34 Риторика и истоки европейской литературной традиции

«баловство», как греховное злоупотребление инструментом слова. Для греческой литературы способность состязаться с пластическими искус­ствами⁶² («скульптурничать», как выразился бы О. Мандельштам) есть одна из драгоценнейших ее привилегий.

Как обстоит дело с описаниями в Библии? Легче всего было бы указать на почти полное отсутствие в ней таких «экфрасисов», введение которых не было бы обусловлено чисто утилитарными нуждами пове­ствования или культового предписания (каковы описания Ковчега За­вета, Соломонова храма и т. п.). Действительно, те несколько слов, которые «I Книга Царств» посвящает внешности Давида («...и был он рыжеволос, красив и приятен на вид», см. гл. 16, ст. 12) — единст­венное подобие литературного портрета, которое мы находим во всей ветхозаветной литературе. Когда евангелисты не позволяют себе ска­зать ни единого слова о внешнем облике Иисуса, они пребывают всеце­ло внутри библейской традиции и вступают в самый резкий конфликт с канонами греко-римского биографизма⁶³. Но дело не только в этом. Как раз тогда, когда ветхозаветная поэзия дает действительно яркое описание, оно в своих глубинных эстетических основах оказывается полной противоположностью античного «экфрасиса». Вспомним хотя бы прославленные места из «Песни песней» (характерные, кстати ска­зать, для всей ближневосточной эротики в целом⁶⁴): «Шея твоя, как башня Давидова, воздвигнутая для оружий; тысяча щитов висит на ней — все щиты ратников; два сосца твои, как двойни юной серны, что пасутся между лилиями... Кудри его — виноградные ветви, черны как ворон; глаза его, как голуби у потоков вод... Пуп твой — круглая чаша, где не иссякает благоуханное вино; живот твой — ворох пшеницы, окруженный лилиями <...> Подумал я: влез бы я на пальму, ухватил­ся бы за ветви ее, — и сосцы твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблок...» (гл. 4, ст. 4—5; гл. 5, ст. 11 — 12; гл. 7, ст. 3 и 9). В этом мире стан красавицы не просто «подобен» пальме, но одновременно есть ствол пальмы, по которому можно лезть вверх, а сосцы ее груди неразличимо перепутались с виноградными гроздьями. Пусть кто хочет попробует наглядно представить себе каж­дого из славословимых партнеров сакрального брака, вычитать из сти­хов «Песни песней» пластическую характеристику, наглядную «кар-

Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» 35

тинку»⁶⁶; ему придется испытать полную безнадежность этого пред­приятия. Слова древнееврейского поэта дают не замкнутую пластику, а разомкнутую динамику, не форму, а порыв, не расчлененность, а слиянность, не изображение, а выражение, не четкую картину, а про­никновенную интонацию. Иначе говоря, это радикальное отрицание греческой поэтики экфрасиса⁶⁶. Для сравнения вспомним, что и Гомер однажды работал с этими же самыми извечно средиземноморскими мо­тивами «священного брака» (&&&;&&&), животворящего мир трав и цветов; но что он сделал из этих мотивов!

...Рек, и в объятия сильные Зевс заключает супругу. Быстро под ними земля возрастила цветущие травы, Лотос росистый, сафран и цветы гиакинфы густые, Гибкие, кои богов от земли высоко поднимали. Там опочили они, и одел почивающих облак Пышный, златой, из которого светлая капала влага...

(«Илиада», XIV, 346—351; пер. Н. И. Гнедича)

Здесь все дано «ясно», «пластично» и «образно»: лотос и гиакин­фы уже не слиты с ликами и плотью божественной четы, они расцвета­ют не на главе Зевса и не на груди Геры, но вокруг их ложа, оказыва­ясь всего-навсего аксессуарами и атрибутами, обстановочной декора­цией действия. Чтобы представить мистерию соития богов с полной ясностью и четкостью, пришлось отделить его от той самой вселенской жизни, которую оно должно символизировать. Именно поэтому рисуе­мая Гомером картина отмечена тонкой фривольностью, которая абсо­лютно чужда столь, казалось бы, необузданными страстным излияни­ям ветхозаветного поэта. «Песнь песней» не то чтобы «серьезна» и «воз­вышенна» (это греки придумали делить вещи и слова на «высокие» и «низменные»!), но ее топика не отделена от всего, что не есть она, не осознана как особая «эротическая» или какая-либо иная частная топи­ка, а потому не подлежит превращению в безделушку, в тонкую скаб­резность. Не случайно на «Песнь песней» тысячелетиями писали мис­тические толкования: по самой природе своего поэтического слова она открыта для любых интерпретаций предельно конкретного или пре­дельно вселенского, предельно плотского или предельно сакрального