Отрывки из книги п.. Жане “Эволюция памяти и понятия времени”

…Чтобы представить себе происхождение самого простого акта памяти, вообразим племя дикарей, этих первобытных людей, описанных Леви-Брюлем, которые все же уже являются людьми. Это племя воюет с другими племенами, и, располагаясь лагерем, оно выработало привычку ставить часовых для защиты от врага. Тот факт, что они ставят часовых, не так уж нас удивляет: этот акт встречается уже у животных. Он существует у обезьян, сурков, серн и многих других животных…

…Когда серны или сурки ставят часового, они ставят его внутри лагеря, так, чтобы он присутствовал в лагере. Это значит.., что члены группы видят часового и могут его слышать… Но наши дикари поступили необычно: они поставили часового на расстоянии, по крайней мере, пятисот метров от лагеря – то, что называется “часовой на изолированном посту”. Пустяк, скажете вы? Напротив, это важно, это чрезвычайно важно, так как люди племени теперь уже не видят часового, и он уже не видит своих товарищей. Они не только не видят часового, но они и не услышали бы его, даже если бы позвал на помощь. Что же происходит при таких обстоятельствах?

Часовой, находящийся за пятьсот метров от лагеря, видит в нескольких шагах от себя неприятельские группы. При появлении первых врагов у часового наблюдается серия знакомых нам реакций, которые я называю реакциями восприятия: он защищается от этих первых врагов нападением и бегством… Но эта реакция восприятия длится очень недолго, так как сразу же в сознании часового возникает другой акт, другая мощная тенденция: позвать на помощь… Но он этого не делает, потому, что, во-первых, это было бы бессмысленно, так как его товарищи находятся очень далеко и не могут его услышать; далее, это было бы опасно, так как шум привлек бы только врагов, а не друзей. Итак, часовому хочется позвать на помощь, но он останавливает это желание в самой начальной фазе… Он бежит по направлению к лагерю…, сохраняя в течение всей дороги это желание в начальной фазе. Он думает только об этом, идя к лагерю. И как только он подходит к вождю, он зовет на помощь, указывая в определенном направлении и говоря: “Враги там. Идти нужно туда”.

Странное поведение!.. Он находится среди друзей, врагов больше нет. Почему он говорит о них? Это бессмысленно. Это уже не реакция восприятия, это действие не связанное ни с какой стимуляцией, вернее, связанное с необычной стимуляцией, вопросительным поведением и вопросом вождя, который говорит, в конечном счете, разными знаками – неважно, язык чего он использует: “Почему ты вернулся? Что происходит? ”. Теперь часовой отвечает на вопрос, а не на обычную стимуляцию.

Но действие тут же усложняется. Выслушав часового, вождь сразу же зовет остальных; он хочет собрать свои войска и направить их против врага. Вождь замечает, что часть войск не отвечает ему и все по той же причине: эта часть отсутствует, она находится на другом конце лагеря. Тогда он поворачивается к тому же часовому и говорит ему: “Иди на другой конец лагеря и расскажи такому-то все, что ты только что рассказал мне, и скажи ему, чтобы он подошел ко мне”. Вождь дает ему поручение

Поручение – это обычно приказ, но приказ особого рода: это приказ совершить акт памяти…

Вот элементарное поведение, которое я называю памятью.

Такое поведение характеризуется некоторыми особенностями, на наш взгляд очень существенными. Во-первых, память – это акт социальный. Здесь мы встречаемся с небольшой трудностью. Мы не привыкли считать память социальным актом. Прежние психологи описывали память непосредственно после ощущения и восприятия. Память считалась индивидуальным актом. Бергсон допускает, что отдельный человек обладает памятью. Я так не считаю. Один человек не обладает памятью и в ней не нуждается…

Для изолированного человека воспоминание бесполезно, и Робинзону совсем ни к чему вести дневник на своем острове.

Если же он все-таки ведет его, то только потому, что он надеется вернуться к людям. Память – это в первую очередь социальная функция.

