Карл Ясперс

ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ

Введение

(по Ясперс К. Всемирная история философии. СПб.: Наука, 2000.)

ПРЕДИСЛОВИЕ НЕМЕЦКОГО ИЗДАТЕЛЯ

До сих пор о том, что Ясперс понимал под историей философии, судили, исходя из его идей о «великих философах». Казалось, история философии представлялась ему обширным царством личного разума, в котором все философы, вне какой-либо хронологии, становились современниками. Согласно оригинальной типологии Ясперса, все мыслители распределялись по группам по их духовному родству, а методология, согласно которой усваивается их мышление, представляла его так, что оно становилось современным и сегодняшнему читателю, включая его в круг великого философствования.

Эта идея современности всех великих философов, шифр «вечного» присутствия philosophia perennis,* давала поводы для критики являлась ли такая история философии, в которой было бы уничтожено все историческое — хронология, временные взаимосвязи и даже само время — историей в подлинном смысле слова? Не превращалась ли здесь история (Geschichte) в А-историю (А-Historie), в которой терялась бы конкретная историчность того или иного мыслителя? Не становилась ли она лишь зеркалом историчности своего автора, показывая, скорее, его масштаб, нежели масштаб фигурирующих в ней философов? А история в качестве всемирной истории философов, какой бы развитой она ни была, не могла бы, в силу того что репрезентирует лишь тотальность истории философии, ни устранить, ни приглушить такого рода сомнения.

Наследие Ясперса, в котором большое внимание уделялось историко-философским проблемам, показывает теперь со всей ясностью, что его концепция «великих философов» была для него лишь одной из форм исторического описания, существовавшей наряду со многими возможными и несколькими необходимыми формами. Он сам вовсе не считал концепцию «великих философов» достаточной для объяснения целостности истории философии, она служит лишь для уяснения этой целостности в одном, совершенно определенном аспекте, а именно с точки зрения ее великих личностей. Всемирная история великих философов должна была, следовательно, включаться в ряд других возможных историй философии, которые со своей стороны также определялись бы тем или иным аспектом. Введение во «Всемирную историю философии» Ясперса впервые очерчивает программу такой полиаспектной историографии.

Ее основная идея заключается в следующем все отдельные «истории» в конечном счете укладываются в русло универсальной истории человечества. Но таковой истории, соединяющей все, на деле никогда не существовало Всемирная история представляла собой произвольное и случайное собрание локальных историй. Сегодня же, в связи с тем что техническое развитие сделало реальностью единство Земли, а военная техника вынуждает человечество к осуществлению универсальной коммуникации, на повестку дня выходит история как всемирная история, а вместе с ней и история философии как всемирная история философии. Ее предмет – всеобъемлющая целостность существовавшего до сих пор философского мышления, где бы и когда бы оно ни проявляло себя. История философии отныне может быть «только универсальной и тотальной» (стр. 171 наст. изд. ).

Но как вообще можно понять эту тотальность? В качестве одной-единственной тотальности это невозможно в принципе. Всегда там, где рассудок аналитически проникает в нее, он находит ее особые структуры, каждую из которых он может воспроизвести с необходимой точностью, только если он пренебрежет всеми остальными. Он проходит сквозь историю философии, руководствуясь теми или иными особенными интересами, очерчивая, таким образом, ряд всемирных историй философии, каждая из которых обусловлена определенным углом зрения и является лишь отражением некоего целого. Тот факт, что в исследовании и благодаря ему целое расщепляется на множество аспектов, составляет пограничную ситуацию любого исследования. Тотальности, взятые в той или иной перспективе, так или иначе измеряют пространство истории и должны в конечном счете рассматриваться разумом совместно. Так разум позволял бы тотальности проявить себя, не приводя ее к конкретному единству во всеохватывающем и максимально полном синтезе. «Видение целого может показать себя только косвенным образом в сплетении многих образов и линий» (стр. 213 наст. изд. ).

Установить, каковы решающие аспекты, согласно которым всемирная история философии может быть так или иначе описана, согласно Ясперсу, возможно, хотя это и не так просто. Но поскольку истоком и в то же время предельно широким горизонтом философии для него является все, что нас окружает и затрагивает, то история философии должна пониматься как «обнаружение, этого объемлющего» (Offenbarwer-den des Umgreifenden) Ее исследование поэтому разлагает это единое объемлющее на его различные разновидности, подобно тому как это происходит в логике. Логика и история становятся в таком случае как бы двумя зеркалами, отражающими друг друга логика проясняется в развертывании истории, история становится осмысленной в результате развертывания логики.

В целом исторически сознание разворачивается в истории форм мысли, бытие, дух, мир и трансценденция — в истории содержаний, а экзистенция — в истории философских личностей. Многоаспектный подход к всемирной истории философии ведет тем самым к всемирной истории форм мысли, всемирной истории содержаний и всемирной истории философских личностей «Великие философы» были бы тогда только одной из трех книг, в которых нашла бы свое выражение всемирная история философии.

