11. Поэзия м. Цветаевой. Ранние сборники. Лирика сборника «Лебединый стан». Особенности поэтики. Проза о революционной России. Интимная лирика 1920-х гг. Поэмы м. Цветаевой.

В то время, как все поэты стремились объединиться, строгая девушка в очках (ботанка), начинающий поэт М. Цветаева, с самых первых шагов на поэтическом поприще отстранилась от всяких литературных баталий и не связала себя никакими групповыми обязательствами и принципами. Типа самая умная.

Вообще Цветаева была очень несчастной, неприкаянной женщиной. Во время Гражданской войны её муж Сергей Эфрон принял сторону белых, после поражения добровольческой армии вынужден был покинуть страну. В 1921г. вслед за мужем эмигрировала и Марина. Цветаева не примыкала к влиятельным политическим и литературным направлениям. За границей она испытала одиночество, непонимание, непризнание ее произведений, нищету и унижения. В 1939г. Цветаевы вернулись на родину. Но в России она и ее творчество оказались ненужными, муж и дочь Марины были арестованы, сама она во время войны была эвакуирована в Елабугу и там покончила жизнь самоубийством 31 августа 1941г.

Ранние стихотворения. Наиболее крупным явлением поэзии Цветаевой этих лет стали стихотворные циклы - «Стихи о Москве», «Стихи к Блоку» и «Ахматовой».

Первый из них - «Стихи о Москве» - широко и мощно вводит в цветаевское творчество одну из важнейших тем - русскую.

Над городом, отвергнутым Петром,

Перекатился колокольный гром.

...Царю Петру и вам, о царь, хвала!

Но выше вас, цари: колокола.

Пока они гремят из синевы -

Неоспоримо первенство Москвы.

Героиня «московских стихов» Цветаевой как бы примеряет разные личины обитательниц города, и древнего и современного: то она - богомолка, то - посадская жительница, то даже - «болярыня», прозревающая свою смерть, и всегда - хозяйка города, радостно и щедро одаривающая им каждого, для кого открыто ее сердце, как в обращенном к Мандельштаму полном пронзительного лиризма стихотворении «Из рук моих - нерукотворный град / Прими, мой странный, мой прекрасный брат...» Обращает на себя внимание в последнем примере удивительный образ - «нерукотворный град». Потому для Цветаевой и «неоспоримо первенство Москвы», что это не только некое исконно Русское географическое место, это прежде всего город, не человеком, но Богом созданный, и ее «сорок сороков» - это средоточие духовности и нравственности всей земли русской.

«Стихи к Блоку», если не считать юношеских обращений к «Литературным пророкам» и упомянутого выше «Моим стихам», открывают едва ли не главную тему Цветаевой - поэт, творчество и их роль в жизни. Когда Цветаева в известном письме к В. Розанову (1914) утверждала, что для нее каждый поэт - умерший или живой - действующее лицо в ее жизни, она нисколько не преувеличивала. Ее отношение к поэтам и поэзии, пронесенное через всю жизнь, не просто уважительно-признательное, но несет в себе и трепет, и восхищение, и признание избраннической доли художника слова. Сознание своей приобщенности к «святому ремеслу» наполняло ее гордостью, но никогда - высокомерием. Братство поэтов, живших и ушедших, - в ее представлении своеобразный орден, объединяющий равных перед Богом духовных пастырей человеческих. Поэтому ко всем, и великим и скромным поэтам, у нее обращение на «ты», в этом нет ни грана зазнайства или амикошонства, а только понимание общности их судеб. (Этим объясняется и то, что Цветаева, как и Ахматова, не любила слова «поэтесса»; обе справедливо полагали, что имеют право на звание «поэта».) Таким будет ее отношение к Пастернаку, Маяковскому, Ахматовой, Рильке, Гронскому, Мандельштаму и др. Но два имени в этом ряду выделяются - Блока и Пушкина.

Блок для Цветаевой не только великий современник, но своего рода идеал поэта, освобожденный от мелкого, суетного, житейского; он - весь воплощенное божественное искусство. «Блоковский цикл» - явление уникальное в поэзии, он создавался не на едином дыхании, а на протяжении ряда лет. Первые восемь стихотворений написаны в мае 1916 г., в их числе «Имя твое - птица в руке...», «Ты проходишь на запад солнца...», «У меня в Москве купола горят...». Это - объяснение в любви, не славословие, а выплеск глубочайшего интимного чувства, как бы изумление самим фактом существования такого поэта и преклонение перед ним в прямом смысле этого слова:

И, под медленным снегом стоя,

Опущусь на колени в снег

И во имя твое святое

Поцелую вечерний снег -

Там, где поступью величавой

Ты прошел в снеговой тиши,

Свете тихий - святые славы -

Вседержатель моей души.