Здесь мы опять встречаемся с затруднением. Социальное поведение – это поведение по отношению к людям, но каким? Как правило, наше поведение по отношению к людям основано не на памяти, а на приказе… Приказы не могут быть связаны с обстоятельствами, которых не существует. Если вождь находит источник далеко от лагеря, он не может сказать, вернувшись: “Пейте”, – так как вокруг нет ничего, кроме песка.

Так мы встречаемся с усложненным приказом, который как бы говорит: “Давайте сначала пойдем в таком-то направлении, а потом вы будете пить”. Почему появляется такой усложненный приказ – приказ памяти и рассказа? …Это происходит потому, что такое социальное поведение адресовано особым соучастникам – отсутствующим, и именно их отсутствие обусловливает изменение приказа. Если бы товарищи нашего часового были рядом с ним, то ему не пришлось бы совершать акт памяти, он не оставил бы в начальной фазе желание позвать на помощь, а позвал бы сразу…

Память – это социальная реакция в условиях отсутствия. В сущности, память – это изобретение человечества, как и многие другие акты, которые рассматриваются обычно как банальные и составляющие существо нашей жизни, в то время как они были созданы постепенно человеческим гением.

Борьба с отсутствием является целью и основной характеристикой памяти. Но как можно бороться с отсутствием?

…Предположим, я хочу проделать простейшую вещь. Я хочу показать вам лампу, находящуюся на моем столе. Чтобы совершить это действие, необходимы два условия, а не одно: нужна лампа и нужны вы. Если нет того или другого, я проделаю лишь акт восприятия; я буду видеть лампу, но не смогу ее показать. Но если… мне сразу хочется показать ее, пусть даже вас и нет рядом, мне придется разбить это действие на две части: сначала сохранить в себе начало, исходный пункт акта – показать, и затем проделать одну очень сложную и трудную вещь – подождать вас…

Социальные действия состоят из двух частей: внешней физической и социальной. Объединить обе части не так-то просто. Смысл простого ожидания ограничивается тем, что оно их объединяет…

Люди испытывают потребность работать вместе, сотрудничать, звать друг друга на помощь.

Это значит, что они хотят, чтобы действие, заданное обстоятельствами, совершалось совместно, и по мере возможности призывают вас действовать вместе с ними.

При неблагоприятных обстоятельствах, когда вы и лампа не присутствуете в ситуации одновременно, соединить эти компоненты можно искусственно при помощи рассказа. Рассказ – это действие с определенной целью заставить отсутствующих сделать то, что они сделали бы, если бы были присутствующими. Память – это усложнение приказа; при помощи памяти пытаются объединить людей, несмотря на трудности и, несмотря на отсутствие; это хитрость, для того, чтобы заставить работать отсутствующих.

Отсюда напрашивается вывод, который я рассматриваю как гипотетический. Если память является усложненной, производной формой речи, следовательно, она не существовала с самого начала, и понятие памяти не является фундаментальным понятием психологии…

У ребенка память появляется только в возрасте от трех до четырех лет…Как вначале нашей жизни, так и в конце ее есть периоды, когда мы больше не обладаем памятью…

Существует множество болезней, связанных с потерей памяти. Как правило, врачи называют их общим термином: амнезия… Это форма забвения. Слово “амнезия” предполагает существо, способное помнить.

Я думаю, что есть другая болезнь.., которая длится три или четыре года у детей, которая вновь появляется у стариков, и которую можно было бы назвать другим словом: амнемозия (отсутствие памяти).

Неоспоримое существование феноменов амнемозии показывает нам, что память – это сложный акт, акт речи, который называют рассказом, и что для построения этого сложного акта требуется развитое сознание.

