14. С Насоном 1

Пришел однажды какой-то римлянин с сыном и послушал одно чтение на занятиях. «Вот, — сказал тому он, — таков способ обучения», и умолк. А в ответ на пожелание того узнать последующее он сказал: Присутствовать при обучении всякому искусству утомительно для профана и несведущего в нем. Конечно, все производимое искусствами сразу обнаруживает свою пользу, для которой произведено, и в большинстве своем обладает также чем-то привлекательным и приятным. И в самом деле, присутствовать и следить за тем, как сапожник учится какой-нибудь, не доставляет удовольствия, а обувь — вещь полезная, и просто посмотреть на нее не неприятно. И при учении плотника очутиться крайне скучно для профана, а дело его показывает пользу его искусства. Но гораздо лучше увидишь ты это в музыкальном искусстве. Ведь если ты будешь присутствовать при обучаемом ему, эта наука покажется тебе самой неприятной из всех, однако слушать производимое музыкальным искусством профанам приятно и доставляет удовольствие.

И здесь, дело занимающегося философией мы представляем себе в общем состоящим в том, что следует привести свою волю в лад со всем происходящим, так чтобы и все происходящее происходило не вопреки нашей воле, и все не происходящее не происходило не вопреки нашему желанию. Вследствие этого твердо усвоившие его в стремлении не терпят неуспеха, в избегании не терпят неудачи, без печали, без страха, без смятения проводят жизнь, сообразно с собой соблюдая отношения с обществом, природные и приобретенные, в качестве сына, отца, брата, гражданина, мужа, жены, соседа, спутника, облеченного властью, подвластного.

Дело занимающегося философией мы представляем себе в общем состоящим в этом. И вот вслед за этим мы ищем, как осуществить его. Так вот, мы видим, что плотник становится плотником, научившись тому-то, кормчий становится кормчим, научившись тому-то. Так не значит ли, что и здесь вовсе не достаточно желать стать добродетельным человеком, а нужно и научиться тому-то? Так вот, мы ищем, чему именно. Философы говорят, что постичь следует прежде всего то, что бог существует и занят промыслом о вселенной, и невозможно утаить от него не только свои дела, но даже мысли или помыслы; затем — то, каковы именно боги. Ведь, каковы бы они ни оказались, человек, чтобы быть угодным и повиноваться им, неизбежно должен стараться по возможности уподобляться им: если божество честно, и ему быть честным, если свободно, и ему быть свободным, если благодетельно, и ему быть благодетельным, если высокого образа мыслей, и ему быть высокого образа мыслей. Вот так ревностным последователем бога делать и говорить все, что следует из этого.

— Откуда же следует начать? — Если ты снизойдешь, я скажу тебе, что прежде всего тебе следует понимать слова. — Выходит, я сейчас не понимаю слов? — Не понимаешь. — Как же я пользуюсь ими? — Так, как неучи письменностью, как животина представлениями. Ведь одно дело пользование, другое дело понимание. А если ты мнишь, что понимаешь, приведи какое хочешь слово, и давай проверим себя, понимаем ли мы. — Но это тягостно, подвергаться испытанию человеку уже пожилому и, как-никак, отслужившему три похода ². — Знаю и я. Ведь сейчас ты пришел ко мне как ни в чем не нуждающийся. Да и в чем мог бы ты представить себя нуждающимся? Ты богат, у тебя есть дети, видать, жена, много рабов, цезарь тебя знает, в Риме у тебя много друзей, ты исполняешь свои обязанности, ты умеешь воздать добром за добро и злом за зло. Чего тебе недостает? Так вот если я покажу тебе, что — самого необходимого и самого важного для счастья, и что до сих пор ты заботился скорее обо всем, только не о подобающем, и в довершение, что ты не знаешь, ни что такое бог, ни что такое человек, ни что такое благо, ни что такое зло, то, может быть, это, пока касается твоего незнания всего другого, терпимо, но что ты не знаешь самого себя, как тут сможешь ты стерпеть меня, дать подвергнуть себя испытанию, остаться здесь? Никоим образом. Напротив, ты тотчас же удалишься в негодовании. А между тем, какое я тебе причинил зло? Разве только если и зеркало причиняет зло безобразному тем, что показывает его ему таким, какой он есть. Разве только если и врач оскорбляет больного, когда говорит ему: «Человек, ты думаешь, что у тебя ничего нет, но у тебя лихорадка. Поголодай сегодня, воду пей». И никто не говорит: «Какое ужасное оскорбление!» А если кому-нибудь скажешь: «Твои стремления в состоянии воспаления, избегания низки, намерения несоответственны, влечения несогласны природе, принятые тобой мнения необдуманны и ложны, он тотчас же уходит и говорит: «Он оскорбил меня!»

У нас обстоит примерно так, как на всеобщем празднестве. Мелкий скот и быки пригоняются на продажу, и большинство людей приходит кто покупать, кто продавать ³. Но немного таких, которые приходят на созерцание празднества: как это происходит и почему, кто такие устроившие празднество и с какой целью? Вот так и здесь, на этом всеобщем празднестве. Одни, как скот, ни о чем больше не хлопочут, кроме корма. Ведь для всех вас, кто занят имуществом, землями, рабами, какими-нибудь должностями, все это есть не что иное, как корм. Но немного среди присутствующих на этом празднестве людей, любящих созерцать: «Так что же такое мироздание? Кто управляет им? Никто? И как это возможно, тогда как город или домашнее хозяйство не могут продолжать существования даже кратковременно без управляющего и заботящегося, чтобы в таком великом и прекрасном устройстве царил при необдуманности и случайности такой строгий порядок? Значит, существует управляющий. Каков он именно и как он управляет? А мы какими именно созданы им и для какого дела? Есть ли между нами и им какая-то связь и отношение, или вовсе нет?» Вот чем заняты эти немногие. Стало быть, они посвящают свой досуг одному только этому — ознакомиться с празднеством, прежде чем уйти. И что же? Толпа смеется над ними. Да ведь и  там торговцы смеются над зрителями. И если бы скот обладал каким-то сознанием, то смеялся бы над теми, кто дорожит чем-то иным, кроме корма.