2. Интертекстуальность

Другим "текстом в тексте" или метатекстом относительно основного в романе выступает культурный контекст, создаваемый благодаря такому явлению, как мифологизм, усложняющему структуру произведения и расширяющему его смысловое значение.

Мифологизм является характерным явлением модернистской литературы ХХ века и как художественный приём (с его техникой лейтмотивов, восходящей к музыкальной драме Вагнера и тесным образом связанной с мифологической символикой), и как мироощущение. Он ярко проявился и в драматургии, и в поэзии, и в прозе. Происходит преобразование классической формы реалистического романа ХIХ века, появляется новый жанр романа ─ "символический", "роман-миф", или "неомифологический текст" (определение З.Г. Минц).

Чем же привлекал мифологизм писателей ХХ века ?

Они считали, что адекватно познать мир, современную действительность можно лишь с помощью интуиции, а не разумом, логикой. А интуитивное сознание доступно только мифу, чьё существование относится к прошлому, к незапамятным временам. Поэтому писатели, обращаясь к прошлому, как наиболее совершенному по отношению к настоящему (к прошлым эпохам, культурам и литературным источникам, традициям, ранее осмысленным), создают новый миф (произведение на основе мифа) или дают новую интерпретацию тому или иному прежде созданному мифу. Причём в качестве образцового мифа может использоваться русская и мировая литература и культура, античный и библейский мифы. В ХХ веке в русской литературе возникла тенденция обращения писателей к библейскому мифу о Христе (Ч. Айтматов, В. Тендряков, М. Булгаков, Б. Пастернак и другие).

Основные функции мифологизма (или неомифологизма) ХХ века, по мнению Е. Мелетинского, заключаются в следующем:

1. в обнажении измельчания и уродливости современного мира с поэтических высот;

2. в выявлении неких неизменных, вечных ─ позитивных или негативных ─ начал, (таких, как любовь, милосердие, неприятие насилия), просвечивающих сквозь эмпирическое (историческое) время и пространство, сквозь эмпирический быт.

Так, историческое время вытесняется мифологическим временем "безвременьем", вечным временем. Мифологическое время создаётся благодаря цикличности повествования (смене времён года), запечатлению хода времени не датами, а христианскими праздниками, мотивом сна, сказки (мифа), в которых легче всего воплощаются вечные истины, ценности, вечные мотивы, темы, идеи, образы.

З.Г. Минц чётко разграничивает в "неомифологических текстах" план выражения (внешний) и план содержания. План выражения составляет современность. План содержания глубже: он не ограничивается одной лишь современностью, историческими событиями, а складывается за счёт подключения "мифологем" ─ отсылок к другим эпохам, именам, произведениям, культурным традициям ─ за счёт цитат, реминисценций, системы символов, выступающих как своеобразное зерно, из которого может произрасти ещё одно, дополнительное содержание. То есть произведения строятся на аналогиях, параллелях, ассоциативных связях и неомифологический текст предстаёт как "текст в тексте" (интертекст, или метатекст), требующий выявления интертекстуальных связей.

Такими "текстами в тексте" или метатекстами для романа "Доктор Живаго" помимо стихов Юрия Живаго будут являться вплетённые в повествовательную ткань произведения литературные и культурные источники, выступающие в качестве первоначального мифа, и традиции прежних эпох, "лейтмотивом" кочующим из века в век то в одно произведение, то в другое, тем самым расширяя контекст произведения в смысловом плане. В качестве источников используемых в романе "Доктор Живаго", следует назвать прежде всего текст священного писания (Новый Завет), а также "Гамлет" Шекспира, "Фауст" Гёте, "Идиот", " Братья Карамазовы" Достоевского, византийская и русская иконография, картины Рафаэля и многое другое, не говоря уже о философской основе романа (см. в разделе " Концепция искусства") и внетекстовой реальности, внесённой автором в текст романа из собственной жизни, будь то прототипы Живаго, Лары и Комаровского, или описание отдельных бытовых подробностей (публичные выступления Живаго перед друзьями), или отдельные события из жизни (6 августа ─ день падения Пастернака с лошади ─ сопрягается с мотивом Преображения).

Так, например, в 1946 году Б. Пастернак, по утверждению И. Смирнова, "решил интеллектуальную задачу продолжить "Братьев Карамазовых" с самого начала своего романа иначе, чем в последующей редакции.

Во-первых, "Доктор Живаго" назывался тогда "Мальчики и девочки", что было похоже на название 10 книги "Братьев Карамазовых" "Мальчики". Во-вторых, "Доктор Живаго" открывается мотивом памяти ("Шли и шли и пели "Вечную память…"), в то время как в "Братьях Карамазовых" данным мотивом книга завершается.