Отрывок из книги Г.П. Щедровитский

“Проблемы методологии системного исследования”

…Объект существует независимо от знания, он существовал и до его появления. Предмет знания, напротив формируется самим знанием. Начиная изучать или просто “включая” в деятельность какой-либо объект, мы берем его с одной или нескольких сторон. Эти выделенные стороны становятся “заместителем” или «представителем» всего многостороннего объекта; они фиксируются в знаковой форме знания. Поскольку это – знание об объективно существующем, оно всегда объективируется нами и как таковое образует «предмет». В специально-научном анализе мы всегда рассматриваем его как адекватный объекту. И это правильно. Но при этом надо всегда помнить, – а в методологическом исследовании это положение становится главным, – что предмет знания не тождественен объекту: он является продуктом человеческой познавательной деятельности и как особое создание человечества подчинен особым закономерностям, не совпадающим с закономерностями самого объекта.

Одному и тому же объекту может соответствовать несколько различных предметов. Это объясняется тем, что характер предмета знания зависит не только от того, какой объект он отражает, но и от того, зачем этот предмет сформирован, для решения какой задачи.

Чтобы пояснить эти общие абстрактные определения, рассмотрим простой пример. Предположим, что у нас в двух населенных пунктах имеются две группы баранов. Это, бесспорно, – объекты. Люди имеют с ними дело, разным образом используют их, и в какой-то момент перед ними встает задача пересчитать их. Сначала пересчитывается одна группа, положим 1, 2, 3, 4, затем вторая – 1, 2, 3, 4 и, наконец, оба числа складываются: 4 + 4 = 8.

И уже в этом простом факте выступает ряд очень сложных и вместе с тем очень интересных моментов. Объекты, бараны, имеют целый ряд сторон, и когда мы их начинаем считать, то выделяем одну сторону каждой группы – количество баранов.. Это количество мы выражаем в значках, в цифре 4 один раз, затем в цифре 4 второй раз, а потом производим какое-то странное действие – мы складываем числа. Если бы у нас были не две группы, а, скажем, пять и в каждой из них было бы по 4 барана, то мы не складывали бы, а просто умножали числа: 4 X 5 = 20, т.е. произвели бы другое, еще более странное действие.

Почему я их все время, называю странными? Давайте спросим себя: может ли быть применено действие сложения к баранам как таковым? Или, скажем, действие умножения? Или – продолжим эту линию рассуждения – действия деления, извлечения корня, возведения в степень? Бесспорно, нет.

Но есть и еще одна, не менее важная сторона дела. Мы должны спросить себя: разве эти действия – сложение, умножение, возведение в степень – применяются к «закорючкам», выражающим знаки, к цифрам? Когда мы складываем, то складываем не цифры, а числа. И есть большая разница между цифрой и числом, потому что цифра – это просто значок, след от чернил, краски, мела, а число есть образование совершенно особого рода, это – значок, в котором выражена определенная сторона объектов. И мы складываем числа не потому, что они значки, точно так же как мы умножаем их не потому, что они цифры; мы складываем и умножаем, потому что в этих значках выражена строго определенная сторона объектов, именно – количество. В них она получила самостоятельное существование, отдельное от объектов, и, в соответствии с этим, когда мы говорим о числе, как особом образовании, отличном от баранов как таковых и от количества баранов, то имеем в виду не объект и не стороны этого объекта, а особый, созданный человечеством "предмет".

Этот предмет такая же реальность, как и исходные объекты, но он имеет совершенно особое социальное существование и особую структуру, отличную от структуры объектов. Сами по себе цифры – еще не предмет. Но точно так же и объекты – это еще не предмет. Предмет возникает и начинает существовать, когда процедура сопоставления выделяет в группе баранов количество и выражает его в значках чисел. То, с чем мы имеем дело, это, таким образом, связка или отношение замещения между баранами, взятыми в определенном сопоставлении, и знаковой формой чисел; но оно объективно существует и выражено только в этой знаковой форме и способах деятельности с нею. Предмет знания – реальность, но законы деятельности с ней как с реальностью – особые законы; с баранами мы действуем одним образом, с числами мы действуем и должны действовать совершенно иначе. И только выразив количество баранов в особой знаковой форме, мы получили возможность действовать с ним особым образом, именно как с количеством, а не как с баранами. Раньше мы не могли этого делать, мы должны были действовать с баранами, как это полагается по их природе и сути, в крайнем случае, мы могли их пересчитать.

