можно назвать развитием эту серию снарядов, конструирующихся на ходу и выпархивающих один из другого во имя сохранения и цельности самого движения" [29, с. 50-52 ].

Замечательно, что этим образом О. Мандельштам иллюстрирует непрерывное превращение материально-поэтического субстрата, сохраняющего свое единство и стремящегося проникнуть внутрь самого себя. Это уже совсем горячо и напоминает психологическую территорию – территорию сознания. Детальная психологическая интерпретация этого образа и конструирование на его основе генома (двойной спирали) культурного развития выполнены одним из авторов [32]. Принятие идеи формы превращенной не просто для всех психологов, но для А.Н. Леонтьева – вдвойне, так как оно вынуждало пересматривать учение о развитии психики, которое он создавал. Но он принял эту идею, для чего были предпосылки в его трактовке развития.

Далее в тезисах речь идет о "механизмах" развития и познания: расчленения, противоречия, они-то и движут. Это возвращает нас к замечательным исследованиям А.Н. Леонтьева и А.В. Запорожца, выполнявшимся в 30-е гг. в Харькове. В них было показано, что развитие – это расщепление одноактных исполнительных действий на двухактные интеллектуальные. Не похоже ли это на серию снарядов Мандельштама?!

Отсюда был один шаг и до признания права на существование идеи спонтанности развития, которая в советской психологии старательно вытеснялась. А.В. Запорожец, например, слишком хорошо знал детство, чтобы отрицать идею спонтанности, но для выражения этой идеи лукаво пользовался найденным у В.И. Ленина термином "спонтаней-ности". Сейчас времена все же другие. Мы имеем в виду выход книги В.В. Налимова [30 ].

Наконец, резюме тезисов: "Системный анализ есть анализ жизни, движения форм непосредственного существования материи". На первый взгляд все ясно и бесспорно. Но для нас этот тезис самый интересный и трудный для интерпретации. Анализ жизни, движения – это замечательно, хотя и крайне сложно, поскольку живое не схватывается в понятии. Но почему непосредственного существования? Ведь, если он признал превращенные формы в качестве сущности и признал их реальные функции и непосредственное существование, то это противоречит всему смыслу не только психологической теории деятельности, но и культурно-исторической теории сознания Л.С. Выготского, согласно которым вся психическая жизнь человека является опосредствованной сигналами, орудиями, значениями и т.п. Столько сил и чернил было потрачено на преодоление постулата непосредственности и вдруг призыв к анализу форм непосредственного существования материи. Что это описка, оговорка? Или в этом скрыт новый и глубокий смысл? Думается, что верно последнее, формы превращенные, авто-номизируясь от породившего их источника, будь-то движение, действие, предметная деятельность, созерцание, мышление действительно приобретают форму непосредственного существования. Высшим проявлением непосредственности является свободный поступок, свободная мысль, свободное сознание свободной личности. Хотя они, конечно, содержат в себе как раз недоступный для непосредственного наблюдения культурно-генетический, деятельностный по природе код. Этот код еще нужно найти, а затем и расшифровать, чему и были посвящены замечательные работы Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурии и их соратников. Они были увлечены этой идеей и совершенно естественно признавали безграничность генеративных возможностей деятельности. Постоянно чередовали функции самой деятельности: она выступала, то в качестве объяснительного принципа всей психической жизни, в том числе и жизни сознания, то в качестве предмета исследования. В последнем случае была блистательно показана роль средств (внешних и внутренних) в формировании деятельности и ее многочисленных разновидностей. Соответственно и принцип опосредствования был распространен на всю психическую жизнь и жизнь сознания. При

спокойном анализе, который был обещан выше, теперь, спустя многие годы, можно сказать, что генеративные возможности деятельности, даже если она сознательная, целенаправленная, осмысленная, предметная и т.д., и т.п. не безграничны Деятельность не может сама породить любой другой вид деятельности. На первый взгляд – это парадокс. Деятельность может породить мышление, но она не может породить "поступающее мышление" (выражение М.М.Бахтина). Деятельность не может породить и свободное действие – поступок. Причина состоит в том, что деятельность, порождающая сознание, сама становится опосредствованной сознанием. А свободное действие непосредственно. Его нужно понять как порождаемое не деятельностью, а сознанием.