Песнопения «златоустой Анне» («Ахматовой») - отражение еще одной грани этой темы. Верящая в свою поэтическую силу («Знаю, что плохих стихов не дам»), она, для которой Ахматова была единственной достойной соперницей среди современниц, представлявших женскую лирику, ни одним словом, ни одной интонацией не показала зависти или недружелюбия; напротив, только восхищение и готовность признать превосходство своей современницы, даже с долей преувеличения ее роли в литературе (в 1916 г., когда написан цикл, Ахматова - автор всего двух первых своих сборников - «Вечер» и «Четки»), Это обожание заметно в первых литургических строках ряда стихотворений: «О муза плача, прекраснейшая из муз!», «Златоустой Анне - всея Руси / Искупительному глаголу», «Ты солнце в выси мне застишь». Цветаева слишком любила поэзию и всех ее служителей, чтобы быть зависимой от мелочности поэтической ревности и тщеславия. Все настоящее, талантливое в поэзии признавалось ею безусловно. (Хотя на мой взгляд, это всё хрень и на самом деле Цветаева терпеть не могла Ахматову – оттого так и превозносила её. Смотри, мол, какая я великодушная).

Советскую власть Цветаева не любила, революцию не приняла. Резко негативный образ «свободы» дан в стихах 1917 года (еще до Октября):

Свобода — Прекрасная Дама

Маркизов и русских князей...

Свобода — гулящая девка

На шалой солдатской груди.

(«Из строгого, стройного храма...»)

Можно ли вернуться

В дом, который срыт?

Той России — нету,

Как и той меня.

(«Страна», 1931)

М. Цветаеву пугало сознание совершенного одиночества в мире отсутствие дома: «Здесь я не нужна. Там невозможна»:

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно —

ГДЕ совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что — мой,

Как госпиталь или казарма.

(«Тоска по родине! Давно...», 1934)

Но на самом деле далеко не «все равно» и не «все едино» Потому звучит в стихах щемящая нота тоски и любви:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст.

И все — равно, и все — едино.

Но если по дороге — куст

Встает, особенно рябина...

«Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант царства небесного и зеленого рая природы. На поэте - на всех людях искусства... особая печать неуюта» (Цветаева)

Такая позиция не может дать душевного комфорта, но позволяет стать отражением времени: «Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью». Не политика, а природа помогала М. Цветаевой найти себя в современности и, преодолев ее, ощутить вечность:

Деревья! К вам иду! Спастись

От рева рыночного!

Знаю — лечите

Обиду Времени

Прохладой Вечности.

(«Деревья», 1922)

Вопросы творчества, как и у любого поэта, в центре внимания М. Цветаевой. Близким по духу авторам она посвящает циклы стихов.

Духовная близость с Б. Пастернаком воспринимается особенно остро из-за искусственной разъединенности писателей России и русского зарубежья:

Расстояния: версты, мили...

Нас расставили, рассадили,

Чтобы тихо себя вели,

По двум разным концам земли.

Нас расклеили, распаяли,

Не рассорили — рассорили,

Расслоили...

Расселили нас, как орлов.

Не расстроили — растеряли

По трущобам земных широт

Рассовали нас, как сирот.

(«Б. Пастернаку», 1925)

Так. Теперь про «Лебединый стан». Этот сборник стихов - отклик Цветаевой на события гражданской войны, в которой на стороне белой армии принимал участие ее муж. Прежде всего «Лебединый стан», отразивший главную трагедию переломной эпохи, определил преобладание трагических интонаций. Здесь Цветаева говорит о том, что гонения и страдания возвышают и облагораживают личность, что подлинная духовность невозможна без страдания. Лишения военного коммунизма и неустроенность цветаевского быта дали поэту нежеланное право говорить о своих близких как о людях, «возвышенных бедой». А вообще за годы Гражданской войны Цветаева написала больше 300 стихов! (По стихотворению каждый 2-3 дня)))))

Как сборник, как отдельная самостоятельная книга «Лебединый стан» не состоялся, т.е. по разным причинам не был издан, лишь отдельные стихотворения, в него входившие, без какой-либо оговорки включались в подборки стихов автора, хронологически соотносимые с «Лебединым станом». Революционная современность воссоздана Цветаевой в цикле «Москве», который сопоставим с «московскими» стихами предреволюционных лет. На смену могучему и радостному перекатывающемуся колокольному звону, славившему Москву, пришел «жидкий звон, постный звон». А сама столица, не покорившаяся ни Самозванцу, ни Бонапарту, боярыней Морозовой на дровнях гордо возражавшая Петру, повергнута ныне в печаль и позор: «Где кресты твои святые? - Сбиты. - / Где сыны твои, Москва? - Убиты».

