Глава 2. Культурные традиции российской психологии

2.1. Отечественная нравственная философия и психологические традиции

Принято считать, что ни один из отечественных философов конца XIX – начала XX века не оставил целостной законченной системы. Работы были наполнены внутренним огнем, замечательными наблюдениями и обобщениями, но одни положения противоречили другим, взгляды на один и тот же предмет в разных работах отличались. Поэтому тот, кто "ценит в философии прежде всего систему, логическую отделанность, ясность диалектики, одним словом, научность, может без мучительных раздумий оставить русскую философию без внимания," – писал по этому поводу А.Ф. Лосев [1, с. 68].

Русская философская традиция сильна прежде всего другим: вместо интеллектуальной систематизации взглядов и стремления к абстрактности она пытается целостно охватить сложное бытие. И этому есть исторические основания. По мнению А.Ф. Лосева, имеются западноевропейское и восточно-христианское направления в философии, имеющие разные принципы философствования. Запад ориентируется на рационализм, разрывающий субъект и объект познания и пытающийся оставить субъекта познания "за кадром". Русская философия ориентируется на логос (логизм), подразумевающий одухотворенность мира. Естественно, что субъекту познания – личности уделяется при этом "в кадре" центральное место. Логизм милостив к личности, она всегда его предмет.

Такой вариант философии, наблюдаемый со сциентистских позиций, конечно уязвим для критики. Однако современная физическая картина мира, демонстрирующая зависимость хода эксперимента от человека-наблюдателя, начинает подтачивать неуязвимость рационалистической философии и одновременно подтверждать право логисти-ческой философии на существование.

Направленность русской философии проистекает из самой православной культуры, освященной сильным аскетическим элементом, религиозной и социальной взволнованностью великой русской культуры

XIX века. "Русские мыслители, русские творцы, – пишет Н.А. Бердяев, – когда у них была духовная значительность, всегда искали не столько совершенной культуры, совершенных продуктов творчества, сколько совершенной жизни, совершенной правды жизни. . . Гоголь и Толстой готовы были пожертвовать творчеством совершенных произведений литературы во имя творчества совершенной жизни. Русские писатели не закованы в условных нормах цивилизации и потому прикасаются к тайне жизни и смерти" [2, с. 64]. Это отношение к жизни передалось и русской нравственной философии.

Еще один аргумент в пользу ее традиций. Это разработанность проблемы человека. Ведь многие ее положения предвосхитили появление экзистенциализма, а внимание к человеку позволяет говорить о желательности использования опыта русской философии психологами.

Особый, неповторимый взлет отечественной нравственной философии приходится на конец XIX – начало XX века. К этому времени общественная мысль прошла через несколько увлечений, среди которых нигилизм, славянофильство и материализм. Так, Н.А. Бердяев с юмором отмечал эту смену увлечений: ". . . в 40 годы на успех в любви мог рассчитывать лишь идеалист и романтик, в 60 годы лишь материалист и мыслящий реалист, в 70 годы народник, жертвующий собой для блага и освобождения народа, в 90 годы марксист" [3, с. 129]. В начале

XX века наступила пора увлечения нравственной философией, и это сильно отличается от того, что мы привыкли читать в советской историографической литературе. Тем не менее очевидцы в лице Бердяева и Лосева заявляют о культурном ренессансе начала XX века. Н.А. Бердяев свидетельствует: "Тогда было опьянение творческим подъемом, новизна, напряженность, борьба, вызов. В эти годы России было послано много даров. Это была эпоха пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувствительности, религиозного беспокойства и искания. . . Появились новые души, были открыты новые источники творческой жизни, видели новые зори, соединяли чувства заката и гибели с чувством восхода и с надеждой на преображение жизни" [3, с. 129]. Взоры интеллигенции обратились к мыслителям, несколько опередившим этот ренессанс: Г.С. Сковороде, Н.Ф. Федорову. Вновь особое внимание привлекало философское наследие Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. Оживленные дискуссии вызывали публикации в журналах "Новый путь", пришедших ему на смену "Вопросах жизни", "Современных записках", "Логосе", "Мусагете".

Н.А. Бердяев фиксирует, что тогдашний интерес к духовной жизни человека произошел от предшествовавшего ему повального увлечения марксизмом: "Произошел кризис миросозерцания, обращенного исключительно к посюстороннему, к земной жизни и раскрылся иной, потусторонний, духовный мир. . . Впервые, может быть, в России появились люди утонченной культуры, граничащей с упадочностью. . . Люди русского культурного слоя стояли вполне на высоте европейской культуры" [2, с. 90-91 ].

Одновременно над нравственными проблемами работала большая группа очень разных талантливых мыслителей. Среди них – С.Н. Булгаков, Н.О. Лосский, Л. Шестов, С.Л. Франк, С.Н. и Е.Н. Трубецкие, В.Ф. Эрн, Д.С. Мережковский, В.В. Розанов, П.А. Флоренский, Н.А. Бердяев. Их философская культура, говоря словами А.Ф. Лосева, "вобрала в себя столь разные элементы, она вся согрета внутренним огнем, передать который невозможно было в нашем коротком и неизбежно схематичном изложении" [4, с. 97]. Тем не менее, этот слой был чрезвычайно тонок и не имел никакого влияния на развивавшиеся в России социальные процессы. Элитарность, а также идеологическая несовместимость с "пролетарским учением" сыграли роковую роль в судьбе культурного ренессанса, хотя многие его представители сочувственно отнеслись к революции, и их культурный потенциал был использован в первые послереволюционные годы. Некоторое время всполохи ренессанса начала века освещали лицо революции, но затем они угасли. По мнению Бердяева, победу одержали диалектико-материалистические воззрения, оказавшиеся намного ближе пониманию широких народных масс. Учение, занимавшее умы русской интеллигенции в 60-90 годы XIX века, освоенное ею постепенно распространилось необычайно широко на просторах России. В то время, когда интеллектуальная элита на рубеже веков уже нашла себе новые увлечения, марксистские идеи, овладев массами, превратились в грубую материальную силу (т.е. в свою противоположность), стали идолами, мифами и сатанинскими идеалами. В итоге, марксизм стал решающей идеологической силой. "Большевизм же, – пишет Н.А. Бердяев, – оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным русским традициям и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и русским методам управления и властвования насилием. Это было определено всем ходом русской истории, но также и слабостью у нас творческих духовных сил" [2, с. 93].

Борения философских течений отразились и на положении психологии. Начиная с 90-х годов XIX века развернулась острая полемика о предмете психологии между представителями естественно-научного и

идеалистического направления. Некоторое время русские делегации на психологических конгрессах состояли из представителей обоих направлений. С.С. Корсаков, А.А. Токарский, В.Г. Дехтерев защищали сеченовский подход к психологии. Н.Я. Грот, Л.М. Лопатин отстаивали позиции субъективных методов исследования психики. Октябрьская революция остановила развернувшиеся споры. Естественно-научный подход к психологии стал официально признанным. В самые трудные годы было декретировано создание Института по изучению мозга и психической деятельности (1918 г.), открыто финансирование исследований И.П. Павлова, как "имеющих огромное значение для трудящихся всего мира" (1921 г.). Такое развитие событий выглядит вполне оправданным, так как естественно-научное направление в психологии имело то же материалистическое основание, что и идеология победившего пролетариата. Волна материализма, охватившая широкие массы и поднявшая их на борьбу, вознесла вверх и родственные научные направления, но утопила все другие. Нравственная философия и связанная с ней психология оказались не у дел, не смогли исправить приписываемые им ошибки. Шансов на выживание им дано не было. Самая крупная в России психологическая школа Г.И. Челпано-ва, оснащенная по последнему слову тогдашней экспериментальной техники, не получила развития. Хотя некоторые его ученики и стали впоследствии крупными советскими психологами, отказавшись от первоначальных взглядов и научных замыслов.

Традиционно в советской истории психологии взгляды этого направления оценивались как тупиковые, изолирующие индивидуально-психологические проявления в тесных границах метода самонаблюдения. Однако недостатки метода переносились и на явления, с которыми работала психология, на ее теоретические схемы, на ее философское обоснование. "Наиболее губительным, – пишет Л.Н. Митрохин, – пожалуй, стало сведение истории философии к истребительной войне материализма с "ложным" идеализмом. Тем самым становлению философии (добавим и психологии – В.3., Е.М.) придавался явно телеологический характер: венцом ее развития объявлялся "диамат", символизирующий конец всяких поисков и сомнений" [5, с. 25]. Пострадали не только философы и психологи. Сама теория психологии, лишившись альтернативных точек зрения, дискуссионного азарта на широком философском основании, медленно, но неуклонно начала наполняться физиологическим содержанием. Из ее предмета исчезли такие понятия как нравственные ценности, милосердие, интуиция и многое другое, имеющее непосредственное отношение к человеку. Зато появились рефлексы самых разнообразных оттенков. Апофеозом этого замещения стал знаменитейший рефлекс цели, пришедший на смену понятиям страсть и влечение. Хочется добавить, что великий

И.П. Павлов в отличие от своих последователей понимал разницу между психологией и физиологией высшей нервной деятельности и не смешивал их. Экспансия физиологических взглядов продолжалась в большей степени из-за слабости того, что осталось после изгнания представителей нравственной философии.

Конечно, не все так печально. У российской психологии всегда было кем гордиться. Однако, основная драма, окрашенная в трагические тона, как нам кажется, заключена в судьбе той психологической традиции, которая не смогла в полной мере развиться из нравственной философии начала века. Да и сама эта философия не являет собой непротиворечивой системы, в том числе и из-за социальных катаклизмов начала века.

Тем не менее попытка придать психологии более содержательный вид известна. Г.И. Челпанов и Г.Г. Шпет предприняли попытку построить новую психологию, использовав богатый этнографический материал. По мнению М.Г. Ярошевского, Шпет считал, "что обращение от индивидуального сознания к коллективному позволит найти компромисс между Гуссерлем и Марксом" [6, с. 485]. Однако, движение в этом направлении оказалось половинчатым. Для Шпета коллективность почти совсем не находила выражения в социальных действиях и ограничивалась лишь "коллективными переживаниями". Проба не удалась, но путь был показан. Социум, коллективность, культура – вот ключевые слова, которые при умелом использовании могли привести к успеху. А ведь в других исследованиях Г.Г. Шпет работал и с понятиями символ, знак, значение. Ему оставалось совсем немного до верного шага. Но сделать его Шпет не успел. Рефлексология устояла и продолжала набирать силу.

Требуемый шаг осуществил Л.С. Выготский. В первом же своем крупном выступлении на II Всероссийском съезде по психоневрологии в 1924 году он нанес чувствительный удар по павловской рефлексологии. Выготский указал на существеннейший ее недостаток – несты-ковку между лабораторным экспериментом на собаках и переносом его результатов на человека. Конечно, в них есть нечто общее, и пока речь идет об этом общем, можно абстрагироваться от сложных психических процессов. "Но это, – не без юмора подчеркнул Выготский, – временное явление: когда двадцатилетний опыт рефлексологии станет тридцатилетним, положение дел переменится" [7, с. 56].

Как справедливо отметил М.Г. Ярошевский: "Перед взором большинства психологов, искавших марксистское решение своей науки, единственной альтернативой субъективному методу представлялся объективно-рефлексологический. Выготскому ЕГО НАУЧНОЕ ПРОШЛОЕ (выделение наше – В.З., Е.М.) уготовило еще одну альтернативу. Взамен диады "сознание – поведение", вокруг которой враща-^ 51

лась мысль остальных психологов, средоточием его исканий становится триада "сознание – культура – поведение" [6, с. 502 ]. Все дело как раз в происхождении Выготского-ученого. Психологи от физиологии, ожесточенно отрицая субъективные методы исследования психики, на этом остановились и даже сделали шаг назад, "рафинировав" экспериментальные условия заменой человека собаками. Их противники, в частности Г.И. Челпанов, не смогли объективировать субъективный метод исследования. И тех и других научное прошлое ограничивало. Бывший филолог Л.С. Выготский положил в основу своих изысканий категорию культуры, операционализировал ее в понятиях психологическое орудие, знак, значение и с их помощью смог преобразовать и методы исследования, и предмет психологии. Вклад Л.С. Выготского в психологию считается феноменальным, но эта феноменальность до последнего времени казалась необъяснимой. Она и не может быть объяснена до тех пор, пока будет признаваться ориентация Выготского исключительно на марксизм в психологии и отвергаться широкий контекст, который определил его становление как ученого. Ведь не случайно культурно-историческая теория Выготского была названа именно так, а не марксистско-исторической, культурно-материалистической. Нам кажется чрезвычайно важным, что Л.С. Выготский, имея филологическое образование, не мог оказаться в стороне от того самого культурного ренессанса начала XX века, о котором свидетельствуют Н.А. Бердяев и А.Ф. Лосев. Если мы примем это предположение, взгляды и место Л.С. Выготского в отечественной психологии перестанут быть внезапно возникшим феноменом, но станут вполне закономерными. Тем более, что имеются значительные параллели в развиваемых им положениях и воззрениях его современников: П.А. Флоренского, Г.Г. Шпета, М.М. Бахтина. Эти мыслители уже в советское время как могли продолжали и развивали традиции русского культурного ренессанса, не давали погаснуть свече культурного размышления о человеке. Попробуем повнимательнее приглядеться к их наследию.

2.2. Наследие Л.С. Выготского

Мы не будем излагать теорию Льва Семеновича Выготского. После выхода шеститомника его трудов (через 50 лет со времени его кончины) с ними может ознакомиться каждый. Здесь нам важно показать, как психологическая теория Л.С. Выготского своими корнями связана с русской культурой первых десятилетий XX века и что он сам является правомочным и законным представителем важнейшего и замечательного во многих отношениях периода в истории нашей отечественной культуры и науки.

Представления о знаково-символической основе сознания и его смысловом строении, развитые Л.С. Выготским, связаны с теорией и

практикой русского символизма, наиболее ярко проявившегося в поэзии, в живописи, в театре и киноискусстве. Символизм выступил как оппозиция натурализму в искусстве, что отчетливо видно в трудах и стихах А. Белого, А. Блока, Вяч. Иванова, в трудах и спектаклях В. Мейерхольда, С. Эйзенштейна. У Л.С. Выготского – великолепного знатока искусства – эта оппозиция приняла форму научного протеста против натурализма в психологии. Вспомним его пламенную речь на II Всероссийском съезде по психоневрологии в 1924 году.

Ключевой для теории Выготского является ПРОБЛЕМА РАЗВИТИЯ ПСИХИКИ. Замечательные идеи в этой области высказывали современники Выготского – эволюционисты биологи В.А. Вагнер и А.Н. Северцев. Первый настаивал на том, что у психологии должны быть значительно более тесные связи с общей биологией, с теорией эволюции и высказывают опасения по поводу того, что слишком тесные связи психологии с физиологией могут деформировать психологическую науку, направить ее поиски по ложному следу (сейчас мы знаем, что эти опасения не были лишены оснований). А.Н. Северцев в то же время обратятся к психической реальности для объяснения эволюционного процесса, считая, что психика является фактором биологической эволюции. Похожим можно считать и мнение Л.С. Выготского о том, что биологическое, жизненное значение психики – необходимое условие существования научной психологии.

В те же годы начало формироваться новое антигомеостатическое направление в физиологии. Мы имеем в виду прежде всего работы А.А. Ухтомского и Н.А. Бернштейна. Эти ученые высказывали идеи о том, что имеется особый класс функциональных, а не анатомоморфо-логических органов индивида. А.А. Ухтомский, чтобы подчеркнуть различия между двумя типами органов, уподоблял функциональный орган "вихревому движению" Декарта. К числу таких органов они относили доминанту, парабиоз, интегральный образ, движение (О. Мандельштам тогда же писал о том, что представление – это такой же орган как печень и сердце). Перечисленные органы представляют собой новообразования, складывающиеся в процессе индивидуального (онтогенетического) развития. Позже это направление исследований получило название физиологии активности.

Сам Л.С. Выготский рассматривал высшие психические функции и сознание как ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ СИСТЕМЫ ИЛИ ОРГАНЫ индивида. В настоящее же время происходит все более тесное сближение физиологии активности, развиваемой последователями Н.А. Бернш-тейна, и психологической теории деятельности, развиваемой школой Л.С. Выготского. В последней накоплен и осмыслен опыт формирования функциональных органов индивида (образов, действий, установок, когнитивных схем и карт и т.п.), что и позволило ей составить

Б" '

"

а^й?

концептуальную основу современной детской, педагогической, медицинской, инженерной и социальной психологии. Это оказалось возможным, потому что Л.С. Выготский относился к субъективному, психическому как к реальному (ср. с поучительным замечанием А.А. Ух-томского о том, что субъективное во многих случаях оказывается значительно более объективным, чем так называемое объективное).

Большое место в научных исканиях Л.С. Выготского занимали ПРОБЛЕМЫ МЫШЛЕНИЯ И РЕЧИ, проблемы происхождения и функций СОЗНАНИЯ. В этих областях работали М.М. Бахтин, Н.Я. Марр, Г.Г. Шпет. Все он^ занимались проблемой происхождения языка, справедливо считая его основой сознания. Г.Г. Шпет был одним из первых, кто развивал представления о функциональной структуре слова, о многочисленных фазах понимания его различных слоев и пластов. Выражаясь современным языком, он предложил гетерархи-ческую модель процесса понимания слова, которая учитывала сложность строения его внешней и внутренней форм. Н.Я. Марр исследовал генезис языка и связал его происхождение с осуществлением предметно-практических действий, а также со знаковыми (жестово-кинетиче-скими) формами отображения и выражения этих действий. М.М. Бахтин развивал идеи диалогизма и полифоничности сознания. Знакомство с этими положениями оказало существенное влияние на развитие идей Л.С. Выготского о системном строении и формировании человеческого сознания, О МЕХАНИЗМАХ ИНТЕРИОРИЗАЦИИ И О ЗОНЕ БЛИЖАЙШЕГО РАЗВИТИЯ высших психических функций. Опираясь на эти положения, он успешно развивал исследования внешнего и внутреннего, идею связи действий и знаков в онтогенезе детской психики, представления о том, что бытийные и знаковые слои сознания генетически предшествуют собственно рефлексивным его слоям.

Согласно Л.С. Выготскому, в мышлении и в сознании можно выделить два слоя: сознание для сознания и бытие в сознании. Эта идея принципиально важна для нас. Однако, обратимся к самому Выготско-му: ". . . в период сильного возбуждения нередко появляется ощущение колоссальной мощи. Это чувство внезапно появляется и поднимает индивида на новый более высокий уровень деятельности. В этих сильных эмоциях возбуждение и ощущение силы сливаются, освобождая тем самым запасенную, неведомую до того времени энергию и доводя до сознания незабываемые ощущения возможной победы" [8, с. 101]. Источником бытийных характеристик сознания является предметное и социальное действие.

Л.С. Выготский развивал представления о единстве аффекта и интеллекта. За мыслью, писал он, обязательно стоит аффективная и волевая тенденция. Сейчас это единство считается общепринятым и

выражается в таких понятиях, как познавательное отношение', личностное знание".

Интересные соображения на этот счет имеются в рукописном наследии ближайшего ученика и последователя JLC. Выготского – А.В. Запорожца, развивавшего идеи своего учителя об эмоциях: "Обычно люди сетуют на то, что разумные намерения и решения не реализуются вследствие того, что они подавляются аффектом. Однако, при этом забывают, что при чрезвычайной подвижности и бесконечности степеней свободы человеческого интеллекта было бы жизненно опасным, если бы любая мысль, пришедшая человеку в голову, побуждала его к действию. Весьма существенно и жизненно целесообразно то, что, чтобы приобрести побудительную силу, рассудочно' решение должно быть санкционировано аффектом, в соответствии с тем, какой личностный смысл имеет выполнение этого решения для субъекта, для удовлетворения его потребностей и интересов" [9, с. 297 ].

JLC. Выготский многое сделал для построения КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ЭМОЦИЙ. Ее прототипом является учение о страстях Б. Спинозы: "Под аффектами, – писал Спиноза, – я разумею состояния тела, которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, а вместе с тем и идеи этих состояний" [8, с. 92]. Л.С. Выготский писал, что "в учении Спинозы содержится, образуя ее самое глубокое и внутреннее ядро, именно то, чего нет ни в одной из двух частей, на которые распалась современная психология эмоций: единство причинного объяснения и проблемы жизненного значения человеческих страстей, единство описательной и объяснительной психологии чувств" [8, с. 301 ].

Характеризуя исследования отношений между страстями и познавательными процессами в современной ему психологии эмоций, имеющей в качестве своего прототипа картезианский дуализм, Выготский писал о полной бессмысленности, абсолютной случайности, совершенной бесструктурности и бессвязности, которые царят в этой области: "Любая комбинация оказывается равно бессмысленной и потому равно возможной, алгебраические комбинации мертвых абстракций празднуют высший триумф, вытравлено последнее веяние живой психической жизни" [8, с. 239 ].