Духовный отец Юрия Живаго, Веденяпин, играет у Б. Пастернака ту же роль, что и наставник Алеши, Зосима, у Ф. Достоевского. Да и фамилия Живаго есть ни что иное (наравне с евангельской цитатой "…Сын бога живого"), как перевод греческого имени Зосима ("живой"). Сам Юрий Живаго во многом напоминает нам Алешу (оба в раннем возрасте остаются без матери, оба начинают свой жизненный путь с монастыря, с монастырской кельи; оба долгое время остаются целомудренными, но и того и другого к мирской жизни подталкивают наставники). Стрельников (антипод Живаго), сходный с антихристом, в момент разговора с Живаго, которого он отпускает на волю, ассоциируется с Великим Инквизитором (Стрельников отпускает Живаго на волю со словами: "… вы свободны … но только на это раз", а Инквизитор разрешает Христу уйти из темницы со словами: "Ступай и не приходи более … не приходи вовсе … никогда, никогда", которые являются образцом для Стрельникова). И это еще не весь перечень ассоциации "Доктора Живаго" с "Братьями Карамазовыми".

Большую роль в романе играет религиозный подтекст, создающийся благодаря массовым цитатам и реминисценциям из Нового Завета. В основу произведения заложен евангельский миф и Христе, который воспроизводится в тексте романа за счет всевозможных библейских проекций и в области сюжета (важную роль в организации повествования играют христианские мотивы Рождества, Преображения, Воскресения, крестного пути, предопределения, тема жизни и смерти, тема судьбы), и в области системы образов персонажей (характерный параллелизм жизни Доктора Живаго с крестным путем Христа, судьбы Лары с судьбой Магдалины, Комаровского с дьяволом, Ефграфа с ангелом - хранителем), а также благодаря цитации дословной или переиначенной) из священного писания. Не даром в начале работы над романом Б. Пастернак писал о замысле произведения: "Атмосфера вещи - мое христианство" (письмо О.М. Фрейденберг от 13.10.1946).

Так, например библейский мотив Преображения Господня воплотился в стихотворении "Август" и в романной сцене последней беседы Юрия Живаго с друзьями, Гордоном и Дудуровым, которые одновременно к византийско-русской иконописи (например, "Преображение Господне" Феофана Грека) и к картине Рафаэля "Преображение", в которой художник впервые в живописной традиции сделал попытку объединить два совершенно противоположных евангельских сюжетов, пометив у подножия горы Фавор "одержимого духом немым" отрока, которого Христос исцелил вскоре после того, как предстал перед апостолами в своей небесной ипостаси. Б. Пастернак в своем романе так же, как и Рафаэль в своем "Преображении" делает попытку совместить в одном эпизоде беседы Юрия Живаго с друзьями два евангельских сюжета. Один сюжет связан с Преображением Христа: Пастернак хоть и не полностью, но воссоздает здесь фаворского Христа в образе Юрия Живаго. В этой сцене Живаго словно преображается перед друзьями, возносится над ними, представая в новом, до того еще неведомом нам репертуаре и образе судителя своего времени: "Единственно живое и яркое в вас, это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали". Здесь же Живаго "предсказывает свою скорую кончину" [96,68] ( ср. интертекстуальная параллель со стихотворной фразой: "Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой") [96,69]. И "говорит о жизни как стремлении к небу, совершенству: - Согласен ли ты, что тебе надо перемениться, исправиться? < …> Тебе надо пробудиться от сна и лени, воспрянуть < … >

- Мне кажется, все уладится. И довольно скоро. Вы увидите [ ср. лицезрение апостолами Преображения Господня]. Нет, ей - Богу. Все идет к лучшему. Мне невероятно, до страсти хочется жить, а жить ведь значит всегда порываться вперед, к высшему, к совершенству и достигать его" [96,362]. (Ср. та же самая евангельская преображенская реминисценция присутствует и в стихотворении "Август" : "Прощай, размах крыла расправленный, Полета вольное упорство …").

Другой евангельский сюжет, воплотившийся в романе, связан с излечением бесноватого, с изгнанием из человека духа "немого и глухого". В качестве одержимых духом "немым" здесь выступают друзья Живаго Гордон и Дудуров, страдающие косноязычием (их косноязычие в свою очередь ведет свое происхождение от речевого дефекта Капернаумова и "Преступления и наказания" Ф. Достоевского: "Капернаумов хром и косноязычен"): "У кого-нибудь еще есть достаточный запас слов, его удовлетворяющий. Такой человек говорит и думает естественно и связно. В этом положении был только Юрий Андреевич. Его друзьям не хватало нужных выражений. Они не владели даром речи. В восполнение бедного словаря они, разговаривая, расхаживали по комнате, затягивались папиросою, размахивали руками, по несколько раз повторяли одно и то же < … >. Они не сознавали, что это излишний драматизм их общения совсем не означает горячности и широты характера, но, наоборот, выражает несовершенство, пробел" [96,360].