В мае 1917 г. Цветаевой была написана миниатюра:

Из строгого, стройного храма

Ты вышла на визг площадей...

- Свобода! - Прекрасная Дама

Маркизов и русских князей.

Свершается страшная спевка, -

Обедня еще впереди!

- Свобода! - Гулящая девка

На шалой солдатской груди!

Вообще стихи из «Лебединого стана» можно почитать тут: http://www.dk1868.ru/history/lebed_stan.htm

Особенности поэтики:

- задача максимально спрессовать текст, заставляя каждое оставшееся слово работать с двойной, с тройной нагрузкой.

- работа с ритмикой стиха

- привлечение фольклорных элементов (читай «Царь-девицу»)

Любовная лирика: Экспрессия подчеркивала «вольный», а не «пленный» дух героини. Г. Адамович писал, что стихи М. Цветаевой «эротичны в высшем смысле этого слова, они излучают любовь и любовью пронизаны, они рвутся к миру и как бы пытаются заключить, весь мир в объятья». Поэт, по М. Цветаевой,— «утысячеренный человек». Его любовь несоизмерима с переживаниями обыкновенных людей.

«Поэма Конца» (1924) была написана в чешский период эмиграции Цветаевой. В ней запечатлен самый момент разрыва двух сердец: и страх, и боль, и гаснущая надежда на возврат любви, и предощущение опустошенности.

Сверхбессмысленнейшее слово:

Расстаемся. - Одна из ста?

Просто слово в четыре слога,

За которыми пустота.

Осенью 1925 г. Цветаева с семьей перебралась в Париж.

Во французский период жизни Цветаевой стихов было написано относительно мало, но ярко и разносторонне раскрылся талант Цветаевой-прозаика. Отчасти это объясняется горько-шутливым признанием поэта, что стихи кормят хуже прозы, спартанские условия скудного эмигрантского быта заставляли изыскивать возможности литературного заработка, но значимо, безусловно, и то, что возмужавший, вошедший в пору зрелости талант Цветаевой требовал разнообразных форм воплощения. Ею создана в эти годы автобиографическая и мемуарная проза, особенно ярки и значительны воспоминания о поэтах: «Живое о живом» - о М. Волошине, «Пленный дух» - об Андрее Белом, «Слово о Бальмонте». Жанр «поэт о поэте» в творческом наследии Цветаевой достиг заметных высот благодаря ее зоркости, умению ухватить самую суть поэтической души выдающихся современников. Сверх того, ею написано много литературно-критических статей (наиболее значительные «Эпос и лирика современной России», «Поэты с историей и поэты без истории»).

Прозу Цветаева начала писать в 30-е годы. Проза её была «немного насильственная», как объясняла сама Цветаева. Революция воплощена в многочисленных образах людей, встреченных поэтом в 1917-1919 годы. Вспоминая своих современников К.Бальмонта, В.Брюсова, А.Белого, М.Волошина, С.Голлидей и. т. д., Цветаева пишет их образы на историческом фоне революционных лет, ибо, как она сама говорила, «из времени не выскочишь». Проза Цветаевой есть, прежде всего, обличительный документ, свидетельствующий против революции и большевиков. Возьмём, например, очерк «Слово о Бальмонте». Идёт описание юбилея К.Бальмонта во «Дворце Искусств». Бальмонта приветствуют английские гости. В устах мужеподобной англичанки мелькают слова «пролетариат» и «Интернационал». Отвечая на приветствие, Бальмонт замечает, что не любит слово Интернационал, и предлагает о замене его на слово «всенародный». Далее Бальмонт объявляет, что никогда не был поэтом рабочих, но замечает, что это, может, ещё будет - двойной реверанс поэта и в сторону коммунистки-англичанки и в сторону пролетариата. В небольшом абзаце Цветаева успевает выразить неприязнь к коммунистке-англичанке («толстая мужеподобная»), гордость и восхищение Бальмонтом («славянское гостеприимство»), и согласие с тем, что говорит Бальмонт о «несправедливости накрытого стола жизни для одних и объедков для других». Цветаева коротко замечает: «Обеими руками подписываюсь». Это замечание свидетельствует о взглядах Цветаевой на принципы общественного устройства, которые, по её мнению, должны быть основаны на законе социальной справедливости. Народу очень много. Кто-то протискивается с другого конца зала с креслом в руках и, мощно вознося его над головами присутствующих, мягко опускает рядом с Цветаевой. Цветаева восхищена силой и ловкостью мужских рук и спрашивает – кто это? Это – английский гость. И – в скобках, как бы вскользь, замечание: «(Кстати, за словом гость совершенно забываю: коммунист. Коммунисты в гости не ходят, - с мандатом приходят!). Топорное лицо, мало лба, много подбородка – лицо боксёра, сплошной квадрат».