Л.С. Выготского и его соратников заботила проблема выяснения реальной роли эмоций в жизни и механизма их действия. А.В. Запорожец, развивая идеи о функциональных системах и органах, рассматривал эмоции как орган индивидуальности, ядро личности. Онпринимал положение Л.С. Выготского о единстве аффекта и интеллекта не как

данное, а как заданное и пытался понять строение функциональной системы интегрированных эмоциональных и когнитивных процессов, обеспечивающей единую регуляцию поведения и деятельности субъекта. А.В. Запорожец исследовал формирование внутренней деятельности аффективно-образного воображения, которая, согласно Л.С. Вы-готскому, является "вторым выражением" человеческих эмоций. Включаясь в единую систему, эмоции становятся "умными", обобщенными, предвосхищающими, а интеллектуальные процессы, функционируя в данном контексте, приобретают характер эмоционально-образного мышления, играющего важную роль в смыслообразовании и целеполагании.

А.В. Запорожец применил к изучению эмоций центральные для теории культурно-исторической детерминации психики принципы инте-риоризации и опосредования. Интериоризация – процесс изначально социальный, имплицитно включающий в себя такие формообразующие факторы, как общение, совокупное действие, совместно-распределенная деятельность и т.д. Сравнивая когнитивную и эмоциональную составляющие регуляции поведения, А.В. Запорожец находил в них сходные и различные черты. Когнитивная регуляция характеризуется согласованием внутренних средств и способов деятельности (сенсорных и перцептивных эталонов, предметных и концептуальных значений, образов, оперативных единиц восприятия и памяти, образно-концептуальных моделей реальности, моторных схем и программ) с целями и задачами деятельности, со сложившимися представлениями об объективном значении проблемной ситуации и ее компонентов и тех ее преобразований, которые должны быть произведены для достижения требуемого объективного результата. В отличие от этого эмоциональная регуляция характеризуется согласованием другого рода внутренних средств (личностный смысл, нравственные ценности, нормы, идеалы, .эталоны эмоционального отношения к окружающим, внутренние аффективные побуждения личности и т.д.) с общей направленностью и динамикой поведения.

Поставив задачу изучения не только отражательной, но и жизненной, регуляторной функции эмоций, Л.С. Выготский и А.В. Запорожец открыли перед психологией увлекательную область исследования ВНУТРЕННЕЙ КАРТИНЫ И ФОРМЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЭМОЦИЙ. Выразительное движение – лишь внешнее проявление уже имеющегося чувства, а не способ его существования, формирования и развития. Они возражали против натуралистического отождествления выразительных движений животных и человека: "Иллюзия тождества создавалась вследствие того, что не учитывался символизм определенных форм выразительности человека, при которых она, обладая внешним сходством с выразительностью животных (оскал зубов, мышечное

напряжение, агрессивная поза), может иметь совершенно другой смысл (более глубокий и обобщенный), чем у наших животных предков" [9, с. 295 ]. Прекрасно об этом писал и Г.Г. Шпет: "Как чумы или глупости, надо поэтому бояться и остерегаться в особенности теорий, похваляющихся "объяснить" одно из другого, "происхождение" смысла разумного слова из бессмысленного вопля, "происхождение" понимания и разума из перепуганного дрожания и осклабленной судороги протоантропоса. Такое "объяснение" есть только занавешение срамной картинки голого неведения" [10, ч. II, с. 22-23 ].

Завершим на этом, конечно же, неполный обзор теорий и идей, которые предшествовали или создавались одновременно с культурно-исторической теорией развития психики и сознания, и перейдем к проблемам сегодняшним, ведь нам важно выявить современное значение этой теории. Важнейшей причиной ее актуальности в наши дни является внимание Выготского к проблемам обучения и развития подрастающего поколения, к формированию сознания и личности. В одной из лекций Л.С. Выготский, рассматривая развитие ребенка в связи с другими типами развития (эмбрионального, геологического, исторического и т.п.), говорил:

"Можно ли себе представить. . ., что, когда самый первобытный человек только-только появляется на Земле, одновременно с этой начальной формой существовала высшая, конечная форма – "человек будущего" и чтобы та идеальная форма как-то непосредственно влияла на первые шаги, которые делал первобытный человек? Невозможно это себе представить. . . . Ни в одном из известных нам типов развития никогда дело не происходило так, чтобы в момент, когда складывается начальная форма. . . уже имела место высшая, идеальная, появляющаяся в конце развития и чтобы она непосредственно взаимодействовала с первыми шагами, которые делает ребенок по пути развития этой начальной, или первичной, формы. В этом заключается величайшее своеобразие детского развития в отличие от других типов развития, среди которых мы никогда такого положения вещей не можем обнаружить и не находим. . .". "Это, следовательно, означает, – продолжает Выготский, – что среда выступает в развитии ребенка, в смысле развития личности и ее специфических человеческих свойств, в роли источника развития, т.е. среда здесь играет роль не обстановки, а источника развития" Щит. по Д.Б. Эльконину, Послесловие к 13, с. 395]. Следовательно, возникает задача анализа культурной и социальной среды развития ребенка с точки зрения того, насколько она может выполнять роль источника развития и задачи определения направления развития, которое этот источник задает. Решение этих задач необходимо прежде всего для того, чтобы ребенок овладевал не миром вещей, а миром созданных человечеством предметов и явлений, т.е. творениями культуры, в состав которых входит и мир человеческих деятельностей.

Поясним это. Современная техника создает новые орудия и средства, меняющие привычные формы всех видов человеческой деятельности: трудовой, учебной, управленческой, научной, эстетической и даже "культурно-бытовой". А изменение форм деятельности – это ведь тоже деятельность, которая должна быть сознательной и ответственной.

Новые формы деятельности влияют на психологию и сознание людей. Не только влияют, но изменяют их, более того, формируют, строят, поэтому необходимо самым тщательным образом проследить, а еще лучше предсказать, характер и последствия такого влияния. Его механизм связан с тем, что новые средства деятельности, прежде всего трудовой, не только повышают производительность труда, но и предъявляют новые, нередко чрезмерные требования к человеку, в том числе к его оперативно-технической, познавательной, эмоционально-волевой сферам, к его мотивации, возможностям и способностям, то есть ко всем внутренним средствам деятельности человека.

Тенденции амплификации (усложнения, обогащения) форм деятельности с новыми техническими средствами давно стали предметом внимания всего цикла наук о трудовой деятельности. Значительно меньшее внимание привлекает противоположная тенденция – тенденция симплификации (упрощения) форм деятельности, которая также наблюдается в современном мире. Именно она нас интересует. Современная техника производит все большее число легко доступных для употребления и использования орудий труда, предметов культурно-бытового назначения (своего рода материальных форм). За каждым из них могут скрываться (и чаще всего скрываются) их внутренние, идеальные, культурные формы, которые далеко не всегда легко наблюдаемы и, более того, маскируются обманчивой простотой функционирования, доступностью в употреблении, приятным видом. Сложнейшая деятельность, связанная с их созданием, умерла в готовом техническом устройстве. Обратимся к устройствам, окружающим ребенка. Ребенок свободно пользуется телефоном, телевизором, не зная устройства даже электрического звонка. Кстати, и взрослые нередко водят автомобиль, весьма смутно представляя себе, почему он едет. Дети и взрослые пользуются компьютером, не понимая принципов его работы. С этим, между прочим, связано возникновение психологических барьеров, на пути освоения и использования новой техники на производстве. Разумеется, невозможно знать устройство, принципы работы всех окружающих человека технических объектов. Мы овладеваем родным

языком, не зная его устройства. Но потом нас этому все же учат в школе (иное дело, хорошо или плохо). А в уже сложившемся вещном мире слишком многое осваивается без труда и без понимания. По отношению ко многим объектам у ребенка даже не возникает естественного для него желания сломать и посмотреть, что у него внутри. Освоение мира вещей слишком часто начинает ограничиваться уровнем элементарных сенсомоторных координаций.

Ребенок даже без помощи взрослого на основе элементарного подражания запоминает последовательность "кнопочно-клавишных движений", но не осваивает предметно-практической деятельности, которая лежит в основе такой последовательности, т.е. не проходит этапа формирования высших психических функций. Возникает парадоксальная ситуация, при которой чрезмерно богатый мир технических объектов ведет к оскудеванию мира предметной деятельности, а, соответственно, к формированию особого типа "кнопочной психологии". Одинаковые кнопки бывают ведь разного назначения. С их помощью, к сожалению, можно включить не только магнитофон или телевизор, но и запустить межконтинентальную ракету. Здесь должны быть воздвигнуты культурные барьеры и нравственные преграды.

Мы далеки от мысли протестовать против обогащения и усложнения мира вещей. Но нельзя забывать о том, что богатству внешних средств человеческой деятельности должно быть поставлено в соответствие еще большее богатство ее внутренних средств или способов, богатство способностей и смыслов их использования, которые даются трудом. Весьма сомнительно, что нарождающийся "деятельностный дилетантизм" будет хорошим помощником в их формировании. Психологам известно, что игровая дистрофия остается на всю жизнь. Плохие чиновники – это те, кто не доиграл в детстве. Это справедливо и по отношению к дистрофии деятельностной. Развлечение может и не стать деятельностью. Для предотвращения этого вещное окружение из самодействующей якобы "обстановки" развития должно быть преобразовано в его действительный источник.

Здесь можно лишь наметить общее направление такой работы: предметом усвоения должны быть не вещи, не обстановка, а смысл деятельности с ними. Напомним гегелевское: "Истинное бытие человека. . . есть его действие; в нем индивидуальность действительна" [ II, с. 172].

Действие – это неисчерпаемый источник духовной жизни человека; оно представляет собой сложнейшую реальность, обладающую своим особым членением и специфическими свойствами. Действие, как и всякая живая форма, содержит в единстве противоположностей внешнее и внутреннее [12 ]. Именно поэтому оно составляет фундамент, на котором строятся психологические системы. Последние, согласно Л.С. Выготскому, "возникают первоначально как известные внешние

операции, внешние формы поведения, которые затем становятся внутренними формами мышления и действия личности" [13, с. 241-242]. Но действия, как и язык, не изобретаются ребенком. Действия взрослого, равно как и его речь, являются по отношению к действиям и речи ребенка идеальными формами, задающими направление их онтогенеза: "Детская речь не является личной деятельностью ребенка, – пишет Л.С. Выготский, – и разрыв ее с идеальными формами – речью взрослого – представляет грубейшую ошибку. Только рассмотрение индивидуальной речи как части диалога, сотрудничества, общения, дает ключ к пониманию ее изменений. . . Всякое самое примитивное детское слово является частью целого, внутри которого оно взаимодействует с идеальной формой. Идеальная форма – источник речевого развития ребенка" [13. с. 356 ].

Приведенные слова в полной мере относятся и к развитию действий, причем не только предметно-практических, но и сенсорных, перцеп-тивных, мнемических, интеллектуальных, эмоциональных, формирование которых изучалось в школе Л.С. Выготского уже после его кончины. Это уже и не вполне действие, а скорее Действо, Деяние, которое, согласно Гете, основа бытия. Поэтому-то овладение действиями во всем богатстве их идеальных и культурных форм, а не овладение предметами посредством элементарных сенсомоторных операций, представляет собой подлинное обогащение субъекта, развитие не только оперативно-технических способностей, но и его личности, истинно человеческого бытия.

В теории развития психики Л.С. Выготского имеется ПОНЯТИЕ СЕНСИТИВНОГО ПЕРИОДА РАЗВИТИЯ тех или иных функциональных систем или органов индивида. Дефицит общения в младенческом возрасте приводит к существенным и крайне трудно компенсируемым задержкам в развитии речи. То же происходит при позднем обучении грамоте или эстетическом воспитании. Видимо, существует определенный сензитивный период и для формирования потребности в новых действиях и деятельностях, потребности в обогащении их содержания и совершенствовании способов. Без таких потребностей человек не может выступать в роли активного созидателя не только собственной деятельности, но и собственной личности.

Это следует подчеркнуть специально, поскольку дефицит предметно-практических действий ничем не может быть восполнен и компенсирован. Л.С. Выготский писал: "Практический интеллект генетически древнее вербального; действие первоначальнее слова, даже умное действие первоначальнее умного слова" [8, с. 86]. Иноедело, что затем происходит внутреннее преобразование действия с помощью слова, что речь поднимает на высшую ступень действие, прежде независимое от нее, подчиняет его власти ребенка, накладывает на действие печать

воли. Резюмируя характеристику взаимоотношений слова и дела, Л.С. Выготский пишет: "Если в начале развития стоит дело, независимое от слова, то в конце его стоит слово, становящееся делом. Слово, делающее действие человека свободным" [8, с. 90]. А свободное действие – это уже поступок, т.е. действие личности, а не индивида. (В дальнейшем мы вспомним в этой связи учение о поступке М.М. Бахти-на) . Перед современной психологией стоит задача понять слово и образ как внутренние формы свободного действия и понять социальное и предметное действие как внутреннюю форму слова, источник его смысла, который, согласно Г.Г. Шпету, по происхождению предмет и бытие [14,с.9].

И здесь еще раз следует предостеречь против деятельностного дилетантизма, который для развития личности не менее опасен, чем верба-лизм. В принципе это вещи близкие. Можно даже сказать, что это две стороны одной медали. Деятельностный дилетантизм сродни пушкинскому "полупросвещению" и по аналогии может быть определен как "полудеятельность". Такая модификация деятельности – плохой помощник в развитии высших психических функций, сознания, личности. Максимум, на что она способна, – это развитие пассивной созерцательности, пустого активизма, беспредметной воли. Психологическое ядро полудеятельности состоит в том, что она совершается по типу управления непонятым и неосмысленным предметным содержанием, в том числе и без размышлений о его последствиях. В ней минимально задействована когнитивная сфера, а эмоциональная – подчинена псевдоценностям, "незрелому самообману". На социологическом языке – это некомпетентное управление, приводящее не к действительным результатам, а к их видимости, которая, впрочем, может быть не лишена приятности или эмоциональной притягательности.

В то же время хорошо известно, что не только труд, но и любая форма деятельности является тем более эффективной, чем полнее вовлекаются в нее деятельные способности и сущностные силы человека, чем большее напряжение духовных и физических сил требуется от него. Именно такая деятельность приносит ему максимальное удовлетворение. Субъективно это выступает не просто как привлекательность деятельности, а как полное слияние с ней, с ее предметным содержанием, что нередко вызывает особые состояния "вне времени". Благодаря этим последним, предельное напряжение ощущается и переживается не столько в самом процессе деятельности и ее актах, сколько накануне и в конце ее, т.е. перед и после получения результатов. В таких случаях деятельность выступает как свободное явление. Например, человеческие способы мышления имеют свою прелесть, несмотря на всю их мучительность, а возможно и благодаря ей, так как результат, пол-^>1

ученный в деятельности, свободной от диктата обстановки, сам является высшей наградой.

Субъективные состояния "вне времени", видимо, представляют собой важное условие объективных вневременных достижений культуры. Нечто похожее описал А. Блок: "Пока не найдешь действительной связи между временным и вневременным, до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому-либо на что-либо, кроме баловства, нужным" [15, с. 162].

Вернемся к полудеятельности, являющейся прямым предшественником примитивных форм деятельности, одну из которых сатирики называют "кипучей ленью". Она несвободна, стандартна, суетлива, вся протекает "во времени", лишена естественного развития целей, средств и результатов, лишена аксиологичности и ответственности, а, следовательно, индивидуальности и самобытности. Входящие в ее состав действия "одномоментны", имеют короткое дыхание. Тем не менее полудеятельность, порождающая полусознание, получувства, может создавать иллюзию полноты человеческой жизни.

А.Н. Леонтьев как-то заметил, что встреча потребности с предметом – акт чрезвычайный. Столь же чрезвычайной, если не более, является встреча субъекта с полноценной деятельностью, когда не только субъект овладевает ею, но и деятельность овладевает им. Лишь в этом случае человек становится подлинным субъектом деятельности, и тогда естественно развивающаяся деятельность наполняет человеческую жизнь. Конечно, человек может разочароваться в той или иной конкретной форме деятельности, оставить ее. В этом нет трагедии, так как он уже заражен и заряжен деятельностью, а, следовательно, найдет, встретит и построит другую. Он приобрел живую от предмета к предмету переходящую свободу. Действительная трагедия наступает тогда, когда он теряет вкус и волю к деятельности, и тогда деятельность, по выражению Н.В. Гоголя, покидает его.

Выше были отмечены лишь некоторые (возможно, даже не самые главные) особенности и положения культурно-исторической теории. Л.С. Выготский начал работать в психологии в переломную эпоху. А. Блок писал о ней: ". . . мы ругали "психологию" оттого, что переживали "бесхарактерную" эпоху, как сказал вчера в Академии Вяч. Иванов. Эпоха прошла, и, следовательно, нам опять нужна вся душа, все житейское, весь человек. . . Назад к душе, не только к человеку, но ко "всему человеку" – с духом, с душой и телом, с житейским – трижды так" [15, с. 148-149]. Видимо, аналогичные настроения испытывал и Л.С. Выготский, научные интересы и дела которого вышли далеко за рамки академической психологии того времени. С этим связаны его страстная – а, следовательно, не всегда справедливая – критика различных направлений психологической науки и его усилия и поиски в области методологии, теории, эксперимента и практики.

Работы Л.С. Выготского и его учеников и последователей следует рассматривать как теоретико-методологический эксперимент, направленный на поиск новой целостности душевной жизни или психической реальности. Можно сказать, что Л.С. Выготский в своих исканиях шел от культурного смыслового образа этой реальности и пытался по-своему наполнить его конкретным содержанием.

Слова самого Л.С. Выготского свидетельствуют о том, что его теория с полным правом называется культурно-исторической не только по содержанию и способам построения, но и по его отношению к истории и к культуре: ". . . сама попытка научно подойти к душе, усилие свободной воли овладеть психикой, сколько бы она ни затемнялась и ни парализовалась мифологией. . . содержит в себе весь будущий путь психологии, ибо наука есть путь к истине, хотя бы и ведущий через заблуждения. Но именно такой нам и дорога наша наука: в борьбе, в преодолении ошибок, в невероятных затруднениях, нечеловеческой схватке с тысячелетними предрассудками. Мы не хотим быть Иванами, не помнящими родства; мы не страдаем манией величия, думая, что история начинается с нас; мы не хотим получить от истории чистенькое и плоское имя; мы хотим имя, на котором осела пыль веков. Мы должны рассматривать себя в связи и в отношении с прежним; даже отрицая его, мы опираемся на него" [7, с. 428 ].

В этих словах выражено глубокое уважение к истории психологической науки и к ученым, которые ее создавали. В таком же уважении нуждается и имя Л.С. Выготского – создателя и главы (каковым он, кстати говоря, никогда себя не считал) ведущей школы российской психологии. Д.Б. Эльконин, анализируя книгу Выготского "Психологии искусства", пришел к заключению, что общий замысел всего творчества ученого состоял в том, чтобы показать, как рождаются аффек-тивно-смысловые образования, весь субъективный мир отдельного человека при его встрече с аффективно-смысловыми образованиями, уже существующими объективно в мире культуры, искусства, религии. Он объединил в себе уважительное отношение к экспериментальному подходу в психологии и тонкое знание нюансов, развития, преобразования человеческой души. Это позволило Д.Б. Эльконину оценить Л.С. Выготского как основоположника неклассической объективной психологии.

2.3. Поступок и целостность человека по М.М. Бахтину

Особое место в отечественной культуре занимает Михаил Михайлович Бахтин. Почти всю жизнь проведший в изгнании, он оставил значительный след во всех областях, которыми интересовался: в философии, психологии, культурологии, лингвистике. Долгие годы лишь немногие знали, что труды, вышедшие в свет под несколькими именами и известные специалистам, принадлежат перу этого гениального человека. Им были осмыслены и введены в культуру понятия, обогатившие многие представления. Хронотоп текста, диалогичность и пол-ифоничность сознания, событийность поступка – лишь немногие жемчужины, расширившие и углубившие категориальный строй философии и психологии. По-видимому, потребуется еще длительное время для того, чтобы по достоинству оценить и освоить вклад М.М. Бахтина в мировую культуру в целом и психологию в частности.

Место и роль человека в бытии и культуре – проблема, чрезвычайно заботившая ученого. Бахтин исследовал культурно-исторические корни процесса потери человеком его жизненной целостности. Ведь ранее эта целостность присутствовала: "Грек именно не знал нашего разделения на внешнее и внутреннее (немое и незримое). Наше "внутреннее" для грека в образе человека располагалось в одном ряду с нашим "внешним", то есть было так же видимо и слышимо и существовало ВОВНЕ ДЛЯ ДРУГИХ, так же как и ДЛЯ СЕБЯ. В этом отношении все моменты образа были однородными" [16, с. 285 ]. Бахтин считает, что "немая внутренняя жизнь, немая скорбь, немое мышление были совершенно чужды греку. Все это – то есть вся внутренняя жизнь – могло существовать, только проявляясь вовне в звучащей или в зримой форме" [16, с. 284 ]. И только затем немые сферы овладели человеком и исказили его образ, приведя за собой одиночество. "Частный и изолированный человек – "человек для себя" – утратил единство и целостность, которые определялись публичным началом. . . Образ человека стал многослойным и разносоставным. В нем разделилось ядро и оболочка, внешнее и внутреннее" [16, с. 286 ]. Природа античного человека нашла специфическое отражение в современной ему литературе. Людям новейшего времени герои Гомера могут показаться истерически несдержанными и часто эта их особенность приписывается литературному канону, что в корне неверно. Отголоски античного естества слышатся и в более поздних произведениях: ". . . еще "Исповедь" блаженного Августина нельзя читать "про себя", а нужно декламировать вслух, настолько в ее форме еще жив дух греческой площади, где впервые слагалось самосознание греческого человека" [16, с. 285]. Из этого же корня произрастают и "Диалоги" Платона. Социальная суть античного человека нашла выражение в том, каким он представлен не только в литературе, но и в скульптуре: "Все телесное и внешнее одухотворено и интенсифицировано в нем, все духовное и внутреннее (с нашей точки зрения) -телесно и овнешнено" [16, с. 286]. Глубокий анализ происхождения целостности античного человека, предпринятый Бахтиным, является в то же время указанием на путь, который

64

ч^^a>pjsия'

-

помог бы вернуть современному человеку эту потерю. Не стоит понимать этот путь упрощенно, совсем не достаточно идти на площадь, чтобы прилюдными стенаниями обрести искомую целостность. Возвращение целостности возможно, по Бахтину, через участный событийный поступок. М.М. Бахтин считает, что ". . . вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок. Я поступаю всею своей жизнью, каждый отдельный акт и переживание есть моментмоейжизни-поступления" [17, с.83]. Вседелосостоитвтом, чтобы строить это поступление правильно.

