9. Значение и происхождение материи

Одна из возвышеннейших и глубочайших мыслей философии Лейбница — мысль о том, что материя составляет всеобщую связь монад; обычному спиритуализму — фантастическому и сентиментальному — мысль эта кажется таким же невероятным парадоксом, как положение Спинозы, что материя есть атрибут божественной субстанции: ведь этому мягкотелому и сладенькому спиритуализму материя скорее представляется средством разъединения, прискорбной ересью, которая только и разрушает родственный, братский союз душ и мешает их полному воссоединению, поэтому и кажется чем-то чисто отрицательным, неприемлемым, подлежащим устранению. Спиритуализм в своей сердечной муке измышляет тело, такое же прекрасное, как его фантазия, и такое же легкое и быстролётное, каковы его желания; ему требуется подобие тела в эпикуровском смысле; над таким подобием ему больше не приходится проливать горьких слез разлуки и испытывать тоску по недоступному, но зато оно и не доставляет ему больше блаженных минут свидания и действительного воссоединения в виде компенсации за его немощь. Но если мы сумеем возвыситься до точки зрения философии Лейбница в её поисках идеи материи — а мысли Лейбница оказываются лишь скудным выражением этих поисков — и если рассмотрим материю в её существе, то мы, наоборот, усмотрим в материи связывающую необходимость бытия монады; она будет для нас органом чувствительности и возбудимости, симпатическим нервом, связывающим внутреннюю сторону с внешней;

это будет для нас проводник тепла нашего сердца, — годное для произнесения слово, посредством которого скрытый дух только и может обнаружиться в виде духа; это свет Вселенной, в котором каждое существо созерцает другое существо лицом к лицу; это как бы воздух, в котором все существа, увлеченные властью звуков, посредством которых одно заявляет другому о своем бытии, славословят в тысячеголосой и вместе с тем единодушной песне радость жизни и её начало, славословят как источник всяческой нужды, но и всяческого наслаждения, и именно поэтому как всеобщую связь всех душ: ведь подобно наслаждению и нужда связывает существа между собой.

Если же мы взглянем на материю с точки зрения монады, генетически, и примем во внимание, что в философии Лейбница реальность, во всяком случае “абсолютная реальность, находится лишь в монадах и в их представлениях”51, то для Лейбница материя в самом строгом метафизическом смысле окажется не чем иным, как представлением или же всеми другими монадами, как они представляются каждой отдельной монаде. Здесь ещё можно не принимать во внимание различия между первой, или изначальной, материей и материей вторичной — это различие откроется нам позднее. Первую Лейбниц определяет как простую страдательную способность, вторую

как другие монады. Но что собой представляет первая материя без второй? Пассивная способность как раз и существ реально в качестве другой монады и для той монады, способностью которой она является, обозначает не что иное, возможность воспринимать существование другой монады и быть под её воздействием. Поэтому первая материя есть как раз в единстве принцип, так сказать, “иного”, бытие которого опирается лишь на бытие других монад. Для нас материя является созерцанием границ монады. Всякая монада представляет все другие монады, но для представляющего существа представление о другом существе есть представление собственной границы. Возьмём пример из области сознательных представлении в собственном смысле слова. Для человека созерцание других людей есть созерцание собственной границы;