«Мало лба» – в устах Цветаевой характеристика, конечно же, не положительная. Цветаева изо всех сил старается быть объективной в отношении коммунистов и, если ей удаётся подметить в них что-то нормально-человеческое и положительное, она не забывает об этом сказать, но в её высказываниях всегда есть подтекст: надо же! коммунист, а может быть иногда и нормальным человеком. Кто такой коммунист для Цветаевой (он же: революционер, большевик, социалист, красный)? По глубочайшей сути своей – террорист и разбойник, лжец и растлитель, насильник и тиран. Цветаева знала, что такое красный террор, официально введенный осенью 1918 года после убийства Урицкого и покушения на Ленина. Конец террора был официально объявлен в феврале 1919 года, но это не означало, что он прекратился.

Судьба дала посмотреть Цветаевой как бы изнутри на революционные события.

Очерк «Вольный проезд» (1918 г.) – тоже красноречивое свидетельство тех времён. Цветаева описывает, как она отправилась поездом в Тамбовскую губернию за пшеном. Страх, который испытывают пассажиры поезда, это страх перед красноармейцами, как перед опричниками. Цветаева, оказавшись в компании тёщи своего приятеля-красноармейца и тёщиного сына, тоже красноармейца из реквизиционного отряда, оказывается как бы временно и насильственно включённой в состав этого самого отряда, который попросту занимается грабежом населения. Грабёж называется но-научному - экпроприация. Тёща, у которой сын красноармеец, хвастает, что у него на реквизиционном пункте ей полный почёт: «Один того несёт, другой того гребёт. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвёртого классу вышли: Колька в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырёк вверх пошёл. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке только что не купаются!». Вот где осуществлялись лозунги: кто был ничем, тот хапнул всё. Цветаева не скупится на портреты красноармейцев. У сына чичиковское лицо, васильковые свиные прорези глаз, кожа под волосами ярко-розовая. Он напоминает Цветаевой смесь голландского сыра и ветчины. Внешность как бы свинячья, отражающая интересы и мир души красноармейца. Ночь все проводят в чайной. Ночью – обыск. Реквизиционный отряд ищет у хозяек чайной – старух – золото. Красноармейцы бесчинствуют: вспарывают подушки, перины штыками и «деликатно» обращаются к старухам: «Молчать, старая стерва!» Сынок-красноармеец приурочил обыск к приезду своей мамаши: «Нечто вроде манёвров флота или народа в честь вдовствующей Императрицы».

Ещё одно свидетельство страшных лет (1919-1920) «Чердачное». Цветаева описала один день своей жизни – день одинокой женщины с двумя маленькими детьми на руках среди революционной разрухи. Это описание невозможно читать без слёз: каждый такой день – борьба за выживание с неизвестным результатом в конце дня. И над всем этим ужасом борьбы за выживание – душевная жизнь поэта, страдающего от утраты старого мира и продолжающего писать стихи. И вопль этого поэта: «О, если б я была богата!<.>Раньше, когда у меня всё было, я и то ухитрялась давать, а сейчас, когда у меня ничего нет, я ничего не могу дать, кроме души – улыбки – иногда полена дров (от легкомыслия!) – а этого мало». И видение голодного Бальмонта – другого поэта – спасающегося от холода в постели, произносящего беспомощно: «О, это будет позорная страница в истории Москвы!» Бальмонт ошибался: позорная страница не в истории Москвы, но в истории России!

Этого, я думаю, хватит.