Понятие поступка выражает, как считает М. М. Бахтин, важнейшую онтологическую категорию, связующую нить человека и мира, определяющую жизнедеятельность человека: "Акт нашей деятельности, нашего переживания, как двуликий Янус, глядит в разные стороны: в объективное единство культурной области и неповторимую единственность переживаемой жизни, но нет единого и единственного плана, где оба лика взаимно себя определяли бы по отношению к одному-единственному единству" [17, с. 83]. Ни теоретическое постижение мира, ни его эстетическое восприятие не в состоянии по одиночке претендовать на роль такого плана. Теоретическое постижение ограничено, потому что "единственное исторически действительное бытие больше и тяжелее единого бытия теоретической науки, но эту разницу в весе, очевидную для живого переживающего сознания, нельзя определить в теоретических категориях" [17, с. 87]. Теоретический мир легче уже потому, что в нем нет "факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта".

Нечто подобное происходит и при эстетическом восприятии: "Между субъектом и его жизнью-предметом эстетического видения и субъектом-носителем акта этого видения такая же принципиальная несо-общаемость, как и в теоретическом познании" [17, с. 92]. Поэтому эстетическое восприятие также схватывает лишь часть бытия. Бахтин считает, что "понять предмет – значит, понять мое долженствование по отношению к нему (мою должную установку), понять его в отношении ко мне в единственном бытии – событии, что предполагает не отвлечение от себя, а мою ответственную участность" [17, с. 95].

Нам кажется, что выдвинутые положения М.М. Бахтин проверил на материале языкознания. При анализе направлений лингвистической мысли выяснилось, что имеющиеся концепции языка в основном концентрируются вокруг двух направлений: абстрактно-объективного (В. Лейбниц, Ф. де Соссюр, Ш. Байн, А. Ссше, А. Мейе) и индивидуально-субъективного (В. Гумбольдт, Штейнталь, Фосслер, А.А. Потебня, Б. Кроче и др.). Первое направление с отчетливым рационально-теоретическим духом рассматривайте язык как систему устойчивых языковых форм, а второе – как продукт непрестанного индивидуаль-5-5^ 65

ного творчества, аналогичного художественному. Взгляды представителей этих направлений напоминали теоретический и эстетический подходы к бытию и, конечно же, теряли содержание постигаемого явления. Бахтин противопоставил этим точкам зрения свою, основанную на том, что ". . . язык есть непрерывный процесс становления, осуществляемый социальным речевым взаимодействием говорящих. . . Структура высказывания является чисто социальной структурой" [18, с. 100-101 ]. Бахтин фактически конкретизировал свою идею об участием бытии на материале функционирования и развития языка. По его мнению, язык как и поступок СОБЫТИЕН в том смысле, что неразрывно связан с бытием человека в мире. В случае языка – прежде всего с социальным бытием. "Сознание, – пишет Бахтин, – слагается и осуществляется в знаковом материале, созданном в процессе социального общения организованного коллектива. Индивидуальное сознание питается знаками, вырастает из них, отражает в себе их логику и их закономерность. . . Сознание может приютиться только в образе, в слове, в значащем жесте и т.п. Вне этого материала остается голый физиологический акт, не освещенный сознанием, т.е. не освещенный, не истолкованный знаками" [17, с. 14]. Далее: "Знак может возникнуть лишь на МЕЖИНДИВИДУАЛЬНОЙ ТЕРРИТОРИИ, причем эта территория не "природная" в непосредственном смысле этого слова. . . Необходимо, чтобы два индивида были социально-организованы..." [17, с. 13-14].

И лишь после этого слово может стать "ЗНАКОВЫМ МАТЕРИАЛОМ внутренней жизни – сознания (внутренняя речь)" [17, с. 16]. И все же язык – не ровня поступку. Он "исторически вырастал в услужении участного мышления и поступка. . . Не следует. . . преувеличивать силу языка: единое и единственное бытие – событие и поступок, ему причастный, принципиально выразимы, но фактически это очень трудная задача, и полная адекватность не достижима, но всегда задана" [17, с. 105]. И только поступок в состоянии вынести факт сознания в бытие, тем самым восстановив целостность человека. При этом не важно, будет ли он реализован в слове или действии личности. Поступок, таким образом, есть порождение сознания и совести или, точнее, порождение совестливого (нравственного) сознания, своего рода интуиции совести. Совершение поступка – это одновременно условие формирования и манифестация (Д.Н. Узнадзе сказал бы – целостная модификация) личности:

Гуртом, сворачиваясь в трубки, Во весь разгон моей тоски Ко мне бегут мои поступки, Испытанного гребешки.

Их тьма, им нет числа и сметы, Их смысл досель еще не полн. Но все их сменою одето, Как пенье моря пеной волн.

(Б. Пастернак)

Каковы характеристики поступка? В.Н. Сагатовский считает, что Бахтин описал четыре группы характеристик правильно построенного поступка: егоаксиологичность ("нетехничность"), единственность, ответственность и событийность [19].

АКСИОЛОГИЧНОСТЬ ("НЕТЕХНИЧНОСТЬ") поступка отличает его от теоретического суждения: "Момент теоретической истинности необходим, чтобы суждение было долженствующим для меня, но недостаточен, истинное суждение не есть тем самым уже и должный поступок мышления. Я позволю себе несколько грубую аналогию: безукоризненная техническая правильность поступка еще не решает дело о его нравственной ценности. Теоретическая истинность технична по отношению к долженствованию" [17, с. 84], Именно в этом различении философ видит корень различий между культурой и цивилизацией. Он в большей степени, чем Г.Г. Шлет, принимает трагичность различия. "Вследствие того, – пишет Бахтин, – что теория оторвалась от поступка и развивается по своему имманентному закону, поступок, отпустивший от себя теорию, сам начинает деградировать. Все силы ответственного свершения уходят в автономную область культуры, и отрешенный от них поступок ниспадает на ступень элементарной биологической и экономической мотивировки, теряет все свои идеальные моменты: это-то и есть состояние цивилизации. Все богатство культуры отдается на услужение биологического акта" [17, с. 123]. Такая трактовка соотношения цивилизации и культуры как бы приобретает психологическое лицо, которое отсутствовало и у О. Шпенглера и только начинало высвечиваться в позиции Г.Г. Шпета.

ЕДИНСТВЕННОСТЬ поступка основывается на осознании того факта, что "я причастен бытию единственным и неповторимым образом, я занимаю в единственном бытии единственное, неповторимое, незаместимое и непроницаемое (?) для другого место. В данной единственной точке, в которой я теперь нахожусь, никто другой в единственном времени и единственном пространстве единственного бытия не находится. И вокруг этой единственной точки располагается все единственное бытие единственным и неповторимым образом. То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может" [17, с. 112]. Точнее, нам кажется, не сказать.

Из так понимаемой единственности поступка логически следует его ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. "Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное утверждение-неутверждение. Ведь можно

5* 67

пройти мимо смысла и можно безответственно провести смысл мимо бытия" [17, с. 115]. Соответственно поступок в толпе теряет свою ответственность, единственность и самого себя. Кроме этого, в позиции Бахтина потенциально заложены возражения против превратно понимаемого коллективизма, основывающегося на общности занимаемых позиций. В такой ситуации трудно ожидать ответственного поступка.

И, наконец, характеристика, интегрирующая три вышеназванных – СОБЫТИЙНОСТЬ поступка. "Активный поступок implicite (?) утверждает свою единственность и незаменимость в целом бытии и в этом смысле внутренне придвинут к его краям, ориентирован в нем, как целом. Это не есть просто утверждение себя или просто утверждение действительного бытия, но неслиянное и нераздельное утверждение себя в бытии; я участей в бытии как единственный его деятель. .." [17, с. 112].

В результате проведенного анализа М.М. Бахтин определяет цели создаваемой им философии жизни: она может быть только нравственной и иметь предметом – мир, в котором ориентируется поступок на основе своей единственной причастности бытию.

Таким образом, еще в начале 20-х годов М.М. Бахтиным были сформулированы важнейшие положения, с одной стороны, являющиеся продолжением традиций российской нравственной философии, в центре которой всегда находился человек, а с другой стороны, предлагающие новые подходы к месту и роли целостного человека в мире и обществе. Несмотря на то, что часть из них была опубликована лишь в последнее время, становится более очевидным культурный контекст первой четверти нашего века, явившийся определяющим для формирования целого поколения философов и психологов. Судьба многих из них была трагичной. Но некоторым удалось многое. Среди последних, наряду с М.М. Бахтиным, А.Ф. Лосев и Л.С. Выготский.

2.4. Г.Г. Шлет о культуре и слове Густав Густавович Шпет внес значительный вклад сразу в несколько гуманитарных дисциплин: философию, психологию, эстетику, языкознание. Знания его были поистине энциклопедическими. Работая в Геттингенском университете и библиотеках Берлина, он в полной мере освоил европейскую культуру. В то же время ему были присущи самостоятельность мышления и самобытная логика русского философа. Он предвосхитил многие лингво-психологические и семиотические идеи. И несмотря на трагическую судьбу, оставил после себя значительные труды и учеников, развивших его представления. Одним из них был известный психолог и лингвист Н.И. Жйнкин. Работы Г.Г. Шпета оказали влияние на М.М. Бахтина и Л.С. Выготского.

Как знаток философских традиций, Г.Г. Шпет вступает в полемику с О. Шпенглером, активно эксплуатирующим противопоставление культуры и цивилизации и пытавшимся установить свой приоритет над этой дихотомией. Г.Г. Шпет указывает на Ф.А. Вольфа как на философа, впервые установившего такое различение за сто лет до Шпенглера. Именно Вольф, активно стремившийся ввести в немецкую культурную реальность римский канон, различил восточную и западную традиции. Он сравнивал цивилизацию с гражданской выправкой, устремленной к порядку и удобству, пользующейся высшими изобретениями и знаниями, но лишенной высшей собственной культуры духа и поэтому вряд ли достигающей славы возвышенной мудрости. В отличие от цивилизации, культура, по Вольфу, основывается на литературе, создаваемой и оберегаемой всем народом, ". . . каждым из народа, сознающим в себе высшие идеи".

Шпет выступает против шпенглеровского "Заката Европы". Если цивилизация противопоставлена культуре и, более того, завершает ее, что и происходит, по мнению О. Шпенглера, в Европе, то нарушается представление о генетическом единстве мировой культуры и трудно объяснить ее приливы и отливы. Нет продолжения и у цивилизации. Шпет считает, что у Шпенглера ". . . все меряется "доселе" и "отселе", считая с года выхода его книжки" [14, с. 375]. Поэтому у него много "открытий" и "изобретений", но лучше бы ему было не открывать, а внимательнее разобраться в работах предшественников.

Шпет оптимистичен. Если что и есть печального в шпенглеровском предречении, то это не грядущая гибель Европы, а неверный путь, избранный представителями культуры, отгородившимися от жизни книжными стеллажами. Достоин сожаления не тот философ, который служит цивилизации, а тот, который разорвал узы своего занятия с реалиями сегодняшнего дня, чьими устами "не глаголет "душа времени". Г.Г. Шпет считает: "Не торжествовать следовало бы по поводу предречении Шпенглера, а торопиться вобрать в себя побольше от опыта и знаний Европы. А там, впереди, видно еще будет, подлинно ли она "закатывается" [14, с. 379 ].

Таким образом, Шпет, поддерживая подлинность вольфовского различения культуры и цивилизации, с иронией относится к шпенглеров-скому трагическому следованию цивилизации вослед культуре и к завершению на этом культурного развития. Он видит перспективу в сочетании и переплетении обоих процессов, а также в их взаимном обогащении.

По другим основаниям, скептически относился к прогнозам Шпен-глера современник и добрый знакомый Шпета Федор Степун: "Даже и большевизм не подрывал моего оптимизма, так как казался не столько русскою формою того безбожного рационального марксистского социализма, в котором Шпенглер усматривал гибель Европы, сколько скифским пожарищем, в котором сгорал не семенной запас европейской культуры, а лишь отмолоченная солома буржуазно-социалистической идеологии" [38, с 277].

Г.Г. Шлет – прекрасный толкователь понятий, разворачивающий перед нами шаг за шагом все новые значения употребляемых им терминов. Например, во "Введении в этническую психологию" логика размышления подвела его к двум базовым психологическим понятиям: "дух" и "коллективность". Шпет сообразно своим задачам и в лучших герменевтических традициях проводит читателя по шести значениям понятия "дух" и пяти – "коллективность", отделяет нюансы, имеющие отношение к этнической психологии, от других, более связанных с другими областями.

Г.Г. Шпет ратует за культурное рассмотрение понятия "интеллект". Он считает, что распространенные жалобы на формализм рассудочного познания и более или менее истерические призывы "преодолеть" его основываются на поверхностном знакомстве с традициями исследования интеллекта. По его мнению, с давних времен философы различали "высокую" и "низкую" формы интеллектуальной деятельности. Под "низкой" они имели в виду формально-рассудочную деятельность, а под "высокой" – собственно разумную, сближающуюся по механизмам с чувствами. Таким образом, в этих формах как бы противопоставлялась дискурсия и интуиция. Шпет уверен в том, что интуиция не отделима от дискурсии как в "высших", так и в "низших" формах интеллекта. А указанное противопоставление имеет видимость оправданного только тогда, когда на деле противопоставляется процесс постижения, познания и процесс логического изложения, доказательства, передачи познанного другим. Более того, дискурсия, по Шпету, есть не что иное, ". . . как та же интуиция, только рассматриваемая не в изолированной отдельности каждого акта, а в их связи, течении, беге. Истинно только то в указанном противопоставлении, что формализм рассудка имеет дело с данностью абстрактивною, тогда как умозрение разума существенно направляется на предметность конкретную" [14, с. 415].

Бытийность, связь субъекта с деятельностью всячески подчеркивается Шпетом. Он пишет: "Психологический "субъект" без вида на жительство и без физиологического организма есть просто выходец из неизвестного нам света, где субъекты не живут и физиологических функций не отправляют. Психологического в таком субъекте – одно наваждение" [14, с. 401]. Поэтому ". . . понимание, втягивая в сферу разума самые вещи, тем самым втягивает и присущее им чувственное содержание" [14, с. 420]. Этот процесс – понимание – служит водоразделом между рассудком и разумом. Если первый аналитичен и

черств, то второй наполнен всеми красками мира. "Формально-рассудочные схемы оживают, – пишет Шлет. – под дыханием разума и расцветают, становясь вновь осязательно-доступными нашему опыту, переживанию, после того, как рассудок на время удалил от нас это чувственное многообразие под предлогом необходимости внести порядок в его хаос. . . Величайшая углубленность интуиций разума – не в том, что они якобы доставляют нас в "новый" запредельный мир, а в том, что проникнув через все нагромождения оптических, логических, чувственных и не-чувственных форм, они прямо ставят нас перед самой реальной действительностью" [14, с. 420].

Различия между разумом и рассудком, культурно вводимые Г.Г. Шпетом, позволяют преодолеть ходульность их противопоставления. По мысли ученого, сама жизнь объединяет эти процессы. Такой взгляд объективно направлен и против интуитивизма А. Бергсона, стремившегося к экспансии интуиции на территорию разума, к его упрощению и обеднению. Реалии жизни бытия не позволяют, по мнению Шпета, сделать этого. Именно в бытии, считает он, находит идеальное: и свой источник, и свое продолжение. Позднее эту позицию поддержал и развил М.М. Бахтин.

Вместе с тем Г.Г. Шлет отчетливо обозначает специфику идеального по отношению к вещественному. Как и П.А. Флоренский, установивший на пути от первого ко второму символ, он находит свою не менее интересную иллюстрацию: "Мечтать о связи "самой" вещи с идеальной связью, и в особенности мечтать об этой связи так же, как о "вещной", значило бы мечтать о том, чтоб курица снесла к Пасхе математический эллипсоид и чтобы философствующий кавалер напялил к этому празднику на свою голову математический цилиндр" [14, с. 421 ].

Функцию посредника между вещественным и идеальным выполняет, по его мнению, слово – ключевое понятие многих размышлений философа. На слове сходятся интересы многих дисциплин: логики, лингвистики, психологии, семасеологии. И Шпет осознанно выводит некоторые его аспекты, связанные с этими дисциплинами, за пределы рассмотрения, оставляя наиболее существенные. Слово, по мысли Шпета, является образом, формой, обликом, идеальной плотью мысли. При этом он признает, что поводом для мысли является чувственно данное, однако отвергает теории происхождения мысли из чувства в каждый конкретный момент: "Без-чувственная мысль – нормально, это – мысль, возвысившаяся над бестиальным переживанием. Бессловесная мысль – патология; это – мысль, которая не может родиться, она застряла в воспаленной утробе и там разлагается в гное" [14, с. 397].

В этом месте следует сделать пояснение. Основанием для размышлений Г.Г. Шпета часто является "почва" речевой действительности. Именно вокруг речи строится большинство его положений и примеров. В его текстах почти полностью отсутствуют примеры из других областей, имеющих эмпирическим материалом иные модальности. Соответственно отсутствуют и рассуждения о визуальном или музыкальном мышлении. Даже понятие "образ" предполагает литературный художественный образ, и ни в коей мере не образ зрительный. Поэтому нет оснований для распространения смысла сказанного им на эти области человеческого разума. Мы не можем также сделать вывод о том, что отрицая бессловесную мысль, Шлет отрицает и безобразную мысль, также, как нет оснований для утверждения, что говоря о речевом мышлении, он имеет в виду и мышление визуальное.

Порождение слова и процесс его понимания предполагает некоторый набор различных аспектов. Перечислим вслед за Шпетом некоторые из них. Услышав слово, мы отличаем его:

1) как голос человека;

2) как голос конкретного человека;

3) как знак особого состояния человека;

4) как признак принадлежности человека к определенному социуму;

5) как часть определенного языка;

6) улавливая смысл слова;

7) различая культурную форму слова;

8) определяя отношение человека к произносимому им.

Если аспекты 1, 2, 3 воспринимаемого слова – естественные, природные и человек в них еще не выступает в качестве члена социума и в этом смысле еще не выступает как человек, то аспекты 4-8- социальные, культурные. И ". . . мы воспринимаем слово как явление не только природы, но также как факт и "вещь" мира культурно-социального" [14, с. 384 ].

Функциональное богатство слова, процессов его порождения и понимания позволяет Г.Г. Шпету возвести его на вершину психической жизни человека. "Слова – не свивальники мысли, – считает он, – а ее плоть. Мысль рождается в слове и вместе с ним. Даже и этого мало – мысль зачинается в слове. От того-то и нет мертворожденных мыслей, а только мертвые слова; нет пустых мыслей, а только – пустые слова; нет позорных мыслей, а только позорные слова; нет потрясающих мир мыслей, а только – слова" [14, с. 397 ].

Философ выделяет три формы слова: внешнюю, чистую и внутреннюю. Как процесс понимания слова, так и его произнесение разворачивается между этими формами. Между ними происходит ". . . как бы задержка движения мысли, иногда приятная, иногда затрудняющая продвижение (задержка понимания), но такая, на которую нельзя не

обратить внимание" [14, с. 403]. По сути речевое мышление и есть, по Шпету, функционирование слова на указанных трех уровнях: его внешней, внутренней и чистой формах. Наличием различных форм слова, т.е. одного и того же, Г.Г. Шлет объясняет возникновение такого тонкого соответствия логических и онтологических свойств, что делает его критерием логической истинности высказывания. По сути дела Г.Г. Шпет, развивая представления Гумбольдта о внутренней форме слова, начал анализировать ее динамику. Дело не только в соответствии внешней и внутренней форм, но и в том, что многообразные внутренние формы слова не только развиваются, но саморазвиваются. Возможна не только обратимость внешней и внутренней форм, но также произвольные или спонтанные превращения внутренней формы в нечто иное. Другими словами, внутренние формы обладают порождающими возможностями, они способны к созданию новообразований в сфере языка и мысли. Таким образом, Г.Г. Шпет не только внешне анализирует события, но и предлагает конкретный механизм понимания и порождения мысли и речи. Это направление получило затем развитие, в том числе и у Л.С. Выготского.