только созерцая других людей, человек осознает, что он не единственное существо, что скорее он один среди многих, что он конечное, ограниченное существо, существо с недостатками. Представление собственной границы не есть ограничивающее, доставляющее страдание представление. В строгом философском смысле представление другого существа, alter ego другого Я не есть безразличное представление вроде представления внешних вещей; скорее это представление в высшей степени сангвиническое и страстное, возбуждающее кровь, ошеломляющее и приводящее в смятение, посредством отчаяния или удивления выводящее существо из себя. И такое сильное, живое, возбуждающее представление в качестве представления других монад и есть материя. Поэтому наивсеобщее, первичное, метафизическое определение материи сводится к тому, что это есть представление и созерцание существа, вне меня (praeter me) и независимо от меня существующего. Определение, согласно которому это существующее помимо меня есть и нечто внешнее, нечто внешнее в пространственном смысле, оказывается последующим, вторичным определением или физическим созерцанием того, что составляет нечто внешнее в метафизическом смысле слова; это определение неприложимо к монаде, взятой по себе, так как нельзя и невозможно мыслить монады как души, как энтелехии, которые изначально внешни по отношению друг к другу в пространственном смысле. Если учесть, что только для существа нематериального, знающего отличие материального, существует материя, то с точки зрения такого нематериального существа определение материи в общем сводится к тому, что она есть представление другого существа как другого. Приведу конкретный пример. Если я представляю себе других людей лишь как людей мне чуждых, то у меня только материалистический взгляд на человека. Этим я становлюсь на точку зрения естественного права Гоббса: война всех против всех. Духовный взгляд вырабатывается у меня, только когда я на другого человека смотрю не как на другого, но как на одинаковое со мной существо, как на мое другое Я. Если взять буквально мысли и выражения Лейбница, то материя с точки зрения представляющей монады есть не что иное, как темное, смутное представление. Иногда для Лейбница obscurus темное значит то же, что confusus смутное. Ясное и отчетливое представление то, которое мной осознано во всех отдельных частях, мной обозреваемых, в котором участвует и утверждается мой ум, где раскрывается достоверность реальности моего разума, представление, с которым я вполне отчетливо, хорошо освоился. Наоборот, темное, смутное представление оказывает моему уму сопротивление, ставит ему предел; для меня оно — соринка в глазу, оно меня раздражает, мешает моей бодрости, моему душевному спокойствию; оно — пятно, порочащее честь моего рассудка, тяжкий укор совести моему уму. Правда, Лейбниц чаще говорит, что душа ограничена лишь в отношении своих ясных представлений. Например: “Хотя душа весьма ограничена в своих отчетливых понятиях... но по своей смутной перцепции и соответствующему ей стремлению, которое вместо с некоторыми учеными ты можешь назвать инстинктом, она подражает божественной бесконечности” Далее: “Душа — подражание богу... подобно ему она проста и, однако, так же бесконечна и все охватывает смутными перцепциями, по... в отношении отчетливых перцепций она ограниченна” (“Переписка”, Л. Федер⁵². Но эта бесконечность относится только к объему, к множественности. В смутном представлении душа ограничена по качеству представлений, будучи неограниченной в количестве их; в ясном представлении бесконечность относится к качеству представления, а ограниченность заключается в том, что у души небольшое число ясных представлений. Поэтому Лейбниц говорит: “Душа есть малый мир, где отчетливые идеи суть представление бога, а смутные — представление Вселенной” (“Новые опыты. При ясном и отчетливом представлении у меня такое же состояние духа, как под открытым небом; Вселенная раскинулась пред моим взором, для меня нет никаких границ, наоборот, я чувствую себя определенным, ограниченным при смутном, темном представлении, я чувствую, что моя голова заклепана, что мой духовный мир забит досками; мне кажется, что я выдыхаюсь, словно гаснет сила моей мысли, останавливается мой духовный пульс. Одним словом, при ясном, отчетливом представлении я деятелен, деятельность есть свобода, а при темном представлении я превращаюсь во что-то страдательное. “Если понимать действие как проявление совершенства, а пассивное состояние как нечто противоположное, то истинные субстанции действуют только тогда, когда их восприятие, которое я приписываю всем субстанциям, развивается и становится более отчетливым, пассивное же состояние бывает тогда, когда восприятие смутно; таким образом, у субстанций, способных к удовольствию и страданиям, всякое действие есть приближение к удовольствию, а всякое пассивное состояние—приближение к страданию” (“Новые опыты”. Хотя и то и другое коренится лишь во мне, но все же они отличаются друг от друга, как бодрствующее состояние и сон, как день и ночь. Следовательно, в этом отношении материя есть как бы душевная болезнь монады, повреждение её душевной жизни. Ясность есть только дух ⁵³. Если твоя голова в смутном состоянии, то там находится материя. Где кончается твоя мысль и сменяется темными, смутными представлениями, однако необходимыми для тебя как конечной монады, где она сменяется представлениями, коренящимися в твоей природе, там и начинается материя, а ни в каком другом месте. Мысли ясны, отчетливы — и материя у тебя исчезает. Поэтому правильно понял Лейбница Бильфингер⁵⁴, говоря: “У Лейбница мы находим положение: если бы кто-нибудь обладал совершенным знанием материи, то ему были бы доступны простые существа, которые различным образом воздействуют друг на друга и взаимно связаны друг с другом; их взаимные воздействия при этом находятся в таком соответствии, что при их большом количестве у существ, надлежащим образом взаимно связанных, составляются те сложные образования или агрегаты, которые мы обыкновенно называем телами”. Ещё определеннее и отчетливее высказывалась об этом одна дама, маркиза дю-Шастелэ. Она так говорит в своих “Institutions de physique”, которые цитирует Дютан:

