Глава 1

место довольно часто, порой даже в известных работах. Но, бе­зусловно, стоит отрицать, что это — неизбежное следствие кли­нического подхода к применению теории.

Да, это правда, что при выведении теоретических формули­ровок в клиническом стиле процесс концептуализации наце­лен на задачу создания интерпретаций тех явлений, которые находятся, так сказать, под рукой, а не на проектирование возможных последствий экспериментальных манипуляций или достижение выводов о будущих состояниях заданной системы. Но это вовсе не означает, что теория должна подходить лишь к реалиям прошлого (или, выражаясь точнее, быть способной генерировать согласованные интерпретации лишь реалий про­шлого); она должна также выдержать проверку — интеллекту­альную проверку — на реалии будущего. Несмотря на то, что мы формулируем наши интерпретации подмигиваний или на­бегов на овец после того, как они произошли, иногда много лет спустя, теоретическая схема, в соответствии с которой эти ин­терпретации сделаны, должна продолжать давать нам возмож­ность создавать правомерные интерпретации по мере того, как новые социальные феномены появляются в поле нашего зре­ния. Хотя к «насыщенному» описанию (если, конечно, оно идет дальше очевидного и лежащего на поверхности) антропо­лог всегда приступает в состоянии общего замешательства — в стараниях нащупать общую почву, — он не приступает (по крайней мере, не должен приступать) к нему интеллектуаль­но безоружным. Теоретические идеи не вырабатываются абсо­лютно заново в каждом новом исследовании; они, как я уже говорил, заимствуются из других, сходных, исследований и, уточняемые по ходу дела, применяются к новым проблемам интерпретации. Если они оказываются бесполезными в отно­шении этих проблем, то их, как правило, перестают использо­вать и в общем оставляют в стороне. Если они остаются по­лезными и продолжают высвечивать новые грани понимания, то их продолжают использовать и разрабатывать дальше5.

Подобный взгляд на то, как функционирует теория в ин-терпретативной науке, предполагает, что различие, во всяком случае, относительное различие, проявляющееся в экспери­ментальных науках между «описанием» и «объяснением», здесь проявляется как различие, даже еще более относитель­ное, между «записыванием» («насыщенным описанием») и «конкретизацией» («диагнозом») — между определением зна­чения, которое имеют конкретные социальные действия для самих действующих лиц, и конкретизированием, как можно более ясным, того, что почерпнутое таким образом знание говорит нам об обществе, в котором оно почерпнуто, и, в бо-

36

«Насыщенное описание»: в поисках интерпретативной теории культуры

лее широком смысле, об общественной жизни как таковой. Наша двойная задача — обнаружить концептуальные структу­ры, наполняющие информацией действия наших субъектов, т. е. «сказанное» в социальном дискурсе, и построить систе­му анализа, на языке которой то, что является характерным для данных структур, — то, что является их частью потому, что они таковы, каковы они есть, — может быть отделено от дру­гих детерминант поведения человека. В этнографии корпус теории должен обеспечивать словарный запас, в котором мог­ло бы быть выражено то, что говорит о себе — т. е. о роли куль­туры в жизни человека, - символическое действие.

За исключением пары статей, посвященных общим вопро­сам, в очерках, собранных здесь, теория выступает именно в такой роли. Набор самых общих, академически выработанных понятий и систем понятий - «интеграция», «рационализа­ция», «символ», «идеология», «этос», «революция», «идентич­ность», «метафора», «структура», «ритуал», «картина мира», «действующее лицо», «функция», «сакральное» и, конечно, сама «культура» — вплетен в ткань «насыщенного» этнографи­ческого описания в надежде придать обычным явлениям на­учное выражение*. Цель состоит в том, чтобы извечь большие выводы из маленьких, но сплетенных в очень плотную ткань фактов, подкрепить общие рассуждения о роли культуры в процессе оформления коллективной жизни посредством их увязывания со сложной спецификой этих фактов.

Таким образом, не только интерпретации приходится опускаться на изначальный уровень непосредственного наблюдения, но и самой теории, на которую эта интерпрета­ция концептуально опирается. В самом деле, мой интерес к истории Коэна, равно как и интерес Райла к подмигиванию, возник из очень общих соображений. Идея модели «путани­цы языков» — взгляда, согласно которому социальный кон­фликт есть не то, что случается, когда культурные формы перестают функционировать вследствие их слабости, нео­пределенности, устаревания или по причине пренебрежения ими, но скорее то, что случается, когда эти культурные фор­мы, как в случае с фальшивым подмигиванием, начинают функционировать необычным образом в ответ на необычные ситуации или необычные намерения, — эта идея почерпнута мною вовсе не из истории Коэна. Она почерпнута мной у кол­лег, аспирантов и исследователей—предшественников и при­внесена в историю Коэна.

Наше простое на вид «послание в бутылке» несет в себе больше, чем изображение смысловых миров еврейских тор­говцев, берберских воинов, французских наместников и

37