Слово не только плоть индивидуального мышления. Оно, по Шпету, выполняет важные социальные функции, которые можно было бы обозначить, как развивающие и стабилизирующие язык. В этом отношении различаются слово-образ и слово-термин. Первое – свободно и может быть "наброшено" на признак, случайно бросившийся в глаза, часто это происходит в поэзии. Такое слово можно считать орудием развития самого языка, так как вновь найденные оттенки часто закрепляются в языке. Фактически это механизм означения, регистрации нового опыта. Слово-термин уже включено в определенную языково-понятийную систему. Его употребление должно избегать переносных смыслов и разночтений. Фиксация нового опыта в этом происходит реже, но закономернее. Оно – лишь орудие сообщения, слово "запечатанное", включенное в систему понятий. Если с помощью слова-образа речевая культура творит самою себя, то слова-термины служат для упорядочения и сохранения культурного строя речи.

Своеобразие наследия Г.Г. Шпета сочетает лучшие качества европейской философской традиции, опирающейся на выделение субъект-объектных отношений с традиционно русским философским взглядом, внимательно оценивающим включенность психического в жизнь и бытие. Этот взгляд нашел свое продолжение в размышлениях М.М. Бах-тина о событийности сознания и поступка и культурно-исторической теории Л.С. Выготского.

2.5. П.А. Флоренский о культе и культуре

Большое, но противоречивое впечатление произвела личность Павла Александровича Флоренского на Н.А. Бердяева. Он пишет:

"В Москве я встретил у С. Булгакова П. Флоренского, человека очень оригинального и больших дарований. Это одна из самых интересных фигур интеллектуальной России того времени, обращенных к православию. С П. Флоренским у нас было изначальное взаимное отталкивание, слишком разные мы были люди, враждебно разные. Са-мыетемыунасбылиразные" [3, с. 149-150]. Бердяеву работыФлорен-ского кажутся полными упадочности, мления, в них чувствуются "меланхолия осени, падающих осенних листьев", "бессильная борьба с сомнением, . . . лиризм, парализующий энергию". И в то же время Бердяев ощущает в Флоренском огромную внутреннюю энергию, которую ему постоянно приходится сдерживать, бороться "с собственной безграничной дионисической стихией". Н.А. Бердяев признает, что "Флоренский был универсальный человек, он талантливый математик, физик, филолог, оккультист, поэт, богослов, философ" [3, с. 150]. Но одновременно Бердяев считает, что у Флоренского "слабое чувство Христа" и не находит, "чтобы у него был специфический философский дар" [3, с. 150]. Сложная натура одареннейшего человека видится Бердяеву во многих ее противоречиях.

Одна из существеннейших особенностей П.А. Флоренского состояла в его энциклопедически широких интересах. Но теологическая традиция занимала его более других и освящала собой другие предметы. Она окрашивала размышления Флоренского, придавала работам в других областях неповторимый облик. Сказанное относится к проблеме культуры в наибольшей степени, так как культура мыслилась Флоренскому в неразрывной связи с религиозным культом.

Вся человеческая культура, по Флоренскому, производна от культа во многих смыслах: онтологическом, историческом и тем более этимологическом. Последнее, кстати, очевиднее всего. "Культура, – считал Флоренский, – . . . ядром своим и корнем имеет КУЛЬТ . . . Natura – это, что рождается присно, cultura – что от культа присно отцепляется, – как бы прорастания культа, побеги его, боковые стебли его" [20, с. 117].

В жизнедеятельности общества Флоренский выделяет три стороны – ТЕОРЕТИЧЕСКУЮ, ПРАКТИЧЕСКУЮ И ЛИТУРГИЧЕСКУЮ. Первая – это'представления о мире: наука, юриспруденция, мифология и т.п. Вторая сторона – сторона деятельности "материально-утилитарная", хозяйство. Третья – совокупность святынь: реликвии, таинства, обряды. Подобная троичность, считает философ, неминуемо должна приводить к тому, что при осмыслении жизни общества одна из сторон его жизнедеятельности будет полагаться в качестве основной, а две другие выводиться из нее.

Если в качестве основной стороны полагается теория, все ее атрибуты начинают занимать ведущие места. Человеческий разум становит-^s

ся чем-то вроде святыни. Система понятий начинает довлеть над любым другим проявлением, в том числе практической деятельностью. Это явление Флоренский называет идеологизмом и характеризует его так: "Идеологизм усматривает в формах хозяйства и в обрядах культа простое применение теоретических, научных, мифологических, догматических и так далее – построений разума. СНАЧАЛА придумывается, что надо то-то и то-то сделать так-то и так-то, а ПОТОМ этот проект деятельности якобы осуществляется. Но теоретическая деятельность индивидуальна. Идеологизму свойственно поэтому подчеркивать значение уединенного сознания и индивидуального творчества отдельной личности; идеологизм завершается непременно культом великих людей. . . Террор завершил эту теорию, пожелав единичными мановениями перестроить всю жизнь, до дна, по выдуманным схемам" [20, с. 109]. Комментировать нечего. Флоренским сказано все, до конца, в открытую. Н.А. Бердяев, мягко говоря, заблуждался, говоря о большой слабости при большой одаренности П.А. Флоренского. Перед нами человек не только сильный, но и яростный. Естественно, он не мог остаться в живых в стране единственно верной идеологии и погиб в лагере.

Однако вернемся к размышлениям Флоренского. Далее он рассматривает вариант осмысления жизнедеятельности общества, при котором в качестве первичной берется не теория, а практика. Так возникает экономизм, получивший распространение в середине XIX века. В этом случае в центре внимания – формы собственности, средства производства. Экономический строй становится объектом почитания за его полезность. Собственно вся действительность мыслится как продукт усилий и разума не отдельной личности, а широких народных масс, снижается ценность личности не только великой, но и рядовой. Теория и культ мыслятся как надстройки практической деятельности.

Флоренский рассматривает и третью точку зрения, называя ее религиозным материализмом. С этой позиции жизнь определяется обрядом, обычаем, ритуалом. "Люди создают общие правила поведения прежде, чем начинают выражать общие принципы в словах; политические учреждения древнее политических теорий; точно так же и религиозные учреждения древнее, чем религиозные теории", – пишет Р. Смит" [20, с. 112]. Культ, причем не обязательно религиозный, выходит на первое место, а теория и практика занимают подчиненное положение.

П.А. Флоренский не принимает и такой точки зрения. Его не устраивает принятие в качестве основы осмысления жизнедеятельности общества обычаев и обрядов, взятых в обобщенной, независимой от религии форме. По мнению философа, они являются вторичными по отношению к ней, появившимися в результате отслоения от религии. Обы-^

чаи и обряды равно, как наука и техника, – продукты распада религии, подрерженные постоянному видоизменению. Это ". . .вечно текущая современность, успевающая отказаться от своих целей еще до того, как они начали осуществляться" [20, с. 115].

Одним из основных аргументов Флоренского в пользу выводимости действительности из культа является решение проблемы ориентации в культурных ценностях. Если исходить из того, что культура – это "все, решительно все, производимое человечеством", то совершенно не ясно, " как в плоскости культуры отличить церковь от кабака или американскую машину для выламывания замков от заповеди "Не укради" – тоже достояния культуры?"

". . . Все это равно есть в культуре, и в пределах самой культуры нет критериев выбора, критериев различения одного от другого: нельзя, оставаясь верным культуре, одобрять одно и не одобрять другого, принимать одно и отвергать другое (. . .) Для расценки ценностей нужно выйти за пределы культуры и найти критерии, ТРАНСЦЕДЕНТЫЕ ей" [20, с. 127]. Необходимо СОРИЕНТИРОВАТЬСЯ в культуре, найти "систему координат", зафиксированную не в ней самой, а за ее пределами. Сходная проблема решалась И. Кантом. Однако его решение, призывающее ориентироваться на рассудок, на научное знание, неприемлемо для П.А. Флоренского по следующей причине:

". . . критицизм Канта и кантианцев произвольно избирает из всей культуры небольшую ее часть – математическое естествознание – и, зная об исторической изменчивости его из года в год и о пестроте его – от ученого к ученому, о различии его методов, гипотез, теорий, терминов и так далее, провозглашает его вечной и неизменной истиной" [20, с. 129]. Решение П.А. Флоренского – в ориентации на религию, на культ. ". . . Кант же, убегая от культа, делает ИДОЛА, отрицательно ориентируясь на КУЛЬТЕ, он положительно ориентируется на лже-культе" [20].

Оставаясь на позиции первичности культа, Флоренский тем не менее обозревает все возможные теоретические схемы осмысления сторон общественной жизни.

Проведя последовательный анализ соотношений теории, практики и литургии, он выделяет девять их возможных сочетаний. Такое обогащение схемы произошло вследствие того, что в нее было добавлено еще одно свойство: последовательность осмысления сторон жизнедеятельности общества. Важно ведь не только, что одна из сторон основная, а две другие – подчиненные, но и какова последовательность их выведения. Своей типологией Флоренский охватывает большинство теоретических подходов к осмыслению культурной жизни общества. При этом важно учитывать то обстоятельство, что теоретические подходы имеют свойство реализовываться на практике, входить в саму жизнь, как это было с упоминавшимся выше идеологизмом.

Отношения между теорией, практикой и литургией реализуются не только на социальном, общекультурном уровне, но и на уровне анализа исторически складывающихся орудий деятельности. Заслуга в развитии орудийного подхода к анализу культуры также принадлежит П.А. Флоренскому. "Явления культа – храм, утварь храмовая, другие принадлежности храма и домашней молитвы, а также все элементы культа – вроде текста и напева песнопений, молитв, освященных веществ, . . . – объединенные в конкретно-целостные ЕДИНСТВА, они СУТЬ ОРУДИЯ этой культурной деятельности: ими, через них и в них культ как деятельность проявляется и осуществляется" [20, с. 102].

Наряду с культовыми орудиями философ выделяет МАШИНЫ – ИНСТРУМЕНТЫ И СЛОВА – ПОНЯТИЯ:

"Когда мы говорим слово ОРУДИЕ, то ближайшим образом припоминаются нам молоты, пилы, плуги или колеса и тому подобное – словом, в грубейшем смысле слова материальные орудия технической культуры . . . Инструменты – наиболее веское – буквально – проявление орудиестроительной деятельности. Но есть и другой род орудий, наименее материальных, ВОЗДУШНЫХ, если выразиться точно и буквально, однако ничуть не менее могучих; это суть – СЛОВА – в особенности – оформленные технически понятия и термины. Слово, "воздушное ничто", есть, однако, орудие мысли, без . коего мысль не раскрывается и не осуществляется. Не в переносном смысле, а в самом точном слова есть орудия" [20 ]. Как машины-инструменты, так и слова-понятия обладают неполным набором свойств. Первые чувственно даны нам, они вещны, но их осмысленность каждый раз должна доказываться при использовании машин и вкладываться в них при создании. Вторые разумны, осмыслены, но не всегда наглядны. Каждый раз "необходимо доказывать осмысленность вещей и овеществленность смыслов". Но для этого необходимо нечто третье, совмещающее в себе и осмысленность и овещест-вленность. "Нужно, – пишет Флоренский, – чтобы хотя бы в одной точке человеческой деятельности было бы дано наглядное единство двух полюсов ее, то есть бесспорная воплощенность смысла или, что то же, – бесспорная одухотворенность вещи" [20, с. 103]. Если такого предмета не найдется, деятельность человека может расколоться на две непересекающиеся: деятельность осмысливания и деятельность реализации. В общем-то, развитие общества как раз и демонстрирует такой процесс. И это трагически влияет на человека.

По мнению П.А. Флоренского, единственным предметом, интегрирующим в себе вещность и осмысленность, является культовый предмет: "Щипцы, бутылки, щетки и так далее – суть вещи; орудия культа – . . . кроме того, суть СМЫСЛЫ, требующие себе внутреннего признания, а не только допускающие внешнее пользование. Но вместе с тем, будучи СМЫСЛАМИ, они не внутренние смыслы только, но и бесспорные реальности, помещающиеся в ряду вещей . . . Предметы культа суть осуществленное соединение временного и вечного, ценности и данности, нетленности и гибнущего" [20, с. 106]. Предмет культа на своем уровне, осуществляет то же, что и культ во взаимоотношениях теории и практики – придает им целостность. Только опираясь на него и на культ, можно восстановить первоначальные смыслы, полагаемые в вещах, а сами смыслы, понятия, сотворять ощутимыми, почти наблюдаемыми.

Развитие культуры должно осуществляться через постоянное ориентирование на задаваемую культом "систему координат". Флорен-ский предлагает проследить такое развитие на примере художественного творчества. По его мнению, в качестве конкретной системы координат, задающей культурные традиции здесь выступает канон: ". . . художник, опираясь на всечеловеческие художественные каноны, . . . через них и в них находит силу воплощать подлинно созерцательную действительность и твердо знает, что дело его, если оно свободно, не окажется удвоением чужого дела. Принятие канона есть ощущение связи с человечеством и сознание, что не напрасно же жило оно и не было без истины . . . Хорошо известен тот факт, что это напряжение при вмещении индивидуального разума в формы общечеловеческие открывает родник творчества" [21, с. 106J. Флоренский приоткрывает завесу над одним из механизмов преемственности, обеспечивающим приращение культуры. Вторя форме или содержанию известного шедевра, мастер как бы продолжает путь с того места, на котором остановился его великий предшественник. Углубление смыслов продолжается. Традиция не прерывается.

Художественное творчество мыслилось Флоренским почти столь же целостным как и культ, поскольку и в нем "соединяется ПРАКТИЧЕСКАЯ сторона – ВОПЛОЩЕНИЕ разумом своих замыслов – с теоретической стороной – ОСМЫСЛИВАНИЕМ деятельности". Художественные произведения также не требуют доказательства ни их реальности, ни их смысла. Но они вторичны по отношению к культу, происходят родом из распавшейся на части религии. Тем не менее и они, т.е. лучшие образцы творчества, могут быть полезны при "оценивании" элементов культуры, быть "системой координат" при этом. В подобном ориентировании культура может почерпнуть новые силы для саморазвития, обрести целостность.

^1

Культура должна преодолеть имеющееся в настоящее время разделение "смысла и реальности, духа и плоти, истины и силы – на два царства: царство субъективных истин и царство вне-истинных объек-тивностей" [20, с. 123]. В этом ее единственная позитивная перспектива.

2.6. Слово о А.Н. Леонтьеве

Личностью не рождаются – ею становятся. И притом еще не раз и навсегда. Это постоянная работа, непрерывный процесс самосозида-ния, часто драматический, порой трагический. Алексей Николаевич Леонтьев всю жизнь развивал и отстаивал гуманистическую и оптимистическую идею самостановления личности, полемически заостряя ее против концепций, рассматривающих личность как продукт биографии и тем самым оправдывающих фаталистическое понимание судьбы человека. "Обыватель так и думает: ребенок украл – значит, станет вором!" Личность способна воздействовать на свое собственное прошлое, что-то переоценивать в себе, что-то отвергать в себе – словом, она способна сбрасывать с себя груз своей биографии", – писал он.

Личность самого А.Н. Леонтьева формировалась в эпоху совершенно необыкновенного взлета российской культуры первых десятилетий уходящего века. И он сам и многие его сверстники, коллеги и соратники до конца дней сохранили в себе печать взрастившей и вскормившей их культуры. Не менее важно, что эта печать лежала и на их трудах. Хотя, конечно же, А.Н. Леонтьеву, как и многим другим, приходилось сбрасывать с себя груз своей биографии, в том числе и культурной. Возможно, точнее будет сказать, – не сбрасывать, а упрятывать, утаивать его, маскировать фигурами умолчания, витиеватым, порой эзоповским изложением, неправедными оценками "зарубежной реакционной психологии" или "отечественных идеалистов", идеологизированной фразеологией, навязанным цитированием трюизмов и т.д. и т.п.

Все эти формы психологической и социальной защиты не проходили бесследно, создавали новый груз биографии и становились, если и не убеждениями, то схематизмами сознания, которые оседали не только в его рефлексивных, но и бытийных слоях. Справедливости ради следует сказать, что многие публикации А.Н. Леонтьев сознательно не включил в свою книгу "Проблемы развития психики" (1959), многое в ней отредактировал или, точнее, "вычистил". Так или иначе, но некоторые существенные вещи А.Н. Леонтьев либо вытеснил из памяти, либо умолчал о них намеренно. Нельзя, например, согласиться с его оценкой роли в нашей науке Г.И. Челпанова и оценкой дореволюционного периода деятельности Института экспериментальной психологии

Московского университета (ныне Психологический институт Российской Академии образования).

Сначала о Г.И. Челпанове. А.Н. Леонтьев учился у него и был его сотрудником. Он много раз говорил о нем с большим пиитетом. Более того, А.Н. Леонтьев рассказывал, что когда Георгий Иванович вынужден был уйти из созданного им института, то он пришел к нему и сказал, что уйдет вместе с ним. На что Челпанов ответил: "Вы еще молодой человек, у вас впереди вся жизнь, и вы еще не созрели для того, чтобы принимать вполне сознательные решения". Леонтьев остался в институте. Если бы он ушел, то едва ли бы стал учеником и сотрудником Л.С. Выготского. Ирония судьбы в том, что не прошло и 10 лет, как А.Н. Леонтьев вместе с Л.С. Выготским и А.Р. Лурия вынужден был покинуть институт, атмосфера в котором стала ужасной.

Тридцатые годы были самыми мрачными в жизни этого учреждения. Во главе института стояли "борцы за чистоту рядов", ни один из них не имел психологического образования. Работать в институте культурным людям стало опасно. На этом фоне оценки Г.И. Челпанова, данные А.Н. Леонтьевым, не могут быть признаны справедливыми ни с субъективной, ни тем более, с объективной точки зрения. Г.И. Челпа-нов был создателем психологической культуры размышлений о душе. Челпанов – человек, обладавший громадной научной интуицией, несомненным педагогическим даром и широчайшей культурой. Многие его сотрудники испытали на себе влияние его личности. Но не только. Они пришли в созданный им в 1912 г. (на средства купца С.И. Щукина) Институт экспериментальной психологии и получили возможность проводить исследования на уникальной для того времени экспериментальной технике, изготовленной на заводах Цейса. Как нам сейчас не достает таких "идеалистов" во главе наших институтов и не только психологических! Мало этого. Идеалист Челпанов ведь писал нетоль-ко о душе. Он издал первый в нашей стране учебник экспериментальной психологии. Он научил К.Н. Корнилова, сменившего его на посту директора института, измерять время реакции человека, а тот решил, что в этом вся психология, и попытался создать свое учение о ней, назвав его реактологией. Не вина Челпанова, что К.Н. Корнилов не усвоил уроков о душе. Значительно более верной и прозорливой оказалась оценка Челпанова великим антипсихологистом И.П. Павловым, штрафовавшим своих сотрудников за употребление психологической терминологии. Замечательно А.Н. Леонтьев описывал реакцию И.П. Павлова на известие о том, что Г.И. Челпанов более не директор института психологии. Павлову не нужны были психологи, которые делали бы его работу, но только хуже, поэтому-то он в начале 30-х годов обратился именно к Г.И. Челпанову с предложением об организации психологического отдела в Колтушах. И.П. Павлов превосходно

понимал и говорил, что мышление – это не рефлекс, это другой случай. Правда, за ним остались (из песни слова не выкинешь) рефлексы цели и свободы и характеристика художников как типов с преобладанием первой сигнальной системы, т.е. близких к животному типу (?!). Видимо, И.П. Павлову для дальнейшего развития исследований высшей нервной деятельности человека понадобилась психологическая наука, и он ее искал не в обещанной новой марксистской психологии (она ведь еще только должна была быть построена), а в той психологии, которая ему была известна и к которой он относился с уважением.

Культурной закваски, данной этому институту Г.И. Челпановым, Г.Г. Шпетом, Л.С. Выготским, А.Р. Лурия, Н.А. Бернштейном, да и самим А.Н. Леонтьевым, хватило на многие десятилетия.

В первые годы советской власти многие искренне хотели преобразовать научные направления, где они работали, на основе философии марксизма, диалектического и исторического материализма. Эта основа была в те годы весьма интеллигентной и не походила на постыдный катехизис IV главы "Краткого курса истории ВКП (б) ". Это написанное И. Сталиным изложение основ учения К. Маркса отбило вкус к философии не у одного поколения в СССР. И тем не менее, все психологические дисциплины – и реактология, и психоанализ, и педология, и психотехника, и социальная психология тех лет ведь не только объявляли себя марксистскими. Они искали новые пути, ориентировались на практику новой социальной жизни и находили это новое, слишком многое из которого, к несчастью, нами утрачено. Конечно, были и наивные связки психологии и марксизма. Нужно было быть Л.С. Вы-готским, чтобы сказать, что он "не хочет получать марксизм на дармовщинку, скроив пару удобных цитат". Но ведь был и плюрализм.

После развернувшейся борьбы с "меньшевиствующим идеализмом", а затем, после выхода "Краткого курса" и после весьма жестоких и предметных уроков многие стали "марксистами на дармовщинку". Марксизм перестал быть интеллектуальным и научным. И здесь нужна была интеллигентность ученых, чтобы не трансформировать дискуссию в политический донос. Но в науке уже оказалось достаточно людей, занимавшихся именно этим. И после дискуссий, а то и во время них дискутанты исчезали. Дискуссии превращались в допросы, которые проходили далеко не в академических условиях. . .

Плюрализм кончился, а марксизм из желанной методологической основы превратятся в дубину. Л.С. Выготскому "посчастливилось" умереть своей смертью до этого (1934 г.). А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, А.В. Запорожец, Л.И. Божович, когда в Институте психологии начались дискуссии-доносы, уехали на Украину. Именно там под руководством А.Н. Леонтьева сформировалась Харьковская психологическая школа.