“Если бы имелась возможность увидеть то, что обусловливает протяженность, то чувственная форма протяженности исчезла бы и остались бы только простые сущности, существующие отдельно друг от друга; так же точно исчезло бы внешнее впечатление, вызываемое картиной, если бы все отдельные, мельчайшие материальные частицы, из которых состоит картина, могли бы быть восприняты нами в отдельности, в своеобразии своих положений”. Таким образом, прежний тезис Лейбница — монады суть не чистые, абсолютные, но ограниченные силы — оказывается уточненным. Этим пределом для монады оказывается материя. В качестве материи она представляет собой также связь монад, ту суть, которая их опутывает и смешивает, ибо неограниченное существо не может быть в связи, не может быть в необходимом отношении к другому существу — это доступно лишь существу ограниченному.

Для обычного человеческого рассудка это определение материи как представления может показаться подлинным богохульством; ведь обычное сознание как раз противопоставляет представление как нечто идеальное материи как чему-то реальному, подразумевая под представлением мертвый образ, тень, а под материей — действительность. Между тем представление, по смыслу философии Лейбница, совсем не есть выражение чего-то нереального. Наоборот, представление составляет жизнь, силу, сущность монады, этого единственного источника и основания всяческой реальности. Лейбниц говорит:

“Жизнь неразрывно связана с представлением. Жизнь без представления есть мнимая жизнь; сама жизнь ость не что иное, как принцип представления”. Помимо этого материя есть представление, в котором монада себя чувствует связанной, это невольное (необходимое), смутное представление. Понятие материи возникает у нас вообще тогда, когда мы приближаемся к границе нашей свободной самодеятельности, когда мы натыкаемся на нечто, что не в нашей власти. То, куда мы дальше не можем проникнуть, что мы не можем проанализировать и рассмотреть по отдельным частям, где перед нашим духовным оком становится темно и в нас поднимается поп plus ultra нечто предельное для нашего самоопределения, что мы не можем описать и сообщить другим, но должны носить в себе как тяжелую тайну, ведомую только нашей душе, что поэтому для нас уже есть не понятие, по смутное представление, темное, непроницаемое, нерастворимое (unapslosliche) чувство, — это и есть материя, это мы и называем материей. Даже наши обычные чувственные представления материи сводятся к силе, принуждению, сопротивлению. Но как раз смутное, неясное представление и не подчиняется нашему пониманию и воле. К понятию материи относится лишь понятие неясности и несвободы ⁵⁶, ибо скованность имеется там, где нет ясности духа. Подлинными прототипами для понятия материи служат не валуны и чурбаны, подлинная сущность материи, идея её, кроется в животном, в человеке, в виде чувственности, влечения, желания, страсти, в виде принудительности и беспорядка. В человеке есть ощущения и аффекты, которые имеют над ним больше или столько же власти, сколько есть у материального предмета; эти аффекты вызывают в нем физические действия, они в самом точном смысле слова угнетают и повергают ниц, если он не напрягает максимально свое самосознание или не применяет другие эмпирические средства к освобождению. Внезапный сильный аффект может так же точно убить человека, как молния, как пушечное ядро или кирпич, упавший крыши. Обороты речи, которые обычно