“Что есть истина?”

А там смеркается-светает

И всё укутав бородой

Как Архангел проплывает

Образ Маркса молодой.

Д.А. Пригов⁶⁴.

Наше затянувшееся исследование чисто идейных основ постмодернизма подводит к выводам весьма тревожным: с одной стороны — немалый вклад в методологию социогуманитарных наук, в своеобразную мiротекстологию, но с другой — отчетливое стремление, сводя содержание к знакам, “расшатать” (выражение Жака Дерриды) либеральные ценности, которые именно в наше время выступают не только что философской и политической шифрограммой, но и теоретико-правовым основанием коренящегося в культурном опыте веков человеческого достоинства.

Эту угрозу понял — как мы видели в предшествующей главке — американский постмодерн-прагматик Ричард Рорти, попытавшийся, — строя “гегелианскую” альтернативу “кантианской” философской традиции — обосновать правомочность взаимосвязи духовного наследия прошлого и либеральных идей безо всякой метафизики, т.е., по сути дела, без теоретически осознанного глубинно-человеческого содержания.

Однако, коль скоро мы не торопимся “cмывать человека” (вспомним терминологию Мишеля Фуко), мы тем самым вольно или невольно саботируем постмодернистскую кампанию по “деконструкции” либеральных и гуманистических векторов модерн-проекта: человек не равен самому себе; жизнедействуя в Мiротексте, он не может быть всецело зажат в его структурах; метафизические и духовные искания не только что проницают, но и перерастают Мiротекст. Вследствие чего и сам Мiротекст становится богаче, нежели в идеях деконструктивистов. Стало быть, он — ре-конструируется.

Так или иначе, развитые и нетеррористические и, стало быть, сколько-нибудь жизненные системы человеческих отношений в той или иной мере строятся не только на элементах автоматической циркуляции знаков и эмоций и, следовательно, на элементах принуждения (властного, юридического, экономического, интеллектуального, психологического), но и на элементах договоренности, до-верия. На элементах некоторого “сакрального договора”, сovenant, между человеком и человеком, человеком и институтом, человеком и обществом, человеком и государством. Неявного, но стремящегося к некоторой юридической фиксации договора, которым призвана скрепляться нормальная жизнедеятельность людей в сколько-нибудь развитых обществах. Причем жизнедеятельность эта, по определению, сосредоточенная именно на деятельности, а не на самопознании, едва ли способна — в эмпирических проявлениях — досягать до своих же собственных ценностных основ.

Но, если набравшись смелости и последовательности, отбросить все эти проблематические основы, связанные с опытом философского созерцания и веры⁶⁵:

— веры в присутствие в мiре некоторой имманентной разумности,

— веры в присутствие в обществе некоторой имманентной солидарности,

— веры в присутствие в человеке некоторой имманентной автономности, имманентного индетерминистского начала, —

то рухнут все структурные основы сколько-нибудь правоупорядоченного общества и откроются предпосылки насилия, беззакония, диктатуры. Воистину, если вспомнить Достоевского: “Нет бессмертия души, так нет и добродетели, значит, всё позволено”⁶⁶.

Весь этот комплекс убеждений, спрессовавший в себе глубочайшие пласты всечеловеческой религиозной, философской, равно как и общественной истории, — комплекс не эмпирически обоснованный и отнюдь не “научный”. Скорее всего, он — предмет интуиций, умозрений и веры, связанный с уникальным, возможно даже филогенетическим и с трудом выговариваемым внутренним опытом человека, — опытом, прошедшим многовековое горнило социальной практики, но не выговоренным в этой практике. Притязая на безусловную эмпирическую выверенность и “научность”, легче всего обосновать как раз противоположное — связь истории и структур человеческого общества с антагонизмами, подсиживаниями, насилием, враждой.

Западные, да и отечественные социологи отмечали, что на протяжении 70-х-80-х годов в массовом сознании произошел огромный и притом серьезно документированный многочисленными полевыми исследованиями сдвиг: дотоле ценности человеческого выживания (или ценности индустриальной, допостмодерной эпохи) трактовались в массе как ценности материального и статусного благополучия; ныне же к ним добавляются ценности, связанные с восприятием более широкого представления о качестве жизни: миллионы людей заботит не только борьба за существование, но и существование как таковое, — то есть формы их самореализации не только в областях социоэкономических, но и в областях культурных, сексуальных и иных отношений⁶⁷. Разумеется, нынешние стремления к человеческой реализации могут бесспорно шокировать нас своей незрелостью, первичностью, невозделанностью, невоздержанностью, подчас даже извращенностью; они могут внушать небезосновательный страх за будущее культуры, страх культурной контрэволюции или инволюции⁶⁸. Но что непреложно, — так это именно связь постмодернистских культурных тенденций не столько со стремлением бороться за существование, но именно существовать в непривычных условиях индивидуальной, групповой и массовой жизни.

