Билет 3. Литературная ситуация конца 17 – первой четверти 18 века.
Этот этап - момент перехода от традиций русской средневековой книжности к словесной культуре общеевропейского типа. Это время прихотливого смешения культурных установок древнерусской литературы – анонимной, рукописной, связанной с культурой церкви – и ориентации на словесную культуру нового типа – авторскую, печатную, светскую. В культуре Петровской эпохи господствует так называемый «панегрический стиль», порожденный, с одной стороны, пропагандистским пафосом культурных деятелей эпохи государственный преобразований, а с другой – стремительным усвоением символики и образности европейского искусства. Наиболее репрезентативная фигура той эпохи – Феофан Прокопович, основоположник светского ораторского красноречия, создатель жанра проповеди – «Слова», которое послужило своеобразным протожанром для литературы следующих десятилетий.
На исходе этого периода начинает свою литературную деятельность А. Д. Кантемир.
1730-й г. ознаменован выходом в свет переводного романа «Езда в остров Любви» В. К. Тредиаковского, к которому он приложил и сборник своих лирических стихотворений. Как справедливо замечает исследователь , «если перевод Тредиаковского фиксировал качественные сдвиги в литературном сознании, порожденные обстановкой, возникшей в результате петровских преобразований, т в сочинениях Кантемир уже прозорливо намечен выбор классицизма в качестве такой художественной системы, которая наиболее органична духовным потребностям утвердившегося в своей силе абсолютизма.
Несмотря на бурное развитие книгопечатания, основной круг чтения русского читателя составляли рукописные сборники «гисторий». Одним из наиболее типичных образцов жанра является «Гистория о российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли». Две части, флот – символ всего нового в русской жизни начала XVIII. Василий Кориотский – первый «герой нашего времени».
Популярен жанр проповеди и светского ораторского «Слова» Феофана Прокоповича. Тесно связано с предшествующей культурной традицией, поскольку является секуляризацией одного из глубоко укорененных в национальной культурной традиции жанров – церковной проповеди.
Билет 41. Литературная ситуация конца 18- начала 19 века.
Из всех просмотренных источников я поняла, что конец 18 века и первая треть 19ого – одно и то же. Везде пишут, что в 19 веке было «бла-бла-бла», которое начало развиваться в конце 18 века. А так как ничего определенного про конец 18 века я не нашла, здесь будет сразу уже про 19ый. Единственнное, что стоит отметить, процесс европеизации русской культуры начался в 18 веке и в первой трети 19ого еще не завершился.
Самое лаконичное объяснение сути литературного процесса первой трети XIX века появляется тогда, когда эту эпоху называют “литературой русского романтизма”. Однако это определение неточно — одним лишь романтизмом эта эпоха не исчерпывается.
Эта версия, часто встречавшаяся в статьях и учебниках, более подробно выглядит так: на смену сентиментализму во главе с Н. М. Карамзиным приходит романтизм (В.А.Жуковский, К.Н.Батюшков, ранний А.С.Пушкин, поэты пушкинского круга, поэты-декабристы, М.Ю.Лермонтов), а затем на смену романтизма является реализм, признаки которого заметны в позднем творчестве А.С.Пушкина и у Н.В.Гоголя. Авторы такой версии дают объяснение литературной борьбе начала XIX века: с одной стороны — лагерь устаревшего классицизма, “классики”, объединившиеся в литературное общество “Беседа любителей русского слова”, с другой стороны — “романтики”, представители зарождающегося романтизма, продолжатели реформ Н.М.Карамзина, объединившиеся в литературное общество “Арзамас”. Последние, естественно, победили, так как из “Арзамаса” вышел А.С.Пушкин, за ним на сцене литературной жизни появляется целый круг поэтов, поэты-декабристы, наконец, проза зрелого Пушкина выводит литературу на пути реализма.
В этой схеме литературного процесса всё так стройно, упорядоченно, красиво, что с ней трудно не согласиться. Однако такая схема предполагает огромное количество исключений и допущений. Вот некоторые из них. Г.Р.Державин, преодолевший каноны классицизма, заметивший и одобривший молодого А.С.Пушкина (“Старик Державин нас заметил / И в гроб сходя благословил”) почему-то входил в “Беседу...”, то есть принадлежал числу противников тех самых поэтов, которые организовали “Арзамас”, вырастили романтизм и вместе с ним А.С.Пушкина. “Беседчик” Державин благословил “арзамасца” Пушкина. Или другой пример: “романтик” Батюшков в своей сатире “Видение на берегах Леты” “утопил” в реке забвения всех поэтов, кроме И.А.Крылова, “классика”, участника “Беседы...”. Исключениями являются и упрёки романтиков Жуковскому, обвинявших его в неопределённости, туманности поэзии, в пристрастии к фантастическому, таинственному, к жанру баллады — романтики упрекали Жуковского за то же, за что его упрекали и классики. Подобных “исключений” чрезвычайно много и если с ними знакомиться и дальше, то привычная схема покажется не только противоречивой, но даже бесполезной или вредной, мешающей пониманию литературного процесса.
Однако категорически отвергать привычные версии истории литературы начала XIX века тоже нельзя. Русский сентиментализм действительно существовал и Н.М.Карамзин имеет самое прямое отношение к этому литературному направлению; существовал и русский романтизм — баллады В.А.Жуковского, элегии К.Н.Батюшкова, “южные” поэмы А.С.Пушкина и др. Однако при этом следует учитывать, что Н.М.Карамзин переживал процесс творческой эволюции и мог перерасти собственный сентиментализм, прийти к новым философским идеям и эстетическим взглядам. Следует учитывать и то, что сентиментализм был в русской литературе господствующим направлением, но отнюдь не единственным; кроме того, сам сентиментализм был неоднородным, состоял из разных литературных движений и школ. Не было чёткости в терминологии, многие понятия “были принесены извне и только прилагались к определённым явлениям... Под “романтизмом” разумели иногда немецкое или английское влияние вообще, шедшее на смену французскому, причём “романтическими” были имена Шиллера, Гёте и даже Лессинга”. Наконец, если романтизм появился после сентиментализма, то это ещё не значит из сентиментализма.
Уберечься от крайностей и найти “золотую середину” в понимании русского литературного процесса начала XIX века можно, если отказаться от прямых аналогий с европейскими литературами. Западноевропейские понятия “классицизм”, “барокко”, “сентиментализм” или эстетические категории “возвышенное”, “трагическое” и др. никогда не совпадали с русскими явлениями, однако названия заимствовались до тех пор, пока аналогии были допустимыми. К XIX веку своеобразие русской литературы развилось до такой степени, что очередная литературная эпоха не имела прямой аналогии в европейских литературах и не могла получить оттуда адекватного определения (3). Именно так обстоит дело с литературой первой трети XIX века. Однако совсем отказаться от европейских аналогий не удастся, так как начавшийся в XVIII веке процесс европеизации русской культуры ещё не завершился. Кроме того, многие произведения первой трети XIX века являются переводами из Байрона, Томаса Грея, Парни, Мильвуа, в прозе русские романтики спорят с Гердером, братьями Шлегель, Шеллингом. Таким образом, пользуясь европейскими терминами “романтизм”, “классицизм”, “сентиментализм” и т.п. следует помнить об их русском своеобразии.