употребляются, чтобы обозначать душевные страдания, как, например, забота меня сокрушает”, “мне тяжело на сердце” и т. п., не простые образы, ибо эти состояния действительно вызывают подобные физические действия. Так же точно есть у человека представления, которые он не может себе подчинить, сделавшись их хозяином, которые он не может разложить на составные элементы и в которые не может проникнуть, именно поэтому и не может от них освободиться; они в него внедряются подобно свойствам чувственных вещей, они его непосредственно обусловливают, они вызывают его страдания, поэтому они для него имеют подлинность и реальность материального существования. Во всех подобных состояниях мы не являемся гражданами духовного царства, но оказываемся в преисподней материи. Страдать составляет сущность материи, дух есть actus purus чистое действие. И по аналогии с такими представлениями, сводящими к непосредственным определениям, состояниям, status ситуациям наподобие мыслей душевнобольного, мы должны мыслить представления монады вообще, в отличие от высших монад, в виде темных, смутных представлений. Следовательно, вздорные представления могут служить образцом низших монад? Разумеется, но прошу эту мысль понимать cum grano salis не буквально и обратить внимание на то, что кажущееся в высшей сфере ненормальным, чудовищным, болезненным, ошибочным в низшей сфере оказывается нормальным, правильным, здоровым, одним словом, comme il faut (таким, каким оно должно быть). Что наши страсти заключаются в смутных представлениях, в этом мы убеждаемся на самых обычных явлениях. Издали, когда мы ничего не можем точно различить, многое нас заинтересовывает и приводит в восхищение, оставляя пас совершенно безучастными, когда мы рассмотрим это вблизи на свету. Вообще жизненные иллюзии заключаются лишь в том, что мы не разлагаем вещи на их простые элементы, но рассматриваем их в целом, не детализируя, поэтому имеем о них лишь смутное представление; совершенно так же у нас имеется лишь смутный образ Млечного Пути, пока мы в нем не разобрались и не разложили на образы отдельных звезд. Лейбниц пишет 22 марта 1714 года. Бурге: “Видимый хаос получается лишь в результате своего рода удаления... Как при взгляде на армию издалека нельзя подметить господствующего в ней порядка”. Чувственный генезис смутного представления поясняется Лейбницем интересным сравнением. В письме к Р. де Монмору. Лейбниц говорит: “Что касается наших мыслей, как они должны отображать процессы о тела, то они не могут быть отчетливыми, если следы в нашем мозгу спутаны... Но несомненно, что телесные образы скрещиваются и смешиваются наподобие того, что происходит если мы сразу бросаем в воду несколько камней. Ведь каждый камень образовал бы свои собственные круги, которые в действительности не смешивались бы, для зрителей же кажутся смешанными, потому что им трудно их расчлените”.

Поэтому, когда рассматривается вопрос о связи души с телом, прежде всего речь идет не о том (как это думают многие), чтобы доказать, как представляющее простое существо может оказаться связанным с бревном, в котором имеется лишь непроницаемость, тяжесть, давление. Если так поставить вопрос, то его не разрешить. Ведь при слове “душа” мы представляем себе, так сказать, высочайшую, специфическую душу — мыслящую, сознательную монаду; при словах же “материя”, “тело” мы думаем о теле как общем понятии, представляем себе общие механические определения материи;