<1-5-17 81

Оценивая сегодня начальные этапы развития Харьковской психологической школы, можно с уверенностью сказать, что тогда повезло и России, и Украине. Блестящая группа молодых психологов, называвших себя "выготчанами" (А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, А.В. Запорожец, Л.И. Божович), в прямом смысле слова спаслась, сохранилась и помогла сохраниться отечественной психологии. В челпановском Психологическом институте работать стало опасно. Его возглавили ортодоксы.

Выготчане "спрятались" во Всеукраинской психоневрологической академии, в украинском НИИ педагогики, в Педагогическом институте и искренне, увлеченно и к тому же в высшей степени продуктивно строили марксистскую психологию. В рамках этой единой добровольно принятой ими марксистской основы допускался подлинный плюрализм. В Харькове они нашли группу таких же молодых людей, заразили их своими идеями и сформировали небольшой научный коллектив. В этот коллектив вошли В.И. Аснин, П.Я. Гальперин, П.И. Зинченко, О.М. Концевая, Г.Д. Луков, К.Е. Хоменко и ряд других. Поэтому-то имеются все основания назвать Харьковскую школу школой в точном смысле этого слова. Тесно сотрудничал с ней и харьковчанин Ф.В. Бас-син. Довольно быстро были установлены контакты с психологами Киева (Г.С. Костюк), Одессы (Д.Г. Элькин), с психологами Армении и Грузии.

Нужно себе представить ситуацию тех лет в Харькове. Нет не только челпановского Института психологии. Нет ни одной психологической лаборатории хотя бы в привычном для того времени виде. Все делалось в яслях, в детских садах, в школах, в малоприспособленных для исследований аудиториях учебных институтов. Все оборудование делалось своими руками. Участники этой научной школы не только работали в различных учреждениях, но и вели порой полуголодное существование. Но не надо забывать, что приехавшие в Харьков москвичи были "замешаны на дрожжах" Л.С. Выготского, а как потом выяснилось, имели и собственные. Как бы то ни было, ими было задумана и реализована замечательная, как теперь принято говорить, комплексная программа исследований развития психики ребенка. Ее концептуальным стержнем стало действие, выступившее в различных ипостасях: предметом изучения и формирования. Следует подчеркнуть, что дело здесь не только в термине. Ведь в 20-ом году А. Баллон уже назвал восприятие действием, а до него об этом же писали художники и искусствоведы. Аналогичным образом в 1927 году П. Жане и Л.С. Выготский назвали действием память. В харьковской школе речь шла не о переименованиях тех или иных психических процессов в действия, акты, а об их строении (тогда термин "структура" в психологии был не очень употребителен), о зависимости этого строения от множества внешних и внутренних обстоятельств. К таким обстоятельствам относились внешние средства и внутренние способы реализации действия, место и роль объектов деятельности, ее цели, задачи, мотивы и т.п. Сравнивалась эффективность результатов, достигаемых посредством различных действий, уточнялись этапы интериоризации внешних действий во внутренние, а тем самым раскрывалась ее природа. Неуловимые психические процессы стали приобретать свои достаточно определенные, если не формы, то очертания, стали приобретать вид вполне дискретных и поддающихся дальнейшему членению и анализу действий. Отчетливо просматривается и обратный ход – поиск общих черт у различных форм действия, необходимый для введения обобщенного понятия "психическое действие". Поначалу это понятие мелькало лишь назывным образом, преобладала его дифференциальная специфика: действие сенсорное, мнемическое, интеллектуальное, практическое, предметное и т.п. Но зато более отчетливо понятия практической и психической деятельности стали отпочковываться от философской категории "предметная деятельность". Это понятно, поскольку исследуемое действие, с одной стороны, вычленялись из некоторого более широкого жизненного, учебного, игрового контекста, а с другой стороны, в итоге исследований они в своем более дифференцированном и оформленном виде возвращались в этот контекст, нередко перестраивали его.

Принцип деятельности долгие годы представлял собой методологический частокол, охрану и защиту внутренней территории которого осуществлял А.Н. Леонтьев. Делал он это мастерски. Если идеологи и проникали на эту территорию, то придраться было трудно. Дежурные ссылки – на месте, а в самых трудных местах – не разберешься, туман. Даже близкие сотрудники не всегда понимали стратегию лидера. А.Р. Лурия нередко язвил, но не требовал определенности. В.И. Аснин требовал, и за это коллеги прозвали его Ясниным. Он говорил А.Н. Ле-онтьеву примерно так: "Возможны лишь два варианта: либо ты сам не понимаешь и только делаешь вид, что понимаешь, либо ты понимаешь и не хочешь сказать". Это туман имелся лишь в близких к философской проблематике пунктах. Его не было в теоретических исследованиях филогенеза и онтогенеза психики, в исследованиях исторических и онтогенетических корней сознания.

А за методологическим частоколом тем временем происходили необыкновенные вещи. Сам А.Н. Леонтьев не только "держал удар", был не только теоретиком. Он был тонким психологом и в высшей степени изобретательным экспериментатором. Совместно с В.И. Лениным и А.В. Запорожцем он проводил исследования чувствительности, свойств возникающих новообразований – функциональных органов, названных А.В. Запорожцем сенсорными действиями. П.Я. Гальперин проводил исследования формирования первых орудийных действий у

6* 83

младенцев и преддошкольников, исследовал психологию установки. В.И. Аснин проводил исследования формирования исполнительных действий-навыков в ситуациях, когда испытуемые имели представление о задаче и знали результат и когда они об этом не подозревали. А.В. Запорожец наряду с исследованием сенсорных и мыслительных действий изучал восприятие детьми-дошкольниками различного возраста рисунков, сказок, басен и т.п. Но этого мало, он исследовал пассивное и активное осязание, наконец, интеллектуальное действие. (В этих исследованиях принимали участие Т.О. Гиневская, Д.М. Ду-бовис-Арановская, Л.И. Котлярова, Т.И. Титаренко, К.Е. Хоменко и др.) Понятие "перцептивное действие" появилось значительно позже, в совместных исследованиях с его учеником В.П. Зинченко. Еще позже А.В. Запорожец стал рассматривать эмоции как акты действия. П.Я. Гальперин в послевоенные годы открыл цикл исследований формирования умственных действий и понятий. Этому предшествовали выполненные О.М. Концевой исследования процессов формирования понятий, рассматривавшихся как интеллектуальные действия. П.И. Зинченко, начав исследование памяти с процессов забывания, рассматривал их как активные процессы, что не было оригинальным по сравнению с запрещенным фрейдом, а затем перешел к изучению процессов запоминания и ввел понятие мнемического действия. Наконец, А.Р. Лурия занимался дефектологией и патологией различных форм действий, изучавшихся его коллегами.

После войны москвичи оказались в Москве, прихватив с собой П.Я. Гальперина. Фронтовик-харьковчанин Г.Г. Луков попал в Ленинград. Напротив, фронтовик-ленинградец Д.Б. Эльконин переехал в Москву. Основная группа харьковчан вернулась в свой родной город. П.И. Зинченко, к счастью вернувшийся с фронта невредимым, стал неформальным лидером харьковских психологов, разбросанных по разным научным учреждениям и институтам города. Он же возглавил психологическую лабораторию – филиал киевского Института психологии. Эта лаборатория не имела своего пристанища, вернее, имела его на квартирах членов лаборатории, чаще всего дома у ее руководителя, где ее сотрудники пользовались гостеприимством хозяйки – Веры Давидовны. Таким образом, Харьковская школа сохранилась, продуктивно работала, публиковала десятки статей в научных записках харьковских институтов, киевского Института психологии, затем в "Советской педагогике", ас 1955 г.-в "Вопросах психологии". Она сохраняла самые тесные дружеские и научные контакты с москвичами. Все харьковчане часто бывали в Москве. Из москвичей чаще других приезжал в Харьков А.В. Запорожец, реже – П.Я. Гальперин, иногда – А.Н. Ле-онтьев. Москвичи, организовав новую школу, присылали своих учеников, среди которых были В.В. Репкин, Г.В. Репкина, Л.М. Житнико-ва, В.Я. Ляудис, для продолжения учебы и работы в Харьков. И спустя многие годы после отъезда из Харькова москвичи с удовольствием называли себя представителями Харьковской школы, а харьковчане, никогда в Москве не учившиеся, называли себя представителями Московской психологической школы. Возникает вопрос, где же родился и развивался деятельностный подход? В Москве? В Харькове? Но психология, к счастью – не Черноморский флот, и делить мы ее не собираемся.

Все коллеги А.Н. Леонтьева по Харьковской психологической школе были не только яркими индивидуальностями, но и оригинальными учеными, создателями собственных направлений и школ. Деятельно-стная школа потому и может быть названа школой, что в ней не было рядовых учеников. Роли в этом коллективе были различны. Признанным лидером был А.Н. Леонтьев, совестью – А.В. Запорожец, гением – А.Р. Лурия, мужественным научным темпераментом, щедро разбрасывающим свои идеи – Д.Б. Эльконин. Учителем же всегда был П.Я. Гальперин. Конечно, они все были прежде всего личностями, учеными. Мы же отмечаем лишь их доминирующие личностные черты. П.Я. Гальперин был не самой сильной личностью среди них, но был признанным учителем. Все же остальные, когда им удавалось задумать или сделать нечто, на их взгляд, существенное и интересное, говор или, что нужно пойти посоветоваться с учителем; часто они с любовью говорили: "Пойти к "ребе". К нему ходили и следующие поколения психологов, называвших его ласковым именем "Гальпетя".

Нельзя сказать, что представители деятельностной школы счастли-выбылиназыватьсебямарксистами, какэтоделалЛ.С. Выготский. Но за опошленный марксизм им было все же обидно. Будучи человеком тонким и умным, А.Н. Леонтьев не допускал по поводу марксизма ни иронии, ни чувства юмора, даже когда ему говорили, что сейчас каждый пошляк, неуч и даже бандит называет себя марксистом.

Однажды, правда, А.Н. Леонтьев сочувственно рассказал о своей беседе с известным бельгийским психологом Ж.Нюттином об отношении к психоанализу. Нюттин – достаточно веселый человек, когда была затронута эта тема, посерьезнел и заметил: "Разница между Вашим и нашим отношением к психоанализу состоит в том, что Вы оцениваете его с точки зрения, подходит ли он к Вашей идеологии, а мы с точки зрения, может ли помочь психоанализ простому страдающему человеку".

А.Н. Леонтьев – европейский, причем, франкоориентированный психолог. С французскими психологами его связывала многолетняя дружба, он писал предисловия к их трудам, издававшимся в СССР. Он благосклонно относился к английской психологии, к немецкой классической психологии. Его негативные оценки адресованы преимущественно американской психологии. И здесь он разделял и с трудом преодолевал пристрастное отношение французов и англичан к американцам. Надо сказать, что и американские психологи ему платили тем же. Насколько им близки и понятны работы Л.С. Выготского, А.В. Запорожца, А.Р. Лурия, настолько от них далеки, в отличие от французов и немцев, работы А.Н. Леонтьева. Это сам по себе любопытный историко-психологический феномен, заслуживающий специального обсуждения.

Отметим еще одну любопытную деталь. А.Н. Леонтьев иногда с известным и, нам кажется, незаслуженным пренебрежением говорил о дореволюционной официальной университетской психологии, забывая о том, что он сам, по крайней мере начиная с послевоенных лет, не только стремился стать, но и стал официальным психологом в Советском Союзе. Он занимал ряд руководящих постов в Академии педагогических наук СССР, вплоть до ее вице-президента, был президентом Общества психологов СССР, явился одним из создателей Института психологии АН СССР, не против был возглавить его и т.д. Все это позволило ему многое сделать для развития психологической науки в стране. Он был просвещенный и интеллигентный ученый-администратор. С пониманием относился к другим, не совпадающим с его собственным, направлениям и школам в психологии, содействовал их развитию. Однако как официальный психолог он не мог не идеологизиро-вать психологическую науку, не мог не принимать всерьез даже нелепые с точки зрения нормального ученого указания, связанные с различного рода перестройками психологической науки. При этом ему удивительным образом удавалось проводить принципиальную линию развития собственной концепции и традиций школы Л.С. Выготского. Именно это, несмотря ни на что, было делом его жизни. И именно этим он отличался и отличается от многочисленного племени администраторов от науки.

Размышляя об "официальности" А.Н. Леонтьева, невольно задаешься вопросом: а что же лучше – официальность или свобода? Абстрактный ответ, конечно, ясен и без размышлений. Но когда вспоминаешь конкретные условия его жизни, то все оказывается вовсе не так однозначно. А.Н. Леонтьев был блестящим экспериментатором, проницательным практиком и умудренным теоретиком. Безусловно, в условиях свободы ему удалось бы сделать много больше. Но нельзя забывать, что его "официальность" дала возможность относительно свободно развиваться всей школе Л.С. Выготского. Чудес, конечно, не бывает – школе после кончины ее создателя жилось довольно сложно. В чем-то был и отход от замысла учителя, в чем-то ученики оказались не в состоянии развивать эти замыслы. Но не надо забывать, что Л.С. Выготский был гений, а заменить гения не под силу даже очень большому

86

1

^41^1"""^

коллективу. Главное же в том, что традиции культурно-исторического исследования психики и сознания сохранились. Здесь несомненная заслуга не только А.Н. Леонтьева, но и прежде всего А.Р. Лурии. А.В. Запорожца и Д.Б. Эльконина. Все они не только продолжали эти традиции, но и воспитывали в них учеников.

Следует учесть, что почти 20 лет традиции передавались устно. И чтобы покончить с сюжетом об официальности, нужно сказать, ч-<.' к А.Н. Леонтьеве, когда он играл роль большого администратора, все 'да было что-то от подростка, чувствовалось, что это не всамделишное, J как бы понарошку. Когда он переставал играть, перед нами неизменно оказывался настоящий А.Н. Леонтьев – серьезный и большой ученый, умный человек, добрый советчик, легко увлекающийся интересной идеей, легко втягивающийся в обсуждение экспериментальных замыслов и результатов.

В последние годы жизни А.Н. Леонтьев болезненно относился к проблеме философского осмысления основ психологии. Для того были объективные основания, к возникновению которых он был причастен и сам. Отделения психологии в ряде университетов по инициативе прежде всего А.Н. Леонтьева выделились из философских факультетов и стали самостоятельными факультетами. Это привело к ослаблению связей между философами и психологами, к снижению философской культуры последних. На факультетах появился ряд специализаций (социальная, медицинская, детская, педагогическая, инженерная психология), что естественно уменьшило интерес к общей психологии, к теории психологии. А.Н. Леонтьев как декан факультета создавал и содействовал развитию всех этих кафедр и вместе с тем испытывал определенный дискомфорт, часто повторял, что психология должна развиваться не в куст, а в ствол. Наконец, страна стала испытывать потребность в создании самых разнообразных психологических служб. Кадров недостаточно, а свято место пусто не бывает. В психологию ринулись люди без психологического образования, например, инженеры и математики, и стали строить модели человека, даже модели личности. Чуть позже в психологию хлынули физиологи и стали объявлять мозг предметом психологии. Это одна из причин появления различных форм редукционизма в психологии, по поводу которого сетовал А.Н. Леонтьев. Таких форм тем больше, чем больше число неудачников из разных областей науки притекает в психологию. Можно было бы только радоваться, если бы все это можно было объяснить болезнями роста, а опасения А.Н. Леонтьева, высказанные 15 лет назад – старческим брюзжанием (пользуемся его выражением), но, к сожалению, это не так. Его опасения имели основания, а сейчас они сбываются. В психологии, даже академической и университетской, резко упал профессионализм. В нашей науке отставание набирает ускорение. Причем, речь идет не о нашем сто раз уже упоминавшемся отставании от Запада, а об отставании от самих себя. Идеи школы Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурии более успешно и энергично развиваются в Европе, в США, в Японии. У нас после смерти А.Н. Леонтьева началось продолжавшееся более десяти лет наступление на эту школу. Симптомы были еще при его жизни, он это знал. Во главе всех коллективов, где велась работа в русле идей этой школы, были поставлены чуждые ей люди, способные хорошо выполнять разрушительные функции, но неспособные к конструктивным шагам, пусть даже вне идей этой школы. Системно-административный подход, возобладавший в психологии, привел к бессистемной эмпирии. Наука ведь мстительна. Если ученый пренебрегает теорией, меняет, выражаясь психологическим языком, когнитивный вектор на утилитарно-практический или организационный, то в итоге не получается ни теории, ни эксперимента, ни практики.

Нам, ученикам, Леонтьева не хватает, как не хватает и других наших университетских учителей: А.Р. Лурии, П.Я. Гальперина, А.В. Запорожца, Д.Б. Эльконина, при жизни которых сохранялся высокий нравственный климат в науке. Ведь они все же представляли культурно-историческую школу психологии.

2.7. Психологическая теория деятельности Человеческая деятельность, несомненно, является главным источником культуры и цивилизации. Столь же несомненно, что она является их главной разрушительной силой. Именно она породила многие глобальные проблемы современности. Хотя в истории человечества организация и управление деятельностью (часто рабским трудом) всегда доминировали над рефлексией по поводу нее (ее результатов) и ее исследованием, тем не менее в наше время нет недостатка в различных методологических подходах, теориях, концептуальных представлениях, формализованных схемах, моделях деятельности и ее элементов. К сожалению, этого же нельзя сказать об изучении этических и ценностных аспектов деятельности.

Категория и онтология деятельности является предметом как моно-дисциплинарного, так и междисциплинарного исследования. Истоки исследования деятельности лежат в классической философии. Большой вклад в разработку многих аспектов человеческой деятельности внесли социальные науки, психология, антропология, этнография, лингвистика, а в более позднее время эргономика, биомеханика, физиология активности (или психологическая физиология); приступили к ее изучению когнитивная и компьютерная науки.

Совершенно естественно, что имеются принципиальные расхождения и трудности в трактовке самого понятия человеческой деятельности; в выборе оснований для классификации ее видов; в создании таксономии единиц, предназначенных для ее анализа; в установлении типов связи между ними; в выборе адекватных методов ее исследования как в лабораторных, так и в естественных условиях; в сопоставлении результатов, полученных разными методами, как между собой, так и в отношении к категориальному аппарату, имеющемуся в философской традиции исследования деятельности. Все это влечет за собой новые трудности, а порой наивную постановку проблем, заблуждения, переоценку и недооценку значения полученных результатов в той или иной области науки и практики.

Для иллюстрации этих трудностей приведем далеко не полный перечень различений между формами и видами деятельности, существующих в современной науке: материальная и духовная, внешняя и внутренняя, непосредственная и опосредствованная, произвольная и непроизвольная, творческая и репродуктивная, сознательная и бессознательная, индивидуальная и коллективная. Имеются различения другого рода: игровая, учебная, трудовая, художественная, спортивная. Деятельность разделяют на исполнительную и познавательную (пер-цептивная, мнемическая, умственная или мыслительная). Наконец, можно добавить дифференциацию деятельности по мотивам, целям, предметному содержанию, способам осуществления, конечному результату, степени свободы в постановке целей, в выборе средств, в определении вида и характера результата.

Как видно из приведенного перечня, каждая отдельная форма деятельности может быть описана с помощью многих систем отсчета, которыми она реально характеризуется. В то же время принято полагать, что прикладные исследовательские задачи решаются значительно легче, когда используется одна – лучше простая (чтобы не сказать, примитивная), но четко определенная размерность. На этом основании для анализа деятельности часто используются внешние по отношению к ней характеристики (например, количество перерабатываемой информации, скорость, точность, энергетические затраты и т.п.). Несмотря на высокую достоверность получаемых в таких исследованиях результатов, это создает серьезные трудности в их интерпретации, в переносе на другие условия, в решении оптимизационных и проектировочных задач. Причина этого заключается в том, что живые акты человеческой деятельности заменяются фактами, в которых деятельность, как таковая, исчезает, "умирает в продукте".

Задача психологического исследования деятельности состоит в теоретическом и методическом обеспечении сохранности ее основных черт, учета ее полифонической природы, выявлении ее собственных, имманентных ей свойств, законов ее движения и самодвижения. Другими словами, необходимо не только изучение средств, способов, результатов деятельности, но и построение реального или воображаемого образа изучаемой или изученной формы деятельности. К тому же такой образ должен обладать свойством открытости, т.е. быть способным к обогащению как по мере изучения деятельности, так и по мере ее развития и саморазвития. Но и этого недостаточно. Ведь решение различных практических задач требует построения различных образов, представлений, схем, моделей одной и той же деятельности.

Таким образом, в изучении деятельности имеются, как минимум, два вектора: внешний (прагматический) и внутренний (когнитивный). Они различны по целям и способам их достижения, что порождает непонимание, неудовлетворенность, а то и конфликты между педагогами и психологами, инженерами и эргономистами, организаторами производства и социологами и т.д.