И что любопытно в этой связи и что подтверждается не только моими личными наблюдениями, но и печатными и устными материалами многих социологов, философов, богословов, искусствоведов, психологов — культурные интересы и вопрошания современных людей (и прежде всего молодежи) существенно расходятся с постулатами “грандов” философии и идеологии постмодернизма. Постулируя всяческую свободу для всех и для вся, “гранды”, по сути дела, налагают запрет на всё, что оказывается за пределами научного и эстетического дискурса⁶⁹. А большинство людей живет не дискурсами, а жизнью. Жизнью, которая несет в себе более значительные смыслы, нежели просто выживание. Да и если присмотреться к тем, кто по должности занимается дискурсами, т.е. теоретическими материями, — всё ж таки конечные их интересы лежат не в области методологий, но в области жизненных ценностей, или, выражаясь по-кантовски, в области “практического разума” (кто я, как мне жить, для чего я?).

В этой связи мне показалось чрезвычайно важным и информативным устное рассуждение североирландского теолога и педагога Дэвида Брюса, высказанное им на одной из московских библеистических конференций. Выступление его было посвящено именно состоянию молодежи в условиях постмодерна. Причем эмпирической базой его обобщений явилась работа среди молодежи обеих враждующих конфессий нынешнего Ольстера — протестантов и католиков⁷⁰. По словам Брюса, даже в экстремальных условиях сегодняшних ползучих гражданских войн выявляются сквозные и непреложные потребности нынешних “постмодерных” людей, включая и молодежь: потребности, перерастающие мерки “борьбы за существование”, равно как и всяческой групповой семиотики. К таким потребностям Брюс относит:

1) непреодолимый интерес к области духовного,

2) потребность в общении,

3) потребность в раскрытии богатства человеческих смыслов в себе и в других.

А чем же отвечают на эти потребности образованные люди более старших поколений, сформировавшихся на закате модерн-эпохи? —

1) доктринальной жесткостью,

2) корпоративной замкнутостью,

3) чисто инструментальным отношением к человеку, в котором видится лишь объект манипуляции и “обращения”.

Думается, что такого рода упрек, брошенный “грандам” традиционных христианских конфессий, может быть с полным основанием обращен и к “грандам” идеологии постмодернизма.

Во всяком случае, наиболее чуткие среди нынешних мыслителей не могут игнорировать вопрос о важности перерастающей любую сферу институций и знаков ценностной сердцевины человека и Бытия, — о том, что принято обозначать неуловимым, нестрогим, но в любую эпоху насущным понятием Святыни. И в таком раскладе неотъемлемое от любой сколько-нибудь развитой формы интеллектуального и духовного опыта понятие истины становится уже не обозначением некоего жесткого и статического суждения (что характерно для предпостмодерных эпох) или же текстологической выкладки (что иной раз характерно для “грандов” постмодернизма), но, скорее, состояния поиска Святыни, — всегда чаемой, но никогда и никому не данной помимо коммуникации⁷¹.

Другой, не похожий на меня человек, как и я сам, — мы оба так или иначе присутствуем в Мiротексте, во многом определяемся Мiротекстом, но не сводимы к нему. Мы имеем тенденцию перерастания Мiротекста или же деградации в Мiротексте, вследствие чего и сам Мiротекст имеет свойство возрастать или же деградировать вместе с нами. Но в таком случае мы ответственны не только за Мiротекст, но и за его “мета...”, т.е. за весь его интеллектуальный, нравственный и духовный контекст. А наша безответственность в отношении живой материи и динамики Мiротекста — т.е. непосредственно данной нам знаковой и социальной реальности — подпадает под характерное для традиционных воззрений понятие греха или же, что в конечном счете почти одно и то же, под характерное для гегелиано-марксистской традиции понятие отчуждения как предпосылки застоя, деградации и свертывания Бытия.

* * *

Подошел к концу затянувшийся — вследствие новизны и неизученности проблемы — разговор об общетеоретических основах социокультурного феномена постмодерна. Мы рассмотрели эти основы как бы изнутри — через критический анализ, через критическую рефлексию учений самих философских глашатаев этого феномена. А уж далее из общетеоретического горизонта мы перейдем в горизонт макроисторический и притом — с особым упором на макроисторические судьбы нашей собственной страны.