существенные, внутренние, посредствующие звенья при этом выпадают, и в таком случае, разумеется, невозможно подыскать terminus medius средний термин. Скорее задача заключается лишь в том, чтобы показать, как деятельность и страдание, воля и стремление, свобода и необходимость, понятие и смутное представление между собой связаны и могут совмещаться в одном и том же существе. Самый поверхностный взгляд на философию Лейбница сводится к тому, что думают и утверждают, будто он объяснил связь души с телом гипотезой предустановленной гармонии; в самом деле, эта гармония ни в какой мере не является коренным метафизическим определением, а сводится лишь к отвлеченному, общепонятному представлению, хотя идея этой гармонии имеет основание в метафизическом принципе Лейбница. Сама монада по своей первоначальной идее есть эта предустановленная гармония, связывающая душу и тело. Представление вовсе не связано с монадой внешней, предустановленной гармонией, но составляет самобытную силу, тождественную её понятию и бытию, так же точно и материя в виде смутного представления не регулирует предустановленной гармонии. Представление коренится в природе монады, ибо это не абсолютная, но ограниченная деятельность. “Созданиям no природе свойственна материальность, иными пни не могут быть”. В связи с приведенным утверждением, в котором материя выставлена как основное условие создания, мы должны исправить прежний тезис, что душа есть принцип различия и индивидуальности. Хотя Лейбниц и говорит в той же переписке, что различие в материи зависит от энтелехии, которая делает материю различной, но тут же он снова из различия материи выводит различие самих энтелехий, или душ. “Так как энтелехии воспроизводят строение органической материи, то в них должно быть заключено столь же большое разнообразие, какое мы воспринимаем в материи, и, следовательно, не может быть энтелехии совершенно одинаковой с другой”. Здесь же он из бесконечной делимости и различия материи выводит невозможность совершенного знания её, а также, следовательно, знания души, потому что последняя точнейшим образом выражает материю; он восклицает по этому поводу: “О, если бы непостижимость была свойственна одному только богу! Тогда мы могли бы больше надеяться на познание природы”. Что материя — источник различия, следует уже из того, что отличающее монады различие представлений зависит только от материи. Если бы душа имела только ясные представления, то она была бы богом или богоподобной. Только благодаря темным и смутным представлениям она не бог, и в этом её отличие от бога. Но темные и смутные представления воспроизводят тело, чувственность, материю; следовательно, в материи коренятся специфические отличия монад, то обстоятельство, что существует не только бог, не только себе самой тождественная сущность, не только свет, но также я тень и краски. “Принцип индивидуации, — говорит аристотелик Е. Зоннер в своем комментарии к “Метафизике” Аристотеля (книга 12), — есть также принцип нумерической множественности, а это и есть материя. Принцип всякого деления есть количество, потому что, где нет никакого количества, там нет и деления; даже числа возникают из деления величины. Но материя есть первое количество, излившееся из высшего блага, первое, что может быть разделено при распределении частных благ. Итак, если всякое деление сводится к количеству, а первое субстанциальное количество есть материя, то отсюда неизбежно следует, что, где нет материи, там нет и никакого различия — ни множественности, ни родового, ни видового, ни нумерического, а все просто тождественно. Поэтому если бы бог не произвел прежде всего материю, то он не мог бы создать различных существ”. В основе взглядов Лейбница лежит та же самая мысль, только он не понимает материю так абстрактно, не сводит её к простому количественному или нумерическому различию. Вольф говорит (“Разумные мысли о боге, мире и душе”: “Если бы простые вещи не имели границ, то они все были бы безразличны”. Итак, без границы нет различия, а границы нет без телесности, без материальности. Он говорит: “Я понял, что сила мыслящего духа ограничивается телом”.

“Только бог есть субстанция, действительно отмежеванная от всякой материи, так как он есть чистая деятельность, actiis purus чистый акт”. И этот внутренний предел монады есть - связующее звено её взаимоотношений с материей или скорее, материя есть не что иное, как феномен, как явление этой внутренней ограниченности. Именно смутное представление и служит соединением души и тела Лейбниц говорит: “При помощи незаметных, или смутных, представлений я и объясняю себе удивительную предустановленную гармонию души и тела и всех монад, или простых субстанций... Эти малые представления образуют связь, соединяющую каждое существо со всей остальной Вселенной”. Поэтому материя в философии Лейбница устанавливается одновременно с душой. Душа связана с телом непосредственно, через самое себя, то есть по своему существу, а не опосредованно и не задним числом, благодаря силе предустановленной гармонии, это явствует уже из того, что душа по Лейбницу, непосредственно является субстанциальной формой тела в смысле Аристотеля, а также из того, что, как не существует материи без души, как нет множества без единства, так нет и души без материи, то есть нот единства без множества. Впрочем, в письмах к де Боссу (к сожалению, письмо, к которому относится данное место из ответного письма, не сохранилось) мы находим следующее: “Так как душа есть изначальная энтелехия тела, то им (то есть телом) и определяется связь, соответствие же между восприятиями и телесными движениями разъясняется надлежащим образом с помощью предустановленной гармонии”. Но к какому же пустому, бездеятельному единству сводится тогда эта связь?