В психологии понятие человеческой деятельности выступает в различных ипостасях: то как объяснительный принцип, то как предмет исследования, то как предмет оценки. В последние годы она все чаще выступает как предмет организации, управления и проектирования. Главным достижением в изучении деятельности отечественная психология обязана научным направлениям, связанным с именами С.Л. Рубинштейна и А.Н. Леонтьева. Первый шаг к признанию деятельности в качестве предмета психологии был сделан С.Л. Рубинштейном в 1922 году. Время грандиозных перемен во взглядах на человека привело его к осознанию необходимости переустройства психологической науки на основе диалектического материализма. Интересно, что традиционный европейский материализм, выдвигая материальное на первый план по сравнению с идеальным, так и не смог отыскать пути формирования переднего. В то же время, по признанию К. Маркса, "деятельностная сторона, в противоположность материализму, развивалась абстрактно идеализмом, который, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой" [22, с. 261 ]. К счастью, К. Маркс хотя и в упрощенной форме, экспроприировал "деятельную сторону" у идеализма, да еще сказал, что "человек. . . относится к самому себе как к существу универсальному и потому свободному . . . Свободная сознательная деятельность как раз и составляет родовой характер человека" [22, с. 92-93 ]. Дальнейшим упрощениям категория деятельности подвергалась в советской марксистской философии. Но все же наличие этой категории давало психологам некоторые степени свободы и позволило ей выстоять под натиском реактологии и рефлексологии.

Приоритет переноса философской категории "деятельность" в ее еще не оскудевшей форме на психологическую почву несомненно принадлежит С.Л. Рубинштейну. Он обратил внимание на тот аспект, что формирование идеального плана может осуществляться, как он тогда писал, в САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ человека, одним из результатов которой и являются его развивающиеся психические свойства [23, с. 148- 154]. Конечно, это было лишь отдаленное приближение к будущей психологической концепции. Тем не менее важен и этот первый шаг. Затем более чем через 10 лет C.JL Рубинштейн вернулся к проблеме деятельности в новом контексте после того, как стали широко известны многие произведения Маркса, Энгельса, и построение на этой основе психологии стало не только социальным заказом, но и страстным желанием многих психологов.

А.Н. Леонтьев обратился к проблематике деятельности значительно позже С.Л. Рубинштейна. Но именно ему принадлежит наиболее развернутая общепсихологичсская теория деятельности. Отметим ряд ключевых моментов в этой теперь уже достаточно распространенной теории, многократно излагавшейся автором и его последователями.

Принцип предметности составляет ядро этой теории. Предмет при этом понимается не как стимул или объект, существующий сам по себе и воздействующий на субъекта, а как ". . . то, на что направлен акт, т.е. как нечто, к чему относится живое существо, как предмет его деятельности – безразлично, деятельности внешней или внутренней" [24, с. 169]. Согласно А.Н. Леонтьеву, внутренняя деятельность вторична: она формируется в процессе интериоризации внешней предметной деятельности. Интериоризация состоит не в простом перемещении внешней деятельности в предсуществующий ей внутренний план сознания, а в формировании самого этого плана.

Принципиальная общность строения внешней и внутренней деятельности определяется тем, что обе они опосредствуют связи человека с миром. Общность строения усматривалась А.Н. Леонтьевым в возможности переходов от одной формы деятельности к другой (интерио-ризация и экстериоризация). Внутренняя деятельность в процессе своего формирования приобретает такие средства, которые позволяют субъекту решать задачи, невыполнимые в плане внешней деятельности и наоборот. А.Н. Леонтьев, вслед за Л.С. Выготским, подчеркивал не только предметную, но и социальную природу интериоризации.

В работах А.Н. Леонтьева и представителей его научной школы достаточно полно и развернуто рассмотрено психологическое строение деятельности. Целостная деятельность имеет следующие составляющие: потребность, мотив, цель, условия достижения цели (единство целей и условий составляет задачу) и соотносимые с ними деятельность, действие, операции, функциональные блоки.

Содержание целостной деятельности соотносимо с существенными признаками понятий потребности и мотива, с определением их предметного содержания. Таким образом, А.Н. Леонтьев пришел к пониманию психической деятельности как морфологического объекта, имеющего развитую функциональную структуру, определенное предмет-ноесодержаниеисмысловоестроение [см. болееподробно28,с.21-25;

23].

Понятие деятельности рассматривается в психологии в двух функциях: в качестве объяснительного принципа и в качестве предмета исследования. Забегая вперед, отметим, что именно успехи в изучении психической деятельности и особенно различных форм психического действия привели С.Л. Рубинштейна и А.Н. Леонтьева к заключению, что категория предметной деятельности может и должна выполнять методологическую функцию объяснительного принципа в психологии, этому же способствовала достаточная эмпирическая наблюдаемость как ее внешних, так и внутренних проявлений в действии.

Реально в исследованиях обе функции деятельности выступали поочередно, а не одновременно. Выдвижение деятельности на роль объяснительного принципа всей психической жизни, включая сознание, связано не только с идеологизацией советской психологии, с поисками "диалектико-материалистического монизма". В мировой психологии подобный поиск "главной" категории или единого объяснительного принципа происходил всегда. На его роль претендовали ассоциация, гештальт, поведенческий акт, обратимая операция, установка и т.д. Не меньше оснований имеет и предметная деятельность. Но здесь возникает один принципиальный вопрос, который обсуждался на материале соотношения категорий деятельности и установки: они обе претендовали на роль универсального объяснительного принципа в психологии. Когда установка выступает в качестве объяснительного принципа деятельности, то последняя естественно выступает в роли предмета исследования. Справедливо и обратное. В любом случае выигрывает тот член пары, который выступает в роли предмета исследования. Например, когда установка принимается в качестве объяснительного принципа, то ее влияние на деятельность вполне очевидно,' но вместе с тем она сама как бы растворяется, точнее, воплощается в ней.

Любое представление, будь то представление об установке или о деятельности, превращенное в средство объяснения другой реальности, как писал К. Маркс, подвергается испарению путем превращения его в абстрактные определения. Такие определения необходимы, ибо на их основе возможно воспроизведение конкретного путем мышления. И эта вторая часть работы должна быть проделана по отношению к любой категории, претендующей на роль объяснительного принципа. Но тем самым онтология, скрывающаяся за этой категорией, превращается в предмет исследования, что с научной точки зрения значительно более плодотворно [27 ].

Наиболее интересные результаты в школе А.Н. Леонтьева были получены именно тогда, когда деятельность выступала предметом исследования. Но не сама по себе, не в качестве "абстрактного определения". Основным предметом исследования в психологической теории деятельности является структура и функции многообразных форм человеческого действия. По словам Э.Г. Юдина, действие и заключает в себе квинтэссенцию гораздо более общего понятия предметной деятельности.

Начало психологической интерпретации действия было положено в трудах Л.С. Выготского. Затем в середине 30-х годов его ученики и последователи А.В. Запорожец, П.И. Зинченко, А.Н. Леонтьев и др. предприняли цикл исследований сенсорных, перцептивных, мнемиче-ских и умственных действий, уделив при этом особое внимание их генетической связи с предметно-практическими действиями. С.Л. Ру-бинштейн также считал действие основной клеточкой или ячейкой психологии. Такое признание, писал он, означает, что в действии психологический анализ может вскрыть зачатки всех элементов психологии.

В научной и художественной литературе сплошь и рядом встречаются такие характеристики и эпитеты, сопровождающие понятие "действие": мертвое, физическое, механическое, машинообразное и живое, биологическое, раскованное, творческое, свободное, внешнее и внутреннее, превращенное, психическое, осмысленное, духовное и т.д. Особая разновидность действия – нравственное действие, или поступок, который, согласно С.Л. Рубинштейну, Л.И. Божович и А.Н. Леон-тьеву, является единицей анализа личности. Вспомним здесь и поступок по М.М. Бахтину. Этот перечень наводит на мысль, что в действии, как и в слове, должны быть выделены богатые внешняя и внутренняя формы.

Рисунок внешнего, исполняющего движения, с какой бы точностью он ни регистрировался, не может исчерпать существенных особенностей действия без анализа его внутренней картины, внутренней моторики. Сложность изучения действия связана с его изначальной двойственностью. С одной стороны, действие – это развивающийся функциональный орган, обладающий биодинамической, чувственной и эмоциональной тканью. Решающим в его формировании и конституиро-вании является как социальный, так и предметный характер. В действии субъекта движение и предмет смыкаются в единое психофизиологическое и психофизическое образование. Другими словами, действие гетерогенно и, конечно, содержит в себе реактивные и исполнительные элементы, но оно содержит также элементы экспрессии (знаковые), чувствительности, памяти, предвидения и оценки. Благодаря этим последним действие в процессе своего развития превращается из сти-мульно-реактивного, вынужденного в свободное. Свобода действия существенно увеличивается благодаря овладению речью.

Внешняя картина превращений действия адекватно описывается понятием интериоризации. Однако этого понятия недостаточно для описания новообразований, своего рода внутренних форм действия, возникающих в процессе его развития. Интериоризация – это в такой же степени "вращивание" как и "выращивание". Поэтому не случайно А.Н. Леонтьев многократно указывал на важность анализа противоположного интериоризации процесса экстериоризации. Последний представляет собой необходимое условие возникновения новообразований. Благодаря экстериоризации формирующиеся внутренние формы действия становятся как бы видимыми субъекту, доступными наблюдению, управлению и контролю. Многочисленные исследования действия, выполненные в рамках психологической теории деятельности, привели к заключению, что оно обладает порождающими свойствами. Действие – это живая форма, подобная органической системе, в которой развиваются не только присущие ей свойства, но и складываются, формируются недостающие такой системе органы.

Рассмотрим основные новообразования, возникающие благодаря порождающим свойствам действия. Важнейшей задачей психологической теории деятельности на всех этапах ее развития было объяснение возникновения различных форм субъективного отражения объективного мира. А.В. Запорожец сформулировал положение, что способ действия является живым отображением предмета. Ему же принадлежит первая классификация действий, ведущих к возникновению образа восприятия.

Для возникновения ощущения необходимо элементарное сенсорное действие, точнее говоря, активное движение в предметной ситуации. Это положение было доказано в исследованиях В. И. Аснина, А. В. Запорожца, А.Н. Леонтьева, Н.Б. Познанской, посвященных формированию светочувствительности кожи ладони к лучам видимого спектра. Впоследствии необходимость активных поисковых движений была доказана и на материале зрительного восприятия. Согласно А.Л. Ярбусу, стабилизация изображения относительно сетчатки приводит к исчезновению зрительных ощущений.

Для возникновения образа предмета или ситуации необходимо осуществление сложного перцептивного действия, включающего в свой состав систему предметных операций. Она охватывает собой весь предмет и объединена единой предметной формулой. Это положение чрезвычайно существенно для понимания механизма формирования одного из фундаментальных свойств образа восприятия – свойства ПРЕДМЕТНОСТИ.

Для формирования эстетического образа необходима деятельность восприятия, имеющая особый мотив. Важной фазой в развитии эстетического сопереживания и эстетического отношения к действительности у ребенка, согласно А.В. Запорожцу, является фаза "содействия" герою художественного произведения. Содействие, сочувствие и сопереживание представляют собой формообразующий фактор в развитии всех видов действия у ребенка.

Действие – необходимое условие формирования практических, предметных обобщений, предметных и ситуативных значений, условие осмысления наличной ситуации и переноса сложившихся форм поведения и действия в новую ситуацию. Действие, таким образом, лежит в основе формирования первоначальных элементов мышления. В этой связи уместно вспомнить, что И.М. Сеченов, обсуждая проблему элементов мысли, назвал чувственные ряды "рядами личного действия". Положение о том, что мысль рождается не из ощущения, восприятия, памяти, а из действия, сейчас становится общепризнанным не только среди психологов, но и специалистов в области искусственного интеллекта и робототехники. А их область представляет собой важный полигон для проверки достоверности психологических концепций.

Действие – необходимое условие формирования смыслов, их расширения и углубления. В действии и взаимодействии предметы раскрывают свое истинное лицо, скрытые в них и в самом действии значения и смыслы. В ходе дальнейшего развития действия возможна известная автономизация значений и смыслов от его предметно-практической ткани и появляются противоположные и циклически повторяющиеся процессы, состоящие в означении смыслов и осмысливании значений (в том числе и в их обессмысливании). Следовательно, в действии заключено начало рефлексии. Наконец, действие т^ансфермиру-ется в поступок и становится главным формообразующим фактором и одновременно единицей анализа личности, ее нравственной и эмоционально-волевой сферы.

Перечисленные примеры порождающих свойств действия сами нуждаются в объяснении. Сделаем это на примере раннего исследования А.В. Запорожца, анализировавшего соотношение действия и интеллекта [9]. Помещенная в указанном томе статья "Действие и интеллект" была найдена в его архиве. Статья представляет собой выправленную автором стенограмму доклада, прочитанного на заседании кафедры психологии Харьковского педагогического института в 1938 г. Основная идея доклада состоит в том, что мышление не только связано с действием, но и само является действием даже тогда, когда оно отчле-нилось от практики ребенка и приобрело относительную самостоятельность: "Первое, что мы должны указать при определении психического процесса мышления, заключается в том, что мышление не есть способность или, что способность к мышлению не есть еще мышление. Мышление – это деятельность, в которой субъект выходит, так сказать, за пределы, за границы собственного сознания, в которой он относится

определенным образом к объекту, воздействует на объект и испытывает сопротивление этого объекта. Мышление требует нового опыта, а нс подправки старого. "Обобщенное отражение" восприятия ничего, кроме гальтоновской фотографии дать не может" [9, с. 178].

В этой работе отчетливо выступила идея о том, что именно предметное действие, а не значение, как у Л.С. Выготского, не слово, как у Г.Г. Шпета, является исходной единицей мышления: "Если мы начинаем прослеживать процесс мышления, то на первых ступенях развития, в самый момент возникновения мышления, мы обнаруживаем, что мышление вообще не может быть отделено от практического действия, что оно вообще не выступает как самостоятельное действие, как самостоятельный момент, а как свойство самого действия, т.е. как разумное действие" [9].

Именно это практическое интеллектуальное действие, в соответствии с логикой А.В. Запорожца, приводит к образованию обобщений, затем в этом же разумном действии первые практические обобщения себя обнаруживают. Далее автор приводит интересную характеристику первых практических обобщений, базирующихся и завязывающихся вокруг предметного средства решения, которое, оставаясь единым, применяется к решению ряда различных задач: "с одной стороны, они представляют некоторую систему движений, представляющих меру овладения предметом, систему операций, т.е. как бы кристалл действия; с другой – они являют собой известный образ, в котором выделяются все новые черты, все новые особенности предметов, важные для практической деятельности субъекта" [9, с. 1791. Лишь вслед за этим возможно развитие речевого дискурсивного мышления. Мы опускаем изложение нескольких циклов интересных экспериментальных исследований и переходим к заключениям автора: "Для того, чтобы возникло мышление, должен произойти какой-то следующий сдвиг в самой самостоятельной деятельности. Действительно, такой сдвиг и происходит. Он заключается в том, что на определенном этапе развития жизни, на определенном этапе деятельности субъект уже относится к свойствам не просто через другие свойства предмета, т.е. опосредствование субъекта уже совершается не внутри этого предмета, в соотношении одного его свойства к другому, а переходит к более сложной форме отношений, когда субъект начинает относиться к одному предмету через другой предмет. Это уже опосредствование не свойством, а опосредствование предметом. Естественно, когда содержанием самой деятельности субъекта выступает отношение между предметами, между вещами, то это содержание и есть содержание разумное, потому что мышление есть отражение действительности во всех ее связях и отношениях. Как только эти отношения выступают в самом действии, в самом действии выступает разумное содержание" [9, с. 183-184 1.

Как следует из приведенного, А.В. Запорожец в исследовании мышления сохранил основной принцип Л.С. Выготского об опосредствованной природе и происхождении высших психических функций. Но в качестве средства-медиатора здесь выступает не знак, не значение, не слово, а свойство предметов или предметные отношения, обнаруживающиеся в действии. Иными словами, средством-медиатором выступает предметное действие, в котором действие и предмет сливаются в единое психофизиологическое образование (ср. Ч. Шеррингтон – "предметные рецепторы"). Сохранена и другая линия культурно-исторической психологии, а именно опосредствованность отношения ребенка к предмету, к задаче отношениями с другими людьми, которое имеет, например, решающее значение в мотивации действия. В самых простых экспериментальных ситуациях разворачивается сложная система взаимоотношений с экспериментатором: здесь и просьбы о помощи, и выполнение действительных и воображаемых требований, и попытки обмануть экспериментатора и т.п. Это означает, что в самой деятельности отношение ребенка к цели не прямое, а опосредствованное его отношением к другим людям и к другим предметам.

А.В. Запорожец отдает себе отчет в том, что наличие разумного содержания еще не обязательно может быть связано или влечет за собой разумную интеллектуальную форму. Он ищет критерии интеллектуальности в изменении формы, строения деятельности: "Всякое инстинктивное действие и всякая его модификация путем навыка остаются действием одноактным в том смысле, что в нем ни один элемент не выступает целью для другого. . , В противоположность этому интеллектуальное действие даже в простейших случаях двухактное в том смысле, что одно действие становится целью для другого. Изменение структуры деятельности в связи с новым ее содержанием происходит через изменение операций" [9, с. 188].

И далее А.В. Запорожец дает замечательную психологическую характеристику операций, которая, к сожалению, никогда после 1938 г. не воспроизводилась ни им самим, ни другими представителями дея-тельностного подхода. Вначале он идентифицирует операции с внешними движениями, называя их средством, техническим моментом в достижении цели. И как таковые они ближайшим образом определяются физическим, вещным отношением органа (в дальнейшем – орудия) к объекту, ибо на предмет можно воздействовать только предметным образом. На первый взгляд, они действительно выступают лишь как техническая или даже технологическая компонента действия. Но, замечает А.В. Запорожец, что из всех вещных отношений в операции отбираются только существенные для достижения цели. Мало этого. Выполняя свою служебную роль средства, операция заставляет субъекта выйти за его собственные пределы, за пределы прежних потребно-7-547 97

стей, за пределы тех свойств объекта, которые служат прямому удовлетворению прежних потребностей. Подчиняясь необходимости вещных и, как мы помним, социальных отношений, операция изменяет содержание деятельности, вводит новые стороны действительности в области активности субъекта и, наконец, самим фактом своего возникновения создает у него новый орган, а следовательно, меняет и его самого, и его потребность. Возникшая как средство, операция превращается в потребность, изменяет характер деятельности. Здесь важны несколько моментов. Внешние движения выступают уже не просто средством, техническим моментом действия, а превращаются в функциональный орган индивида. Но для того, чтобы этот орган мог функционировать, необходима нужда в его функционировании. Поэтому-то А.В. Запорожец и идентифицирует через ряд опосредствований и пере-определений: внешнее движение – операцию – функциональный орган – потребность. Функциональный орган, таким образом, имеет как бы собственный мотор или, точнее, механизм запуска.

Это иллюстрируется примерами чтения, письма, счета, которые возникают как вспомогательные операции, а потом могут становиться предметом самостоятельной потребности человека.

При описании структуры деятельности А.Н. Леонтьев обычно подчеркивал, что деятельность – действие – операция обратимы, но в рамках деятельностного подхода. Никто, кроме А.В. Запорожца, не показывал, как операция становится действием, а затем и деятельностью. Обычно исследовался процесс формирования действия, его автоматизации и операции рассматривались как технические компоненты автоматизированного действия. К этой логике рассуждения так привыкли, что очень редко возникал вопрос о генезисе нового действия. Проредим за дальнейшим ходом мысли А.В. Запорожца:

". . .интеллект вначале выступает лишь как операция, как технический прием осуществляемого действия, отличие которого от обычного проявления инстинкта заключается лишь в том, что он фиксирован за определенным предметным средством. Однако, когда субъект путем навыка или другого вида упражнения овладел лишь предметными отношениями в ситуации и испытывает потребность воспроизвести эти отношения при решении задачи, производя ряд дополнительных изменений, мы наблюдаем переход от интеллектуальной операции к интеллектуальному действию" [9, с. 188 ]. Это последнее уже имеет не только внешнюю, как операция, но и богатую внутреннюю форму. Усложняется и его структура. Ранее единое практическое действие "как бы раскалывается на две части – теоретическую и практическую: осмысление задачи и ее практическое решение. Важно отметить, что первоначально

эта первая теоретическая часть действия лишена того внутреннего идеального характера, которого она достигает впоследствии с помощью речи в рассуждении. И цели ее предмет-ны, и способы ее практические, она теоретическая лишь по содержанию. Первичная форма понимания заключается не в непосредственном усмотрении, не во внутренней активности субъекта, а в том, что он делает задачу понятной практически, фактически изменяет задачу таким образом, что употребление известного способа решения становится возможным" [9, с. 189].

Это, казалось бы, неожиданное заключение о теоретическом характере предметного действия нам представляется вполне оправданным. Без такого заключения остается совершенно непонятным возможный теоретический характер идеального действия, совершающегося в инте-риоризированном плане.

К сожалению, П.Я. Гальперин – создатель теории формирования умственных действий – больше обращал внимание на технологию интериоризации и меньше – на ее смысловую сторону. Трансформацию операции в действие нельзя объяснить и обратным интериориза-ции процессом экстериоризации. B.C. Библер, В.В. Давыдов также связывали "теоретичность" мышления с идеализацией, с мысленными связями, в которые "помещается" предмет познания, а не с предметным действием [25, с. 105]. В лучшем случае предметно-практическому действию придавался не теоретический, а эмпирический характер. Согласно А.В. Запорожцу, оба акта, на которые раскалывается ранее единое действие, не равноценны. На первом акте локализуется само осуществление мышления. Но изменение мышления и его развитие происходят как раз на втором акте, ибо предметное значение, практическое обобщение или понятие, которое было применено к решению данной задачи, во-первых, проверяется, а во-вторых, обогащается, претерпевает изменения на этом втором этапе, следовательно, возможна эмансипация мышления от предметной ситуации, заходящая нередко слишком далеко, и открывается простор спонтанному развитию мышления.