Но в свою очередь каждая книга должна разделяться на несколько частей.

Всемирная история форм мысли разворачивалась бы как история понятий (категорий), методов, ведущих к ним постановок вопросов (проблем) и методически выработанной систематики. Она была бы историческим светом, пролитым на логику в узком смысле, «расширением, подъемом, прояснением объективной познаваемости (в науках) и углублением, очищением свершения философской мысли» (стр. 179 наст. изд.).

Всемирная история философских содержаний должна была бы подразделяться на историю образов мира, историю саморефлексии и историю символов. Первая показьюает, как целое бытия мыслилось в качестве мира, вторая — как разворачивались содержания человеческого бытия, а третья — как разворачивались мифы, «в которых для человека становится действительной трансценденция» (стр. 183 наст. изд.). Большие предметные области метафизики, определявшие строение ясперсовой «Философии», должны были бы, таким образом, структурировать и всемирную историю содержаний.

Наконец, всемирная история философских личностей формируется в своем строении по образцу типологии «Великих философов», без того, однако, чтобы в этой программе полностью использовалась бы терминология последней.

Как представляется, в качестве центральной Ясперс рассматривал именно эту третью книгу. История философии была для него прежде всего «проявлением людей, живущих мысля» (стр 184 наст изд ). Она, по своей сути, «всегда имеет персональный облик» (стр. 185 наст. изд.). Это объясняет тот факт, что концепция «великих философов» получила первостепенное значение в разработке всемирной истории философии.

Ясперсу, впрочем, было ясно, что эта троякая история философии должна также мыслиться с постоянной оглядкой на историю человечества, историю общественных состояний в те или иные времена и в тех или иных частях света и принимать во внимание те или иные отношения философии к искусству, мифу и религии. Позднее это привело его к разработке новой программы, в которой всемирная история философии рассматривалась уже в шести аспектах. Для этой, более поздней, программы Ясперс собирал материалы в течение многих лет, и начало этой работы отражено в его записях. Их опубликование может стать возможным, когда будут обработаны материалы его наследия.

В своих рукописях Ясперс называет предлагаемый здесь текст, который был написан примерно в 1951— 1952 гг. но, несомненно, до «Великих философов», введением в «универсальную историю философии» Позднее он всегда говорит о « всемирной истории философии», вероятно для того, чтобы указать на ее принадлежность к будущей «всемирной философии». Мы остановились при выборе названия на этом более позднем выражении.

Я благодарен за сотрудничество в настоящем издании г-же Лизелотте Мюллер и д-ру Марку Хенгги. Оно было поддержано в рамках издательской программы публикации наследия Ясперса институтом Карла Ясперса (Базель), Швейцарским национальным фондом (Берн), институтом Фрица Тиссена (Кельн) и институтом Макса Гельдера (Базель) Им я также глубоко благодарен.

Бэзепь, 1 марта 1982 года Ганс Занер

А. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ РАССУЖДЕНИЯ ОБ ИСТОРИИ И ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ

1. Что такое история?

Все, что только существует в мире, постоянно становится иным, видоизменяется, представляет собой непрерывный поток и течение, все имеет начало и конец. Не существует бесконечно длящихся состояний. Все, в том числе бытие человека и сам земной шар, на котором оно разворачивается, бренно.

/ Природное событие и история. Природное событие (Naturgeschehen) как становление и исчезновение всего, что существует в мире, несет на себе и включает в себя историю (Geschichte), но история, а именно история человеческого бытия, есть нечто совершенно иное, новое по сравнению с природным событием.

Природное событие есть событие бессознательное, неумышленное, лишенное знания изменение. Элементом истории является сознательное конструирование, знание и планирование, память и возрастающая рациональность. Поэтому природное событие доступно только извне, как явление, которое может быть рассмотрено с различных точек зрения. История же, доступная нам изнутри вплоть до некоторой границы, может быть понята и усвоена как наша собственная возможность. Понятое в мифах и науке природное событие схватывается историей. Только благодаря своему воздействию на историю и своему бытию для истории, само природное событие становится элементом истории.

В бытии природы все индивидуализировано. В истории индивидуальное становится однократным, единственным, незаменимым В природе возвращается на круги своя то, что уже было, оно постоянно воспроизводится вновь и вновь. Круговорот повторения и возвращения составляет ее характер. У истории же имеется направление. В ней нет повторения одного и того же. То, что уже было, никогда не вернется вновь. Ничто живое не ведает о своей смерти, лишь человек знает, что ему суждено умереть. В повторяющемся круговороте природных вещей есть некое постоянство, словно и нет никакой смерти, в истории же присутствует радикальное непостоянство. И только человек, как вопрошает Кальдерой («Великий театр мира», перевод Эйхендорфа).

