Гердер и.Г. О различных возрастах языка

Текст воспроизводится по изданию: Гердер И.Г. Избранные сочинения. М., 1959. С.119-121.

Не один человек меняется в различных возрастах, - нет, время меняет все. Весь род человеческий и даже мертвая природа, любой народ и любая семья подчиняются одним и тем же законам изменения: от плохого к хорошему, от хорошего к превосходному, от превосходного к худшему и к плохому – такой круговорот совершает все на свете. Такова же участь всякого искусства и всякой науки: они зарождаются, зреют, цветут и отцветают. Такова же участь и языка. Как мало это понимают до сих пор, как часто путают границы возрастов, - видно из тех планов, которые мы еще частенько строим, пытаясь искусственно превратить одну ступень в другую: мы стараемся до срока вырастить юношеский пушок на губе подростка, навязать легкомысленному юноше серьезность мужчины и вернуть старца к навсегда утраченной юности. Что же касается языка, то мы требуем, чтобы он обладал добродетелями всех возрастов сразу. Тщетные усилия! И как много принесли бы они вреда, если бы не природная слабость и беспомощность всех подобных противоестественных попыток? Ведь юный старец так же несносен, как мальчик, похожий на взрослого, а желание быть сразу всем на свете порождает только неполноценных ублюдков.

Подобно ребенку, язык в пору своего детства издает лишь односложные, хриплые и пронзительные звуки. Народ, находящийся в диком, первобытном состоянии, как ребенок, таращит глаза на все окружающие его предметы: страх, боязнь, а затем и удивление – вот те чувства, на которые пока что способны и тот и другой; и языком этих чувств являются звуки и жесты. Человеческие органы еще не приспособлены к речи, и потому они издают пронзительные звуки с резкими акцентами; звуки и жесты являются выразителями чувств и страстей, а поэтому они сильны и необузданны. Такая речь обращена к глазу и к уху, к чувствам и к страстям; люди эти способны на более сильные страсти, потому что они ведут жизнь, в которой царят опасности, смерть и дикость; поэтому они лучше нас понимают язык аффекта – ведь наши сведения об этой эпохе мы черпаем из позднейших сообщений и выводов; подобно тому как наша память не может дать нам представлений о самой ранней поре нашего детства, так мы не можем получить представление о той эпохе развития языка, когда человек еще не говорил, а только издавал звуки, когда он больше чувствовал, чем думал, а следовательно, совершенно не знал письма.

Но по мере того, как изменялся ребенок или народ, изменялся вместе с ним и язык. Ужас, испуг и изумление постепенно исчезали, так как человек все больше познавал окружающие его предметы; знакомясь с ними, он давал этим предметам имена – имена, которые являлись слепком с природы, по возможности ее звуковой копией. Если речь шла о зримых предметах, приходилось, чтобы быть понятым, в значительной степени прибегать еще к помощи жестов, и вообще весь его словарь носил еще чувственный характер. Его органы речи становились более гибкими, а акценты – менее кричащими. Люди, в сущности говоря, пели, как это и поныне еще наблюдается у многих народов и наблюдалось, по единодушному свидетельству всех древних историков, у их предков. Они пользовались пантомимой, прибегая к помощи жестов и телодвижений. В то время грамматические связи еще не были упорядочены и формы речи не подчинялись правилам.

Но ребенок вырос в юношу; дикость превратилась в спокойствие гражданского существования, образ жизни и мыслей утратил свой буйный пламень, и слух теперь ласкало нежное журчание певучей речи, подобной речи Нестора у Гомера. В языке появились понятия, не имеющие чувственного характера, но, как нетрудно предположить, этим понятиям давали уже знакомые чувственные имена; поэтому первые языки были, по всей вероятности, богаты образами и метафорами.

Этот юношеский возраст языка был поэтическим возрастом, когда пели уже в обыденной жизни, а поэту оставалось только, усиливая акценты языка, придавать им предназначенную для слуха ритмическую форму. Язык был чувственным, богатым смелыми образами, он выражал страсти, не был скован устойчивыми связями, периоды речи свободно распадались на части: смотрите, вот таков поэтический язык, поэтический период! Эта лучшая пора юности языка была эпохой поэтов; аэды и рапсоды пели теперь свои песни, и так как в то время еще не было писателей, то они увековечивали в этих песнях наиболее достопримечательные деяния. Они учили людей своими песнопениями, в которых мы находим в те времена и картины победоносных битв, и басни, и нравоучения, и законы, и мифологию. Что у греков это было именно так, доказывают названия не дошедших до нас книг древнейших писателей, а что так было у всех народов вообще, мы знаем из древнейших свидетельств.

Чем старше становится юноша, чем больше формируется его характер под воздействием зрелого опыта и гражданственности, тем больше он мужает и перестает быть юношей. Язык в зрелом возрасте – это уже больше не поэзия, а художественная проза. Всякая высшая ступень предвещает дальнейший спад, и если какую-то пору в жизни языка мы считаем наиболее поэтичной, то, значит, пройдя ее, поэзия должна снова клониться к упадку. Чем больше она становится искусством, тем дальше отходит от природы. Чем более замкнутым становится образ жизни, скованной гражданским устройством, чем меньше страсти управляют миром, тем больше поэзия утрачивает то, что являлось до тех пор ее предметом. Чем искусственнее становятся речевые периоды, чем чаще устраняются инверсии, чем больше появляется обиходных и абстрактных слов, чем больше правил получает язык, тем он становится, правда, совершеннее, но тем больше теряет от этого истинная поэзия.

Так родился закругленный прозаический период; опыт и наблюдения сделали эту эпоху, в лучший ее момент, временем художественной прозы, которая уже не расточала богатства юности, сдерживала своеволие идиоматизмов, не отказываясь в то же время от них окончательно, ограничила свободу инверсии, не накладывая на себя, однако, оковы философской конструкции предложения, перестроила поэтический ритм, снизив его до уровня прозаического благозвучия, и сковала ранее свободное расположение слов рамками закругленного периода. Так наступил зрелый возраст языка.

Преклонный возраст не признает красоты, для него существует только правильность. Но эта последняя лишила язык его богатства, подобно тому как спартанские нравы изгнали аттическое сладострастие. Чем больше оков накладывают грамматисты на инверсии, чем больше различий между синонимами устанавливает философ, чем больше синонимов он старается отбросить, чем более он заменяет переносные значения прямыми, тем меньше, правда, грешит язык, но тем больше он теряет свое очарование. Чужеземец не видел в Спарте беспорядка, но он не видел там и развлечений. Так наступила философская пора в жизни языка.