Это очень трудный пункт для дальнейшего развития наших представлений о сознании и деятельности и их взаимоотношениях. А.Н. Леонтьев чувствовал это, говоря, что начало личности – поступок, то есть свободное действие, а не деятельность. Чтобы пояснить этот пункт, можно привести следующий пример. Идеологизация сознания имеет своим назначением уменьшение числа степеней свободы в самом сознании, в пределе – полное вытеснение его из жизни индивида и замещение сознания чистой идеологией. Но как не удивительно – эта идеология сохраняет в своем функционировании порождающие свойства вытесненного ею сознания. Однако она порождает не свободные действия, а псевдосвободные действия – рефлексы, реакции, которые, в свою очередь, сохраняют форму непосредственных актов. Поэтому-то они так трудно преодолимы. Деятельность, прошедшая через горнило идеологии и переплавившаяся в нем, интеллектуально деградирует, перестает быть осмысленной.

В целом вырисовывается следующая цепь превращенных форм: живое движение порождает действие, действие порождает самосознание, самосознание порождает деятельность, деятельность порождает сознание, сознание порождает свободное действие, свободное действие порождает личность, личность порождает новые формы деятельности, расширяет собственно сознание. В этой предполагаемой цепи оставлен вне рассмотрения генезис живого движения, по поводу которого имеется большое число интересных исследований. Но понять происхождение живого движения – это все равно, что понять происхождение жизни, происхождение живой души, духа. Каждая из превращенных форм имеет непосредственное и реальное существование, какими бы опосредствованными ни были их происхождение и строение.

Превращенность формы не означает того, что она непременно имеет форму внутреннего существования. Превращенная форма может быть как внешней, т.е. включать в себя другие превращенные (в том числе и естественные, так сказать, натуральные) формы, так и внутренней,

т.е. входить в качестве компонента в те или иные внешние формы. Разумеется, превращенные формы могут иметь и относительно автономное (в пределах целостности человека) существование. В любом случае, когда превращенные формы входят в другие более широкие структуры или выступают автономно, между ними имеются живые противоречия, выступающие одновременно и как точки роста, и как движущие силы развития. Их единство – это лишь моменты в их бытии. С этой точки зрения сколько-нибудь длительное единство сознания и деятельности – это смерть того и другого. Мы уже не говорим о том, что каждая из превращенных форм имеет и собственное сложное строение. Равновесность и гармония между ее компонентами непрерывно нарушается открытостью превращенной формы к среде, к влиянию других форм. Отсюда кризисы, взрывы, катастрофы (часто очистительные) в жизни человека, в его сознании и деятельности. На психологическом языке это чаще звучит как аффекты, драмы, трагедии. Даже когда равновесие сохраняется, оно не статично, оно не обладает устойчивостью, нарушается, имеет динамический характер. Для такого равновесия менее всего пригодно словечко "единство" (так и просится добавить "партии и народа").

Наконец, каждая из превращенных форм имеет свои собственные законы развития, в том числе и спонтанного. Источником развития является гетерогенность как исходных натуральных форм (например, живого движения), так и возникающих на их основе превращенных форм. Понимание психического развития и развития человека как порождения превращенных форм – вызов современной психологии со стороны философии культуры и цивилизации. Здесь можно лишь сказать, что в психологической теории деятельности, практически, не учитывалось, что есть вещи, производящие самих себя. Это тайна и загадка идеи спонтанности, издавна существующей в культуре. Вот как об этом говорил М.К. Мамардашвили: "Даже сознание, как и мысль, можно определить как возможность большего сознания. Или, например, свобода. Для чего нужна свобода и что она? Свобода ничего не производит, да и определить ее как предмет нельзя. Свобода производит только свободу, большую свободу. А понимание того, что свобода производит только свободу, неотъемлемо от свободного человека, свободного труда. То есть свободен только тот человек, который готов и имеет реальную силу на труд свободы, не создающей никаких видимых продуктов или результатов, а лишь воспроизводящей саму себя. А уже затем она – условие других вещей, которые может сделать свободный человек. Но нет такого предмета в мире, называемого "свобода", который внешне доказуемым образом можно кому бы то ни было показать и передать. Свобода недоказуема, совесть недоказуема, смысл недоказуем и т.д." [28, с 63]. Нам показалось уместным привести эти размышления М.К. Мамар-дашвили о свободе для того, чтобы читатель не принял настоящий параграф за критику А.Н. Леонтьева или его варианта психологической теории деятельности. Она уже случилась, стала явлением в науке, фактом культуры. Это скорее сожаление по поводу того, что А.Н. Леонтьев жил в условиях несвободы.

В 1979 годин из авторов этой книги совместно с М.К. Мамардашвили писал о полезности проведения своего рода психоаналитического эксперимента или курса над самой психологической наукой, в ходе которого в любом самом что ни на есть редукционистском направлении, возможно удастся расшифровать вытесненные (а точнее, зашифрованные) идеи сознания и бессознательного. Например, на начальных этапах развития когнитивной психологии они существовали в виде демонов и гомункулюсов (Д. Норман, Ф. Эттнив). На противоположном полюсе – редукция к физико-химическим (и генетике – кодовым) структурам мозга, которая представлялась желанной и отдаленной мечтой даже для культурной антропологии К. Леви-Стросса. Но и последняя попытка описания не может, как это ни парадоксально, не замкнуться на допущении тех же демонов или амперовских человечков, но уже плавающих в каналах синтеза генетических структур [31, с. 34-40].