«... к только человек, к только он

что пробуждается в сердцевине бытия,

повернет ли он к могиле,

чтобы не быть более тем, чем он был?»2

В природе живое представляет собой неуловимое изменение, происходящее в ходе смены поколений, последовательность скачков, осуществляемых в мутациях. История же есть диалектическое преодоление духовных кризисов, осуществляющееся в превращении человеческих состояний, она в конечном счете всегда представляет собой некое решение и результат человеческих решений. В живой природе напряжение состоит в непрерывном возвращении форм, в законах, которым подчиняется все происходящее, а в истории мы говорим об однократных внутренних напряжениях, целью которых является выживание, возрастания, а тем самым возможность творчества, созидания. Природа пребывает в непрерывном воспроизведении того, что уже было, причем было всегда. История же хранит память и созидает в поступательном движении вперед. Но и та и другая постоянно что-то теряют. В истории человек ищет бытие, обладающее постоянством и стремится к длительности и вечности.

2. Бренность и вечность. Стремление к непреходящему, нерушимому, непоколебимому бытию проявляется в созидании длительных состояний, в творении произведений, обладающих постоянством, в славе, добытой делами. Оно удовлетворяется лишь познанием того, что находится вне времени, познанием действенных форм и законов познаваемого мира. Оно успокаивается лишь пониманием мыслью вечного, когда она, зная о непрерывном исчезновении всякого существования, сквозь него или в сравнении с ним усматривает бытие как трансценденцию. Тогда история в свете современного опыта и знания о ней становится чем-то иным.

История есть свершение чего-то совершенно бренного, в котором становится очевидным бытие вечности. Последний смысл истории не может более заключаться ни в постоянном воспроизведении и увековечивании стабильных состояний, ни в окончательном земном рае, ни в максимальном счастье для как можно большего числа людей в бесконечной смене поколений, ни в какой бы то ни было будущей цели. Смысл истории может заключаться только в целостности ее событий и в каждом особенном и единичном. Он наличествует всегда и никогда. Смысл всегда таков то временно, что вечно, истина открывается через фактическое деяние и в бытии человека. Это происходит как развертывание возможностей человеческого бытия, в переходе его временного существования, от неизвестного истока до неведомого ухода.

В этом главная загадка истории. Философствуя, мы можем ее достичь, но не можем через нее перепрыгнуть Мы можем описать ее, но не постичь. Мы хотели бы познать историю. Но то, что мы познаем, подвергая своему исследованию, всегда открывает нам только свой первый план.

3. Познаваемость истории и недоступность подлинного, основополагающего события. Физики и психологи, историки и социологи, да и метафизики, раз за разом поддавались обманчивому впечатлению, что при помощи своих исследований они могут познать «подлинное» и вывести из него совокупность всех явлений (как следствия, модификации, надстройку, искажение и видимость). Каждый из них воодушевлялся тем определенным, весьма относительным знанием, которое у него было, но полагал, что именно в нем заключена сердцевина вещей.

Последним фактором в истории, тем, откуда произошло все остальное, при случае признавали все, что в каком-либо смысле имело причинное значение для хода человеческих событий. Наполеон объяснял политику судьбой, Маркс экономикой, кто-то — идеями, а кто-то — прогрессом науки, языком или религиозным откровением. В результате должна была получиться такая картина истории, в которой ощущалась бы полнота причинных взаимосвязей, осуществленная самым тщательным образом, эмпирическая картина становилась бы все надежнее, но ход истории в целом все более скрывался под руинами всякого иллюзионистского мнимого познания.

Кроме того, предпринимаются по меньшей мере попытки понять ценность вещей, назвать то «подлинное» в истории, от чего зависит то, что для нас существенно, желанно, а в конечном счете является ее последней целью. Но, при здравом рассуждении, всякий раз определяющей была лишь конкретная, отдельная ценность. Обычно в качестве масштаба действительности и ценности решающим образом, хотя зачастую и неосознанно, выступает один мотив длящееся, продолжающееся, обширное, громадное представляется в большей степени действительным, ведь оно вызывает, заключает в себе, ограничивает нечто иное так понимают тело относительно души, жизнь вообще относительно отдельного человека, космос относительно каждого из небесных тел, множество относительно единичного, экономическое, политическое относительно духовного.

На самом деле то, что происходит в том или ином охватывающем, несущем, длящемся, не исчерпывается аспектами, доступными нашему исследованию. Но для нас обычно как раз в зависимом заключается существенное, в бренном — более действительное, в незначительном — более глубокое. Не в этом ли проявляется то, что составляет основу всего, то есть не в самом ли человеке, который «пробуждается в сердцевине бытия», бытие являет свою глубину, и не здесь ли оно приводится в философии к осознанной очевидности?