Гордон и Дудуров, страдающие речевой патологией, есть люди несовершенные, больные, символизирующие собой мир, нуждающийся в исцелении. И доктор Живаго, как врачеватель не только человеческих тел, но и душ, приходит им на помощь (и вновь подключается евангельская реминисценция: сразу вспоминаются крылатые новозаветные изречения: "Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию" (Мрк.: 2, 17). Однако все попытки Живаго переубедить своих друзей, наставить на путь истинный, исцелить тщетны. Здесь мотив тщетности попыток приобщения человечества к возвышенному восходит к роману Ф. Достоевского "Идиот", к образу князя Мышкина, потерпевшего прах в своих земных строительствах. Да и сам Юрий Живаго во многих чертах своего характера и в поступках напоминает князя Мышкина, в частности, в своей одновременной неразрешимой любви к Тоне и Ларе Юрий Живаго чуть ли не буквально повторяет Льва Николаевича Мышкина - его метания между Аглаей и Настасьей Филипповной.

"Тестом в тексте" (интертекстом или метатекстом) для текста романа "Доктор Живаго" является, по мнению И. Смирнова, и роман Чернышевского "Что делать?", но уже в несколько ином ключе: деятельность Амалии Карловны Гишар в швейной мастерской есть ни что иное, как пародия на утопическое предпринимательство Веры Павловны из "Что делать?" Если Вера Павловна умелая начальница, то "Амалия Карловна была в мастерской новым и неопытным человеком. Она не чувствовала себя в полном смысле хозяйкою. Но персонал был честный …". Если героиня Чернышевского эмансипированная женщина, то героиня "Доктор Живаго" - раба мужчин: "Амалия Карловна … была страшная трусиха и смертельно боялась мужчин. Именно поэтому она с перепугу и от растерянности все время попадала к ним из объятий в объятия". Если Вера Павловна ведет дела по-новому, то Амалия Карловна - в соответствии со старыми порядками.

А уже упомянутая нами сцена беседы Живаго с друзьями также происходит в портновском ателье, которое, наследуя мастерской мадам Гишар, тем самым возвращает нас снова к "Что делать?". Так, например, витрина во всю стену ателье делает его внешне подобным "хрустальному дворцу" приснившемуся Вере Павловне и соотносимому Чернышевским с ее заведением.

Еще один важный интертекст (или текст в тексте) составляют реальные исторические лица, служащие прототипами героев романа Б. Пастернака. Так, например, брат Юрия Живаго, Ефграф, играет в романе ту же роль, что и Пугачев в пушкинской "Капитанской дочке", то есть является сказочным помощником из мира революции, символом которой в "Докторе Живаго" выступает метель, а в "Капитанской дочке" - буран).

Во-первых имя Евграфа впервые возникает в романе тогда, когда речь идет о "самозванцах". Во-вторых, он из Сибири или с Урала, оттуда, где вспыхнуло пугачевское восстание. В-третьих, он наряжен в "оленью доху", сравнимую с "заячьим тулупчиком", которым Гринев награждает Пугачева. К тому же и в пушкинском, и в пастернаковском текстах герои сталкиваются со своими будущими помощниками в буран. Ефграф является Юрию Живаго в тифозном сне в виде "духа … смерти"; Гриневу снится Пугачев, сеющий вокруг себя гибель. Приезд Живаго на Урал вызывает у него воспоминания о "Капитанской дочке" или о пушкинской истории пугачевщины: "В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина …" [96,177].

После неожиданного визита Евграфа в Варыкино Живаго едет в юрятинскую библиотеку, чтобы "затребовать … два труда по истории Пугачева" [96,221].Таинственность связи между Юрием Живаго и Ефграфом - мотив, цитирующий "Капитанскую дочку"; "… Сваливается, как с облаков, брат Ефграф <…> Он прогостил около двух недель < … > и вдруг исчез, как сквозь землю провалился <…>. Откуда он сам? Откуда его могущество? <…> Вот уже второй раз вторгается он в мою жизнь добрым гением, избавителем, разрушающим все затруднения. Может быть, состав каждой биографии наряду со встречающимися лицами требует еще и участия тайной неведомой силы, лица почти символического, являющегося на помощь без зова, и роль этой благодетельной и скрытой пружины играет в моей жизни мой брат Ефграф" [96,320]. Сравним у Пушкина: "Я думал также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба, и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан".

В конце романа Ефграф снабжает Юрия Живаго деньгами: как и Пугачев - Гринева.

В контексте "Капитанской дочки" становится понятным и отчество Юрия Живаго - "Андреевич", - идентичное отчеству героя пушкинской повести Петра Андреевича Гринева.

И таких ассоциаций в романе много, но даже не проводя более тщательного и глубокого анализа, можно заметить, на сколько широк культурный контекст произведения, создаваемый за счет цитат и реминисценций из разного рода источников, выступающих в качестве первоисточника мифа, будь то художественные произведения, имена, отдельные исторические лица или события, позволяющие читать за внешним, явным содержанием еще один, скрытый подтекст, подсмысл. И эти источники, вкрапленные в текст произведения в качестве отдельных имен (или частей имени), выражений, описания тех или иных событий, являются "текстом в тексте" относительно основного текста "Доктора Живаго". И тогда сам роман "Доктор Живаго", от начала до конца пронизанный скрытыми или явными цитатами и реминисценциями, придает как "текст в тексте" (или метатекст) на структурно-семантическом уровне.