В свете изложенного становится понятным, почему операция – это "кристалл действия". Она может прорасти и в новое действие, а с помощью последнего человек способен выйти за пределы самого себя. Вот что об этом спустя двадцать лет писал С.Л. Рубинштейн: "Своими действиями я непрерывно взрываю, изменяю ситуацию, в которой я нахожусь, а вместе с тем непрерывно выхожу за пределы самого себя. Этот выход за пределы самого себя не есть отрицание моей сущности, как думают экзистенциалисты, это – ее становление и вместе с тем реализация моей

7* 99

сущности; не отрицание самого себя и становление, но становление и реализация" [28, с. 344 ].

"Взрывной" характер действий, разумеется, в том числе и психических, ставит под сомнение распространенное мнение, что С.Л. Рубин-штейн представлял себе психическое исключительно как процесс. Приведем еще одну типичную для его хода мысли характеристику действия:

"Человек включен в бытие своими действиями, преобразующими наличное бытие. Этот процесс – непрерывная серия взрывных реакций: каждая данность – наличное бытие – взрывается очередным действием, порождающим новую данность нового наличного бытия, которое взрывается следующим действием человека" [28, с. 341].

Недавно Ю.М. Лотман подробно рассмотрел роль взрыва в развитии культуры. Он не отрицает непрерывности в ее развитии, но связывает непрерывность с осмысленной предсказуемостью. "Противопоставлением ей является непредсказуемость, изменение, реализуемое в порядке взрыва. Предсказуемое развитие на этом фоне представляется значительно менее существенной формой движения материи" [29, с. 17]. Сказанное относится и к индивидуальному развитию человека, которое, как свидетельствует огромный опыт разработки и использования прогностических тестов, остается в высшей степени труднопредсказу-емым. Но возможный взрывной характер действий, равно как и развития, их предсказуемость и/или непредсказуемость – это все же внешняя сторона дела. Смысловая или внутренняя сторона дела состоит в том, что действие возможно лишь тогда, когда субъект действия вычленил из непрерывной реальности дискретную и проблемную ситуацию. Ю.М. Лотман связывает расчлененность непрерывной реальности на некоторые условные сегменты с человеческим стремлением приписывать действиям и событиям смысл и цель. "То, что не имеет конца, не имеет и смысла. Осмысление связано с сегментацией недискретного пространства" [29, с. 248, 249 ]. Это и есть выделение ситуации.

Лотман подчеркивает также, что сложность создаваемых в той или инойситуациисмыслов"заключаетсявтом, чтодлятого, чтобысделать ситуацию носительницей значения, она должна восприниматься как противоречащая естественному (т.е. нейтральному) ходу вещей" [29, с. 253 ]. Вне ситуации возможна реакция, но не акция. Иное дело, что само действие может быть после этого ситуативным или надситуатив-ным. Когда же действие изменяет или взрывает ситуацию, наступает фаза ее осмысления, означения, в том числе и осмысления собственных действий – начало самосознания. Это – логика генезиса понимания, осмысления. В развитых формах осмысление и понимание ситуации предшествует действию, изменяющему или взрывающему ее (это уже начало сознательного бытия).

Вернемся к логике А.В. Запорожца, который, обсуждая соотношение действия и интеллекта, пришел к постановке фундаментальной научной и практической проблемы, разработка которой необходима не только для успешного анализа и проектирования самых разных видов деятельности, но и для решения таких острых вопросов современной науки, как природа и развитие человеческих потребностей, способностей, мотивов деятельности – путей и условий развития личности. Каким образом действие может сделаться целью для другого действия, каким образом субъект начинает стремиться к действию так, как стремятся раньше к пище или к какому-либо другому предмету, удовлетворяющему его потребности? Единственная возможность этого заключается в том, что действие опредмечивается, что оно приобретает предметный характер. Но при этом ведь действие, становящееся целью, остается действием субъекта. Поэтому-то оно и выступает не только как предмет усвоения, но и как "внешний субъект", в котором это действие овеществлено. Эти процессы позволили Б.Д. Эльконину говорить об интересном классе действий, названных им действия с действием.

Следует особенно подчеркнуть отмеченную А.В. Запорожцем оп-редмеченную субъективность действия. С этой точки зрения нет чистых форм субъект-объектной деятельности и субъект-объектных действий. Эта позиция всегда разделялась и развивалась представителями деятельностного подхода в психологии. Согласно психологической теории деятельности, именно овладение новыми действиями и деятель-ностями (а не предметами, не вещами) есть подлинное обогащение субъекта, развитие его не только оперативно-технических и когнитивных способностей, но и личности, ее сущностных сил, истинно человеческого бытия.

Как бы мы высоко ни оценивали роль совокупного действия, содействия, сопереживания, общения, не следует забывать о роли самостоятельного действия или актов творческой самодеятельности, в которых субъект созидается и определяется. Это – глубоко верная мысль С.Л. Рубинштейна. Акты творческой самодеятельности включают в себя то, что может сделать субъект не только с окружающими предметами (понимаемыми в самом широком смысле слова), но и с самим собой. И не только может, но и должен сделать именно он сам, САМОЛИЧНО. Это положение следует учитывать при анализе и преодолении адаптационно-гомеостатических подходов к проблематике формирования личности и развития человека в целом.

Сказанное свидетельствует о том, что действие уже стало предметом специальных психологических исследований. Однако последние нуждаются в развитии, а их результаты – в осмыслении и в дальнейшей операционализации. Это относится как к исходным совокупным, предметно-практическим формам действия, разумеется, в их числе и к коммуникативным, так и к превращенным формам действия (более подробно об этом см. Гл. 4).

Дальнейшие исследования действия должны быть направлены не только на выявление его внешних пространственно-временных форм, но также и на выявление его внутренних социальных и предметно-смысловых форм. Анализ последних представляет собой необходимое условие вписывания результатов исследования многообразных форм действия в контекст предметно-практической и теоретической деятельности, организация которой превращается в одну из глобальных проблем современности.

2.8. Культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности: живые противоречия и точки роста

А.Н. Леонтьев всегда отдавал себе отчет в различии между направлением исследований Л.С. Выготского и своим. В некрологе "О Льве Семеновиче Выготском", опубликованном в 1934 г., он сначала заявляет: "Трактовка Л.С. Выготским опосредованной структуры человеческих психологических процессов и психического как человеческой деятельности послужила краеугольным камнем, основой для всей разрабатывавшейся им научной психологической теории – теории общественно-исторического ("культурного" – в противоположность "натурному", естественному) развития психики человека" [24, с. 19].*

Но уже на следующей странице мы читаем о ряде теоретических положений Выготского, составивших основу его "учения о системном и смысловом строении сознания" 124, с. 20 ]. Двадцать лет спустя в предисловии к "Избранным психологическим произведениям" Л.С. Выготского А.Н. Леонтьев пишет: "Если Л.С. Выготский в своих работах и не пришел к последовательно материалистическому пониманию психических процессов как продукта развития сложных форм деятельности человека (это положение было развито в советской психологии позднее) , то все же значение изложенных выше положений для преодоления представлений о неизменных "психических функциях" является весьма важным" [32, с. 11]. А еще десять лет спустя, мы читаем: "Проблема сознания представляет собой альфу и омегу творческого пути Л.С. Выготского" [24, с. 23 ].

Нас не оставляет ощущение, что эта широко цитируемая и используемая в дискуссиях фраза А.Н. Леоитьева представляет собой намеренное "вчитывание" в Выготского своих мыслей, своей трактовки психологии как марксистской, произведенной как для защиты ушедшего ученого, так и для самозащиты. Мы уже писали о том, что переориентация ведущих участников школы Л.С. Выготского была, видимо, вынужденной и спасительной, если не для жизни, то для свободы, а возможно, и для нравственности [30; 31].

^<1

Перефразируя А.Н. Леонтьева, можно сказать, что проблема деятельности представляет собой альфу и омегу его собственного творческого пути. Это не означает, что сам А.Н. Леонтьев и его коллеги по Харьковской, а затем по Московской школе психологов вовсе игнорировали проблему сознания. Они периодически обращались к ней, но ограничивали себя преимущественно анализом исторических и онто-генетических корней сознания.

Мы сочли необходимым напомнить читателям об этом, так как нам пора осознать, что сегодня мы имеем дело с двумя научными парадигмами: культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. Пора осознать и то, что два направления исследований есть, а двух школ в эмпирическом смысле нет. С середины 50-х гг. практически все участники деятельностной парадигмы добровольно приняли некоторый персональный код. Оба направления как их сторонниками, так и оппонентами стали маркироваться как научная школа Выготского – Леонтьева – Лурии. Можно предположить, что для сторонников этот персональный код был своеобразной формой уплаты нравственного долга Л.С. Выготскому. Все они сохраняли "родимые пятна" взрастившей их культурно-исторической психологии, чем в значительной степени и обеспечивался успех в разработке психологической теории деятельности. Возможен и другой вариант. Включение Л.С. Выготского в этот персональный код, обозначавший в послеста-линское время не теорию Л.С. Выготского, а теорию А.Н. Леонтьева, содействовало как реабилитации Выготского, так и повышению авторитета школы Леонтьева.

Тем не менее, психологическая теория деятельности существенно отличалась от культурно-исторической психологии, хотя они создавались одними и теми же учеными, которые последовательно или параллельно работали и в том и в другом направлении, сознательно или неосознанно обогащая оба.

Попробуем кратко охарактеризовать различия между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. Главное в том, что для первой из них центральной проблемой была и остается проблема опосредованности психики и сознания, в то время как для второй – проблема предметности как внешней, так и внутренней психической деятельности. Конечно, в психологической теории деятельности проблема опосредованности тоже стояла, но если для Л.С. Выготского сознание было опосредовано культурой, то для А.Н. Леонтьева психика и сознание были опосредованы орудием, предметом.

Соответственно оба направления имеют разные философские, исторические и культурные корни. Культурно-историческая психология связана с тем, что B.C. Соловьев называл "духовной вертикалью", Б.Л. Пастернак – "духовным оборудованием", О.Э. Мандельштам – "вертикальным сечением" времени, А.А. Ухтомский и М.М. Бахтин -

"хронотопом" и т.д. Другими словами, она связана с анализом роли медиаторов (знак, слово, символ, миф – по А.Ф. Лосеву). Именно такая ориентация Л.С. Выготского (как многим, в их числе и нам, когда-то казалось) давала основания упрекать его в идеализме, в отсутствии связи теории с марксизмом.*

А.Н. Леонтьев, видимо, учел уроки критики в адрес Л.С. Выготского и свои представления о природе психики и сознания, об их развитии выводил непосредственно из известных тезисов К. Маркса о Л. Фейер-бахе из "Немецкой идеологии", где речь шла об игнорировании предметной деятельности. Конечно, это не исключает, что у психологической теории деятельности были и другие источники.

На передний план выступила проблема организации трудовой деятельности, профессионального образования, учебной деятельности, профессионального отбора и диагностики. Конечно, были и концептуальные достижения, но преобладала прагматическая ориентация. Не следует забывать, что Л.С. Выготский участвовал в психотехническом и педологическом движении и, конечно, не был чужд проблематики деятельности и действия. Но среди всех его интересов доминировали проблемы сознания и высших психических функций. Именно к этой проблематике А.Н. Леонтьев стал подбирать новый, "деятельностный" ключ.

В психологической теории деятельности доказывалась предметно-деятельностная природа всех психических процессов, включая и личность [33 ], что составляет заслугу этого направления. Экспериментально изучались сенсорные, перцептивные, исполнительные, мнеми-ческие, умственные, аффективные действия. ** Действие и по существу, и концептуально стало выступать не только в качестве предмета исследования, но и как единица анализа психических процессов. Именно действие, а не значение, как у Л.С. Выготского. Но, впрочем, действие как единица анализа психики удовлетворяло всем требовани-Говоря об истоках культурно-исторической психологии, мы намеренно опускаем влияние на Л.С. Выготского европейской философской и психологической традиции. Оно было огромным, но это особая тема. Здесь уместно сделать одну оговорку. Действие как единица анализа выступало при анализе ощущений, восприятия, интеллекта, эмоций у А.В. Запорожца, при анализе памяти у П.И. Зинченко, при анализе воли у В.И. Ленина и К.М. Гуревича, при анализе формирования понятий и мышления у П.Я. Гальперина, затем при анализе формирования обобщений у В.В. Давыдова, при анализе переживаний у Ф.Е. Василюка и т.д. На том, что именно действие – это единица анализа психических процессов, включая эмоции, настаивал С.Л. Рубинштейн (не без влияния исследований, выполненных в Харьковской психологической школе в 30-е IT.). Но сам А.Н. Леонтьев, уйдя от значения как единицы анализа психики, обронил фразу, что такой единицей является смысл, а в последней книге "Деятельность. Сознание. Личность" оставил проблему поиска единицы анализа будущим исследователям.

ям Л.С. Выготского, сформулированным применительно к таким единицам [12; 30].

В психологической теории деятельности с помощью различных ухищрений доказывалось, например, что мотив – это предмет, что потребность (после встречи с предметом) также становится предметной. Все это приводило к противоположным (по сравнению с адресованными Л.С. Выготскому) упрекам в том, что психологическая теория деятельности игнорирует или упрощает духовный мир человека, редуцируя его к предметной деятельности, что она бездуховна, механистична. Эти упреки справедливы, но лишь частично. Конечно, в так называемой "трехчленке", с помощью которой А.Н. Леонтьев описывал структуру деятельности (деятельность – мотив; действие – цель; операция – условие), непосредственно не указано место значению, смыслу, медиаторам, сознанию, личности и т.п. Все эти образования как бы вынесены за скобки, да и сама структура может восприниматься лишь как расшифровка элементарной схемы: "цель – средство – результат". Но нельзя забывать и того, что фоном для этого (на наш взгляд, не самого удачного) изобретения А.Н. Леонтьева была культурно-историческая психология, и в теле, а не в схеме самой теории деятельности, присутствовали значения (в том числе предметные, операциональные, а не только вербальные) и смыслы. При этом смысл, будучи производным от отношений мотива к цели, пронизывает два верхних уровня организации деятельности. Это соответствует и логике Н.А. Бёрнштейна, который утверждал, что на предметном уровне движение следует не за пространственным, а за смысловым образом. Сказанное свидетельствует о том, что смысл конституирует не только сознание, но и предметную деятельность. В этом нам видится определенная преемственность между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности. (Во всяком случае А.Н. Ле-онтьев не искал смысла в идеологии, хотя и подчинялся ей). Сознание – основной предмет первой, сохранилось и во второй, но оно выступало как вторичное, отражательное, а не порождающее.

Если для ясности совсем упростить картину, то культурно-историческую психологию волновала проблема идеальных медиаторов, находящихся между человеком и миром, между людьми. Но в ней не было, не могло быть и речи о "метафизической религиозной вертикали" (М.К. Мамардашвили), о медиаторах – истинных посредниках между человеком и Богом. Л.С. Выготский называл медиаторы психологическими инструментами. *

Кстати, проблема взаимоотношения вещных и духовных орудий, инструментов далеко не простая. А.ф. Лосев писал, что античный смысл слова "техне" – это мастерство, искусство. М.М. Бахтин лишь обронил фразу, что орудие не имеет значения, а имеет назначение. Этот тезис нуждается в развертывании.

Проблема медиаторов в культурно-исторической психологии в полном объеме не ставилась, хотя экспликация из нее этой проблемы, по-видимому, возможна. Такую работу начал и не успел завершить Д.Б. Эльконин. Он обратил внимание, во-первых, на представления Л.С. Выготского о наличии идеальной формы, предшествующей детскому развитию, и во-вторых, на разработку JL С. Выготским не только проблем, связанных с ролью символо-знаковых систем в становлении человеческого сознания. Об этом думали и писали до и после Выготского. Д.Б. Эльконин, анализируя его "Психологию искусства", пришел к заключению, что общий замысел всего творчества ученого состоял в том, чтобы показать, как рождаются аффективно-смысловые образования, весь субъективный мир отдельного человека при встрече с аффективно-смысловыми образованиями, уже существующими объективно в мире искусства, трактуемого в самом широком смысле. В таком понимании искусство включает в себя все виды медиаторов, т.е. знак, слово символ, миф и даже технику в античном смысле этого слова. Иное дело, чтоЛ.С. Выготский из известной совокупности медиаторов сосредоточился в своих исследованиях преимущественно на знаке и слове, в значительно меньшей степени – на символе и совсем не затронул мифа.

Психологическую теорию деятельности волновала проблема реальных, т.е. вещных, орудий, предметов, которые человек (в соответствии с тем же марксизмом) ставит между собой и природой. Другими словами, что делает человека человеком? Символ или вещь? Если символ, то идеализм, если вещь, то материализм, да еще диалектический. Диалектика, правда, не помогла принять мысль П.А. Флоренского о том, что переход от вещи (инструмента) к идее и от идеи к вещи в любом случае опосредствуется символом, поскольку последний одновременно является и идеей и вещью. Ясно, что выбор в пользу вещи был предопределен ситуацией в стране, тем более, что имя Л.С. Выготского в 30-е гг. было запрещено, хотя и незабываемо. Напомним, что в своей книге "Развитие памяти" А.Н. Леонтьев экспериментально прослеживал, как вещи приобретают знаковые свойства (узелок на память), что и обеспечивает возможность интериоризации. Ведь интериоризируется не вещь, а приобретенные ею знаковые, т.е. идеальные свойства и процедуры обращения с ними.

Мы не хотим сказать, что ученики и коллеги Л.С. Выготского, перейдя на позиции теории деятельности, всего лишь маскировали свои прежние взгляды. Они с увлечением работали в новой области, развивали деятельностную трактовку высших психических функций. Это не было просто переименование, например, ощущения в сенсорное действие, памяти – в мнемическое. Это были циклы замечательных экспериментальных исследований, в которых создавались условия для трансформации (интериоризации) внешних предметных действий в действия внутренние, психические. Нельзя упрощать картину взаимоотношений обеих рассматриваемых парадигм. Представители дея-тельностной парадигмы не столько отказались от проблемы медиаторов, сколько отложили ее до лучших времен, полностью сохранив идею опосредствования. Конечно, в их схеме главными медиаторами выступали предмет и предметное действие (последнее еще нуждается в теоретическом осмыслении). Но они на материале анализа различных предметных действий и их судьбы, т.е. превращений в процессах ин-териоризации, стали строить реальное предметное действие как идеальный предмет психологического исследований. Уже в 30-ые г.г. А.В. Запорожец и П.И. Зинченко использовали понятие "психическое действие", к сожалению, потом надолго забытое.

В ходе развития психологической теории деятельности пополнялись и ее истоки. Помимо понятия предметной деятельности, заимствованного из немецкой философии, на Харьковскую школу оказала влияние идущая от А. Бергсона и П. Жане к А. Баллону и Ж. Пиаже деятельно-стная трактовка интеллекта (не интуиции). К ней в начале 40-х гг. уже в США пришел и Макс Вертгаймер. Есть основания предполагать, что было влияние и прагматизма Дж. Дьюи и необихевиоризма Э. Толме-на. Не были забыты, хотя на них не ссылались, педологи и психотехники. В составе Харьковской школы некоторое время работал психо-техник А. Розенблюм (до ареста в 1936 г.).

В послевоенные годы деятельностный подход стал распространяться достаточно широко. Его использовали при изучении музыкальных способностей (Б.М. Теплов), понимания и памяти (А.А. Смирнов), мышления (С.Л. Рубинштейн) и др. Он активно развивался и его создателями, которые после войны вернулись в Москву. Реферировать здесь достижения деятельностного подхода нет возможности. Ему посвящены сотни исследований, десятки книг. Отметим основное.

Анализ предметно-практических действий привел к пониманию многих свойств восприятия, памяти, мышления, эмоций, позволил усовершенствовать методы формирования понятий, обучения ряду школьных дисциплин. Этот подход позднее лег в основу инженерной психологии и эргономики, которые стали развиваться в СССР с конца 50-х гг. Но задача выведения из действия высших психических функций вовсе не симметрична задаче сведения их к действию. Интериори-зация внешних предметных действий – необходимое, но недостаточное условие формирования когнитивных структур. Как заметил А.Н. Леонтьев, в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. Более сложной задачей является анализ процесса дальнейшего развития этого "новорожденного", развития, которое осуществляется без видимого влияния предметной деятельности. Рискнем использовать несколько мрачноватое сравнение. Интериоризация – это "похороны" внешней предметной деятельности. Рождающаяся и развивающаяся автономно внутренняя деятельность приобретает собственные структурные и функциональные свойства, отличные от свойств предметной деятельности. Другими словами, для анализа сложившихся высших психических функций (внутреннего плана деятельности) необходима обратная процедура – процедура "эксгумации", экстериори-зации этого плана или, лучше сказать, пласта психической духовной деятельности. К этой задаче Харьковская школа, превратившаяся в Московскую школу психологов, начала приступать в первые послевоенные годы. Однако после известной "павловской" сессии (1950) стало вообще не до духовной деятельности. Психологические исследования продолжались (психологии повезло больше, чем генетике), но камуф-лировались терминами, которые использовал И.П. Павлов: ориентировочный рефлекс, ориентировочно-исследовательская деятельность.