4. Ценность истории. Историей пренебрегали и считали ее чем-то недостойным Аристотель, Гете, Шопенгауэр, если и занимались ею, то случайно и невольно отвлекаясь на что-либо иное. Вновь и вновь происходят чудовищные бедствия, они видоизменяются, принимают новые обличил История производит впечатление бессмысленной игры, которая руководствуется чем-то случайным и низменным и подчиняется неразумному. Все, что обладает своей ценностью и рангом, появилось на свет как бы «вопреки», неожиданно, и обязано своей действительности тому или иному невероятному счастливому случаю. Течение вещей идет дорогой, которую дьявол замостил разрушенными ценностями.

Против такого понимания истории выступает вера в исторический разум. С этой точки зрения ход Истории таков, что шаг за шагом одно творчески преодолевает другое. То, что со слишком близкого расстояния выглядит хаотично, рассмотренное в целом предстает как ровный, безостановочный прогресс. Оправданы надежды на то, что победит истинное и праведное, что цель может быть поставлена и достигнута. История является неким гигантским событием, происходящим из самой субстанции бытия, перемалывающим каждое и каждого, событием часто непостижимым, но ход которого есть ход духа, пусть и использующего различные, в том числе иногда и ужасные средства. Отдельному человеку остается лишь спокойно взирать на всеохватывающий и всепроникающий дух, господствующий надо всем, и умереть, говоря ему «да», даже если сам он при этом гибнет. В конечном счете эта вера рассматривает историю в целом как реальность, ход которой ей понятен. У нее есть не только неопределенное доверие, но и знание, как это обстояло с христианской философией истории Гегеля. Она всему находит свое место, рассматривает все как осмысленно упорядоченное в последовательности времен Она живет в сознании того или иного современного ей мгновения мировой истории, всякий раз однократного, специфичного. Все происходящее благодаря тому, что оно в целом воспринимается как необходимое и сущее во времени, внезапно словно бы приобретает отблеск особенной привлекательности. Сам верующий в прогресс ищет и жаждет того, что и должно произойти сейчас, того, что соразмерно времени, того, что востребовано временем. Он не хочет отставать от времени, а хочет его опередить, пусть и не по-настоящему. Так, под влиянием Гегеля Лассаль с энтузиазмом подхватил мысль, заключавшуюся в том, что теперь, после того как Гегель открыл новые горизонты познания, действующий герой более не исполняет, как ранее, неосознанно то, чего требует идея мирового духа, но он одновременно является и действующим героем, и знающим, сознающим смысл своего действия, исходя из целостности истории. И так же какой-нибудь юноша, прочитавший гегелевскую философию истории, вернувшись в 1920 году из Москвы, мог почувствовать, что ему все стало ясно, и полагать, что он в одно мгновение понял смысл русских событий, поддерживал их и принимал в них участие. Созерцание целого не только утешает в беде, но и порождает энтузиазм созвучия, резонанса, синхронности в событиях человеческого бытия. Так верующий в исторический разум становится пленником истории, блаженно веруя в свою иллюзию.

Вызволить из этого плена может лишь философская установка, которая не подчиняется альтернативе исторического пессимизма, с одной стороны, и исторического оптимизма — с другой. И тот и другой представляют собой какую-либо одну точку зрения, возведенную в абсолют и основывающуюся на частных аспектах и символах, имеющих лишь относительное значение. Дело заключается в том, чтобы овладеть историей, но не посредством ее обозрения и разъяснения, а посредством обретения внутреннего покоя, который позволяет вынести, пережить ее, проникнуть в нее, принять в ней участие, причем свой исток и отечество имеет вне ее, за ее пределами. Такой подход держит в поле своего зрения абсолютно все тенденции понимания истории как негативного, так и позитивного характера. Он видит также и относительность величайших исторических событий. Но во всем историческом он усматривает и субстанциальное, причем не в количественных величинах, не в гуле вещей (хотя, быть может, и в нем тоже), не в прогрессе, не в доступных расчету планах и целях, не в каком-либо поддающемся определению бытии, а в том, каким образом все исторические явления способны вывести на свет истину (Wahre). На чудовищных развалинах, в хаосе вечного движения расцветает очевидность бытия, свершается глубина поиска истины, ощущается вечное присутствие. Единого и проступает исток всякой истины и подлинного человеческого бытия.

История необозрима, но, находясь в ней, мы можем двигаться в месте с ней, не надеясь на будущее и не возвращаясь в прошлое, в желании понять, что такое бытие и истина, но мы можем пребывать в них теперь и видеть в зеркале прошлого, поднимающего нас на свою высоту, и в возможностях будущего именно тот решающий факт, что мы присутствуем, что мы вечно пребываем в настоящем.