В самом по себе объекте никакого предмета не содержится. Но он может быть выделен как особое содержание посредством практических и познавательных действий с объектом. Это содержание может быть зафиксировано в знаках. И коль скоро это происходит, возникает предмет и предстает перед человеком в объективированном виде как существующий помимо тех объектов, от которых он был абстрагирован. Его объективированная «данность» порождает иллюзии – как будто бы имеют дело с самим объектом. Это иллюзорное понимание сути дела, возникнув уже в сравнительно простых ситуациях (например, с количеством), проникает затем в высшие этажи науки и там запутывает все окончательно.

Отрывок из книги Колеватова В.А. «Социальная память и познание»

…Утверждение о логическом и генетическом предшествовании речевой деятельности другим видам знаковой деятельности не кажется достаточно обоснованным. При обсуждении проблем речи, речевой деятельности и т. п. нередко остается в тени тот факт, что речь современного человека стала такой, какова она есть сейчас, под мощным  воздействием письма и книгопечатания, т. е. под воздействием коммуникации с помощью изображений. «...Главное в письменности, с лингвистической точки зрения, заключается в том, что язык благодаря письму подвергается существенному преобразованию.

Как известно, письменная разновидность языка никогда не совпадает с обиходной   устной, являясь по сравнению с ней более организованной,  обработанной. Таково свойство письменных знаков, через которые язык воспринимается зрением и не зависит от индивидуальной памяти».

Более того, хорошо известно, что письмо и книгопечатание оказались источниками коренных изменений не только самого языка, по и общества в целом. Говоря о становлении цивилизации, Ф. Энгельс писал, имея в виду предшествующую ей «высшую ступень варварства», что она «начинается с плавки железной руды и переходит в цивилизацию в результате изобретения буквенного письма и применения его для записывания словесного творчества». Само осознание языка, его изучение и исследование стали возможными лишь после появления письма.

Хотя бесспорна существенная роль устной речи, трудно согласиться с представлением о монополии звучащего слова в становлении и развитии общества и мышления. Сторонники этой точки зрения часто говорят, что «только человек обладает даром речи». Но ведь и даром изображать предметы с помощью рисунка и живописи обладает тоже только человек. Датский лингвист Л. Ельмслев,  разделяя точку зрения Б. Рассела, утверждает: «Мы не располагаем фактами для решения вопроса о том, речь или письмо является более древней формой человеческого выражения». Следует учесть, что Л. Ельмслев в работе «Язык и речь», развивая идеи Ф. де Соссюра, рассматривает язык как «схему», «как чистую форму, определяемую независимо от ее социального осуществления и материальной манифестации...». Введенное Ф. де Соссюром и широко распространенное в лингвистике понимание языка как знаковой системы, вообще говоря, не требует обязательного признания звуковой речи в качестве первичной генетически и наиболее фундаментальной «реализации» языка. Конечно, при этом само понятие языка приближается к понятию знаковой системы вообще.

Известный антрополог Дж. Д. Кларк, описывая образ жизни австралопитековых, отмечает, что «успешная организация охоты не требовала обязательного применения каких-либо сложных коммуникационных систем или существования речи». Эту же мысль он повторяет и по отношению к более поздним предкам человека. И лишь когда речь идет Homo sapiens, он, указывая па «развитие знаний в области техники и искусства, в области украшений, живописи, наскальных изображений и музыки, развитие эстетических критериев и эстетических норм», делает вывод: «..не приходится сомневаться в обусловленности всех успехов Homo sapiens способностью говорить и обладанием полностью развитой системой языкового общения».

Как видно, вывод о наличии прямо не фиксируемой «полностью развитой системы языкового общения» делается на основании существования техники, украшений, живописи, наскальных изображении, которые сами по себе являются средствами коммуникации и наличие которых фиксируется непосредственно археологическими данными.

Существуют, на наш взгляд, достаточно веские основания считать, что звуковая речь была не единственным и, может быть, даже не главным средством «знакового обеспечения» мышления человека и коммуникационных процессов в обществе на первых этапах ею развития.