А.Н. Леонтьев не вытеснял сознание как предмет исследования вовсе, но погружал его в предметную деятельность, которая сама не может быть ни эфемерной, ни "сверхчувственной". Он ощущал фундаментальность различий между сознанием и деятельностью и, видимо, стремился вырваться из плена деятельности, что ему так и не удалось. Психологическая теория деятельности претендовала заместить собой всю психологию, в чем, впрочем, она была не оригинальна. Такая претензия встречалась в истории психологии неоднократно. Но со временем каждое из этих направлений находило свое место в теле психологической науки. Такое место несомненно имеется и для психологической теории деятельности. И она действительно существует и далеко не исчерпала свой объяснительный потенциал. Другое дело, что у теории деятельности появилась наследница (она же в определенном смысле и предшественница) – теория сознания. И одно из направлений наших дальнейших размышлений состоит в том, чтобы достойно передать накопленное наследство.

ЛИТЕРАТУРА

1. Зинченко В.П. Духовное возрождение//Человек.- 1990.- N 2

2. Флоренский П.А. Из неоконченного труда "У водоразделов мысли"/В кн.: Эстетические ценности в системе культуры. М., 1986

3. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. М., 1957

^"Ь^ .Я

4. Рубинштейн С.Л. Проблемы общей психологии. М., 1973

5. Леонтьев А.Н. Записные книжки

6. Смирнов С.Д. Общепсихологическая теория деятельности: перспективы и ограничения //Вопр. психол.- 1993.- N 4

7. Зинченко В.П. От генезиса ощущений к образу мира/В кн.: А.Н. Леон-тьев и современная психология. М., 1983

8. Леонтьев А.Н. Проблема деятельности в психологии//Вопросы философии.- 1972.-Т. 9.12

9. Пиаже Ж., Инельдер Б. Память и интеллект. М., 1969

10. Dayan М. Le codage mnemonique.- "Bulletin de Psychologie".- 1972.- N271

11. Давыдов В.В. Виды обобщения в обучении.-М., 1972

12. Гальперин П.Я. Психология мышления и учение о поэтапном формировании умственных действий/В кн.: Исследования мышления в советской психологии. М., 1966

13. Величковский Б.М., Зинченко В.П. Методологические проблемы современной когнитивной психологии//Вопр. философии. 1979.- N 7

14. Выготский Л.С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 2.- М., 1982

15. Зинченко В.П. Установка и деятельность: нужна ли парадигмаР/В кн.: Бессознательное. Т. 1.-Тбилиси, 1978

16. Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1972

17. Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975

18. Зинченко П.И. Проблема непроизвольного запоминания//Науч. зап. Харьковск. под. ин-та иностр. языков. 1939.- Т. 1

19. Давыдов В.В. Виды обобщения в обучении. М., 1972

20. Давыдов В.В.. Радзиховский А.А. Теория Л.С. Выготского и деятельно-стный подход в психологии//Вопр. психологии. 1980.- N 5

21. Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. М., 1946

22. Holzkampf К. Sinniiche Erkenntnis-HistorischerUrsprung und Gesellschaftliche Function der Wahrnehmung.- Frankfurt am Main, 1973

23. Зинченко В.П. Проблема общности строения внешней и внутренней де-ятельности//Тр. ВНИИТЭ. Эргономика. 1980.- Вып. 19

24. Гордон В.М., Комарова Н.Н.. Пуга Н.Б. Изучение некоторых субъективных и объективных детерминант процесса решения проблемных за-дач//Тр. ВНИИТЭ. Эргономика. 1979.- Вып. 18

25. Юдин Э.Г. Системный подход и принцип деятельности. М.. 1978

26. Леонтьев А.Н. Системный анализ в психологии//Психологический жуо-нал.-1991.-N4

27. Мамардашвили М.К. Сознание как философская проблема//Вопросы философии.-1990.- N 10.

28. Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1990

29. Мандельштам О.Э. Разговор о Данте. Лейпциг, 1984

30. Налимов В.В. Спонтанность сознания. М., 1990

31. Зинченко В.П., Мамардашвили М.К. Изучение высших психических функций и категория бессознательного//Вопросы философии. 1991.-N 10

32. Зинченко В.П. проблемы психологии развития (читая О. Мандельшта-ма)//Вопр.психол.- 1991.- NN 4. 5, 6: 1992.- NN 3-4, 5-6