Промежуточное положение ученых между двумя парадигмами вполне объяснимо их "бытием" в социальной ситуации "осязаемой тьмы". Вынужденные соблюдать правила "идеологического общежития", они метались между психикой и рефлексом, сознанием и мозгом, сознанием и правильным мировоззрением, детерминизмом и спонтанностью развития (артикулированной еще в книге Бытия), порождением (творчеством) и отражением (сигнальностью), внешним и внутренним (интериоризацией и экстериоризацией), личностью и "новым человеком", поступком и физиологическим или технологическим актом, развитием и "присвоением" социального опыта между быть или иметь. Число таких оппозиций может быть умножено. Внешние запреты и табу интериоризировались, становились собственными и далеко не всегда замечаемыми самими учеными.

Мы не уверены, прав ли был Христос говоря ученикам: "Когда вы сделаете двоих одним, и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, когда вы сделаете глаза вместо глаза, и руку вместе руки, и ногу вместо ноги, образ вместо образа, – тогда вы войдете в [царствие]" ("Евангелие от Фомы") [39, с. 253], но даже обсуждение подобного взгляда на проблему внешнего и внутреннего было наказуемо. Наши учителя были вынуждены маскироваться. Да и что они могли сделать в ситуации, которую провидел Дон Аминадо: "Горсть псевдонимов, сто восемьдесят миллионов анонимов. Горсть будет управлять, анонимы – безмолвствовать" [35 ]. Да и сейчас лица в толпе только начинают различаться.

Но все же они не стали "самозванцами мысли" (М.К. Мамардашви-ли), "торговцами смыслом жизни" или "печальными наборщиками готового смысла" (О. Мандельштам). Им удалось сохранить свою личную значимость и многое сделать в науке. Не следует забывать, что начинающееся возрождение психологии в немалой степени обязано тому, что нескольким поколениям психологов они привили вкус и любовь к науке, передали им культурный психологический код.

Сегодня очень важно осознать, что выпало из обоих этих направлений, в чем они оба оказались ограблены, а вместе с ними, конечно, и ряд других продуктивных и интересных направлений отечественной психологии. Вспомним хотя бы школу дифференциальной психологии, в которой лишь в малой степени был использован богатейший феноменологический опыт и талант ее создателя Б.М. Теплова, или школу установки, в которой почти не использовались философские воззрения ее создателя Д.Н. Узнадзе.

На наш взгляд, нужно начинать с реконструкции культурного поля (пространства), существовавшего в первые десятилетия уходящего века. В этом поле были сильные и слабые взаимодействия. Локальные голоса сливались в своеобразный хор, в орган. Было реальностью полифоническое и диалогическое сознание, характеризовавшее российский Ренессанс. Поясним, что это означает.

Идеи B.C. Соловьева о всеединстве человеческого знания, об Абсолюте оказали влияние на представления П.А. Флоренского о духосфере и пневмосфере, на представления В.И. Вернадского о ноосфере, на представления Д.Н. Узнадзе о биосфере, на представления А.Н. Северцова о психике как факторе эволюции, возможно, и на представления А.Г. Гурвича о биологическом поле. Идея П.А. флоренского об органе-проекции оказали влияние на А.А. Ухтомского и на Н.А. Бернштейна, на их представления о функциональных органах индивидуальности, возможно, и на О. Мандельштама, называвшего образ и представление органами индивида, наконец, эти же идеи развивал А.Н. Леонтьев в контексте психологической теории деятельности. Идеи B.C. Соловьева о духовной вертикали расшифровывались А.Ф. Лосевым в его учении о медиаторах (знак, слово, символ, миф). В то же время, возможно, B.C. Соловьев и А.Ф. Лосев оказали влияние на создателя культурно-исторической психологии Л.С. Выготского и его выбор медиаторов (знак, слово). Видимо, не меньшее влияние на развитие идеи опосре-дования оказали представления Г.Г. Шпета о внутренней форме слова. М.М. Бахтин признавал, что идею хронотопа (кстати, близкую к идеям Абсолюта, Биосферы и Ноосферы) он заимствовал у А.А. Ухтомского. Сам М.М. Бахтин оказал несомненное влияние на культурно-историческую психологию, не исключено, что и он испытал на себе влияние последней. Представления А.Ф. Лосева об энергийном самоутверждении личности, возможно, повлияли на идею А.Г. Гурвича о динамически преформированной морфе (по сути, об энтелехии), правда, А.Г. Гурвич потом отказался (или был вынужден?) от этой идеи. Без большой натяжки можно говорить и о том, что идея Л.С. Выготского о предшествующей человеческому онтогенезу идеальной форме близка к упоминавшимся выше представлениям об Абсолюте, Биосфере, Ноосфере, Хронотопе, в свою очередь ей близки развиваемые В.В. Нали-мовым представления о семантической вселенной.

Наверное не следует идеализировать все, что было в серебряный век российской культуры. Было всякое. Были и утопические представления и идеи о человеке, его сознании, его будущем. При желании с ними можно связать (и уже связывают) предсмертную футурологию под названием "научный коммунизм". Но были и антиутопии. К хорошо известным следует добавить акмеизм. С.С. Аверинцев недавно проницательно отметил его антиутопическую направленность. Не потому ли так трагично сложилась судьба всех участников этого художественного течения? Большевикам ведь тоже нельзя отказывать в уме и сатанинской проницательности.

Многое из сказанного о взаимных влияниях недоказуемо. Да и надо ли доказывать? Поле ведь было! В любом случае не нужно забывать, что с конца 20-х гг. взаимные ссылки стали опасными. Л.С. Выготский, приводя в "Мышлении и речи" строки Н. Гумилева и О. Мандельшта-ма, не ссылался на авторов. Значительно безопаснее было цитировать западных авторов. Но все перечисленные идеи витали в воздухе. Они впитывались через кожу.

Сейчас это поле разрушено. Безвременье или времена временщиков успешно уничтожали интеллигибельную материю, уменьшали мыслительное пространство, сжимали его до точки. Но уже имеются условия для его воссоздания (в большой степени благодаря публикациям в журнале "Вопросы философии" и его приложениях). Многие представления и идеи, о которых идет речь, развивались А.А. Любишевым, Ю.М. Лотманом, Б.С. Кузиным, С.В. Мейеном, Э.Г. Юдиным, М.К. Мамардашвили, Г.П. Щедровицким и развиваются В.В. Ивановым, С.С. Аверинцевым, С.С. Хоружим, А.М. Пятигорским, В.Н. То-поровым, В.В. Налимовым, В.В. Давыдовым, А.Г. Асмоловым, В.А. Лефевром, Ф.Е. Василюком, Б.Д. Элькониным, А.Ф. Копьевым, А.А. Пузыреем, Г.А. Цукерман и рядом других. К сожалению, это пока еще локальные голоса, не составляющие сегодня "неслиянного единства".

Развитие психологической теории деятельности в значительной степени связано с ассимиляцией и переосмыслением достижений культурно-исторической психологии. Конечно, в психологической теории деятельности произошла смена объекта исследования и единицы анализа высших психических функций. Не значение, как в культурно-исторической психологии, а предметное, орудийное действие. Однако логика развития психологической теории деятельности вела к тому, что в сферу ее анализа все больше вовлекались превращенные формы предметного действия: сенсорное, перцептивное, мнемическое, умственное, аффективное и т.д., в которых при сохранении их предметных свойств преобладали идеальные черты. Можно выразить это иначе. Психологическая теория деятельности постепенно приближалась к анализу, условно говоря, культурного действия, что, конечно же, не означает, что предметное действие обязательно бескультурно или акультурно. Сам предмет – это конденсат той или иной культуры.

Интересно, что подобную эволюцию мы можем наблюдать в работах Дж. Верча. Он начал с анализа культурно-исторической психологии Л.С. Выготского, затем обратился к М.М. Бахтину, параллельно с этим анализировал исследования, выполненные в контексте психологической теории деятельности, и в последнее время все чаще обращается к действию как к единице анализа высших психических функций.

В.П. Зинченко, наоборот, начал с перцептивных, мнемических, исполнительных действий и в последнее время чаще обращается к проблеме медиаторов: к знаку, слову, символу, мифу. Думается, что зоной ближайшего развития психологической теории деятельности будет изучение индивидуального, личного, личностного действия, поступка. Но исследование поступка невозможно вне анализа сознания. Поступок непосредственно невыводим из предметного действия и не-сводим к нему. Конечно, психологическая теория деятельности не была вовсе бессубъектной, но именно на такое представление деятельности ее все время толкала коммунистическая идеология, которой были чужды сомнения К. Маркса: "Мы попали в затруднение вследствие того, что рассматривали лиц только как персонифицированные (олицетворенные) категории, а не как индивидуумов" [36, с. 169]. С точки зрения этой идеологии человек был не более чем функция, средство осуществления предписанной деятельности.

Сказанное в некоторой степени справедливо и для культурно-исторической психологии, которая была не чужда идее формирования "нового человека". Правда, при жизни Л.С. Выготского российская культура еще не успела трансформироваться в "азбуку коммунизма", но в ней уже стали отчетливо обозначаться агрессивные черты, она из ант-ропоцентрической все больше превращалась в культоцентричсскую.

Все это связано с ориентацией нашего общества на так называемую социализацию личности. Так называемую, потому что она была дурно понята и осуществлялась в противовес или за счет ее индивидуализации, к тому же при полнейшем игнорировании и даже отрицании спонтанности развития. Человеку отказывалось в наличии у него собственной, а не общественной сущности. Сегодня, на наш взгляд, центральная задача, стоящая перед нашим обществом, – это задача индивидуализации развития. Развитие аморфного, конформного коллективизма привело нас к краху. Мы, правда, много говорим и даже демонстрируем парады суверенитетов, но задачи личностного роста, формирования суверенной личности в нашем обществе осознаются крайне медленно.

Вышеизложенное свидетельствует о том, что между культурно-исторической психологией и психологической теорией деятельности имеются живые противоречия, представляющие собой точки роста обоих направлений. Эти противоречия могут разрешаться, преодолеваться, а могут и углубляться, что вполне естественно. Сегодня самое разумное – воздержаться от попыток выбрать одно из рассматриваемых направлений в качестве главного или единственно верного, а рассматривать их как взаимодополнительные и стараться каждое из них обогащать за счет другого. И такая работа уже началась, кстати, не сегодня. Она должна быть продолжена в интересах развития обоих направлений. Надо попытаться посмотреть на них с более широкой точки зрения и понять их роль и место в психологии в целом. Другими словами, нужно преодолеть детскую (или ученическую) болезнь и понять, что ни одно из них не репрезентирует всей психологии и не может претендовать на формулирование исчерпывающего объяснительного принципа, будь то культура или деятельность. Возможно, мы используем сейчас незаконный прием, но трудно удержаться от того, чтобы не упомянуть о внешних обстоятельствах возникновения, существования и развития обоих направлений. Нельзя забывать, что культурно-историческая психология возникла на сломе российской культуры, что само по себе было чудом. Психологическая теория деятельности возникла на фоне закрепощения крестьян и оформления беспрецедентных в истории человечества рабских способов организации производства не только в ГУЛАГе, но и в стране в целом. Поэтому ее появление было не меньшим чудом. Об этом нужно помнить, когда мы оцениваем оба направления, в том числе, когда обсуждаем их в критическом ключе.

Неудивительно, что в обоих направлениях не были сколько-нибудь полно поставлены проблемы свободы, судьбы, смерти. В них едва затронуты этические и ценностные аспекты бытия. Сказанное в значительно меньшей степени относится к работам С.Л. Рубинштейна, опубликованным в послесталинский период. Не менее важно другое. Как отмечалось выше, Л.С. Рубинштейн много сделал для становления психологической теории деятельности в 40-ых гг. Будучи в то время ведущим, официально признанным психологом, единственным членом-корреспондентом АН СССР – психологом (проф. С.В. Кравков – его коллега по академии был все же психофизиологом), лауреатом Сталинской премии, он предпринимал значительные усилия по консолидации советских психологов, в организации Отделения психологии философского факультета Московского университета, в подготовке кадров психологов, в развертывании экспериментальных исследований. Затем, после стандартных для того времени обвинений в космополитизме, он был отстранен от работы в университете и сосредоточился на работе в Институте философии АН СССР, откуда его, к счастью, не уволили. И здесь он сумел отстроиться от кошмарной ситуации и

вспомнить свое философское прошлое. В итоге мы получили очень поучительный для истории отечественной психологии этюд.

С.Л. Рубинштейн, который первый в нашей психологии ввел категорию деятельности и справедливо считается одним из создателей дея-тельностного подхода в психологии, в конце жизни предупреждал против универсализации этого подхода, говоря об опасности "утрирования роли деятельности, которое свойственно бихевиоризму и прагматизму" (примечательно, что С.Л. Рубинштейн не распространял эту опасность на отечественный вариант деятельностного подхода?! – (В.З.иЕ.М.). "При таком утрировании, -продолжает С.Л. Рубинштейн,-справед-ливое подчеркивание преобразования природы превращается в ее снятие: то, что дано первично, естественно в мире человека и в нем самом, все превращается в нечто "сделанное", сфабрикованное, как будто мир действительно является продуктом производства. Такому прагматическому изничтожению действительности нужно противопоставить другое соотношение человека и бытия – приобщение человека к бытию через его познание и эстетическое переживание – созерцание. Бесконечность мира и причастность к нему человека, созерцание его мощи и красоты есть непосредственно данная завершенность в себе. Совершенство явления, увековеченное в своем непосредственном бытии, – это и есть эстетическое как непосредственный пласт души . . . Величие человека, его активность проявляются не только в деянии, но и в созерцании, в умении правильно постичь и правильно отнестись ко Вселенной, к миру, к бытию" [28, с. 342-343 ].

В приведенном отрывке из работы "Человек и мир", кроме предостережения против универсализации, подчеркнем еще две мысли С.Л. Рубинштейна. Во-первых, указание на важность созерцания, которое деятельностным подходом, как правило, игнорировалось вслед за мар-ксовым протестом против созерцательности "домарксового материализма". Во-вторых, указание на роль "непосредственного чувственного бытия". Заметим, что Л.С. Выготский делил высшие психические функции на непосредственные (естественные, низшие) и опосредствованные (культурные, высшие). Затем это деление подвергалось критике. П.И. Зинченко в 1939 г. возражал против отнесения непроизвольной, непосредственной памяти к низшим функциям. А.В. Запорожец в 1966 г. аналогичным образом возражал против отнесения к ним восприятия. Доказательства, приводимые ими, состояли в том, что и восприятие, и память также являются опосредствованными, культурными. Однако настаивание на опосредствованности принижало непосредственность. Здесь едва ли возможна оппозиция или/или. В культурно-исторической психологии были замечательные исследования, демонстрирующие трансформацию непосредственного в опосредствованное. Важно исследовать и обратный процесс, а именно, трансфор-S-547 113

* ^

мацию опосредствованного в непосредственное, а, соответственно, снять оппозицию низшего и высшего, опосредствованного и непосредственного, не принижая значение в человеческом познании чувственного, созерцательного опыта.

Без понимания обратной трансформации опосредствованного в непосредственное невозможно понять возникновение симультанности восприятия, возникновение свободы движений, называемых нередко "кинетическими мелодиями", мгновенных решений, озарения, интуиции, свободного действия – поступка.

"Всеединство" (термин B.C. Соловьева) человеческого знания (чувственного, рационального, теологического и даже мистического) -это и исходная точка его развития, и сложнейший итог, к которому ведет трудный и длинный путь – путь от первичного гештальта через опосредствование всей человеческой культурой к непосредственному и неизмеримо более богатому образу мира и человека в нем.

Таким образом, в своих последних работах C.JL Рубинштейн решительно отошел от стандартных и обязательных еще в его время (и многие годы спустя) для всех советских психологов пошлых методологических принципов: принципа единства сознания и деятельности и принципа детерминизма. К сожалению, эти принципы и сейчас довле-ют над психологией. Более того, C.JL Рубинштейн перевернул свою знаменитую, ставшую расхожей формулу: "внешние обстоятельства через внутренние условия". Доминантой у него стало внутреннее. Это не очень точно. Внутреннее всегда было его доминантой, но он смог это произнести лишь в конце жизни. Слава Богу, что смог. С.Л. Рубинш-тейн и его труды – это целый мир, и этот мир еще ждет своего исследования. Первая ласточка уже появилась [37, с. 130-160]. А.С. Ар-сеньев написал свою статью в 1987 г. Не его вина, что она была опубликована лишь в 1993 г.

Возвращаясь к проблеме объяснительного принципа в психологии, нужно сказать, что не меньшее право на роль такого принципа имеют понятия установки, сознания. Все уже устали от монизма, идущего то ли от проекта Козьмы Пруткова о введении единомыслия в России, то ли от марксизма, то ли от православия.

Представителям (и продолжателям) обоих направлений полезно поразмышлять о соотношении онтологии и феноменологии в человеческом развитии, равно как и о соотношении в психологии объективных и субъективных методов. Пора перестать бояться или избегать последних. Лучше обратить их на пользу науке. Без этого мы не придем к сколько-нибудь разумным целостным представлениям о человеке. Подобная работа должна быть направлена на преодоление схематизмов своего сознания, на его расширение и вместе с тем на обогащение тех научных направлений, в лоне которых мы выросли и по которым мы,

несмотря ни на что, движемся. Если такая работа будет осуществляться не в одиночку, а вместе с коллегами по духу, то появятся реальные возможности воссоздания утраченного мыслительного пространства.

Незадолго до своей кончины Алексей Николаевич Леонтьев говорил, что он недостаточно наивен, чтобы думать о том, что созданная им и его коллегами психологическая теория деятельности будет существовать в ее нынешнем виде. Но он хотел бы, чтобы она существовала. Мы уверены, что это так и будет.

ЛИТЕРАТУРА

1. Лосев А.Ф. Русская философия. В кн.: Страсть к диалектике.-М.: Советский писатель, 1990

2. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990

3. Бердяев Н.А. Самопознание. М.: ДЭМ. 1990

4. Лосев А.Ф. Страсть к диалектике. М.: Советский писатель. 1990

5. Митрохин Л.Н. Философы и религия//Вопросы философии. 1989.- N9.

6. Ярошевский М.Г. История психологии. М.: Мысль, 1985

7. Выготский Л.С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 1.- М.: Педагогика, 1982

8. Выготский Л.С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 6.- М.: Педагогика, 1984

9. Запорожец А.В. Избранные психологические труды. М., 1986.- Т. 1

10. Шлет Г.Г. Эстетические фрагменты. Петербург, 1923

11. Гегель Г.В.Ф. Сочинения. М., 1959.-Т. 4

12. Гордеева Н.Д., Зинченко В.П. Функциональная структура действия. М.: МГУ, 1982

13. Выготский Л.С. Собрание сочинений в 6-ти т. Т. 4.- М.: Педагогика, 1982

14. Шлет Г.Г. Сочинения. М.: Правда, 1989

15. А. Блок. Собр. соч.-Л..1982.-Т. 5

16. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике/В кн.: Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М.: Художественная литература, 1975

17. Бахтин М.М. К философии поступка. Философия и социология науки и техники//Ежегодник 1984-1985.- М., 1986

18. Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. Л., 1930

19. Сагатовский В.Н. Деятельность как категория, мировоззренческая установка и методологический принцип (а печати)

20. Флоренский П.А. Из богословского наследия//Труды Московской Патриархии.- Вып. 17

21. Флоренский П.А. Иконостас. Богословские труды.-Вып. IX.

22. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд.- Т. 42

23. Рубинштейн С.Л. Принцип творческой самодеятельности//К философским основам современной педологики. Уч. зап. Высшей школы г. Одессы.-1922

24.ЛеонтьевА.Н. Избр. психол. произв. в 2-х т.-М.: Педагогика, 1983.- Т. 1

25. Давыдов В.В. Проблемы развивающего обучения. М.: Педагогика, 1986

26. Зинченко В.П., Мунипов В.М. Эргономика и проблемы комплексного подхода к изучению трудовой деятельности//Эргономика. Труды ВНИИТЭ-Вып. 10. М.: ВНИИТЭ, 1976

27. Зинченко В.П. Установка и деятельность: Ну^кна ли парадигма?/В кн.: Бессознательное. Т. 1.-Тбилиси, 1978

28. Рубинштейн С.Л. Проблемы общей психологии. М.: Педагогика, 1973

29. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: Прогресс, 1992

30. Зинченко В.П. Последнее интервью А.Н. Леонтьева//Наука в СССР. 1989.- N 5.

31. Зинченко В.П. Системный анализ в психологии? (Развернутый комментарий к Тезисам А.Н. Леонтьева, или Опыт психологической интерпретации в науке) //Психол. журн.- 1991.- N 4

32. Выготский Л.С. Избр. психол. произведения.-М.:Изд-воАПН РСФСР, 1956

33. Асмолов А.Г. Психология личности. М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1990

34. Зинченко В.П., Смирнов С.Д. Методологические вопросы психологии.- М.: МГУ, 1983

35. Поэзия: альманах. Вып. 59.- М., 1991

36. К. Маркс. Капитал. Т. 1.- М.: Госполитиздат

37. Арсеньев А.С. Размышления о работе С.Л. Рубинштейна "Человек и мир"//Вопр. филос. 1993.- N 5

38. Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Лондон, 1990

39. Апокрифы древних христиан. Исследования, тексты, комментарии /Под ред. А.Ф.Окуловидр. -М.: Мысль, 1989