Добавил:
Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Скачиваний:
23
Добавлен:
24.07.2017
Размер:
815.62 Кб
Скачать

1) Наглядность в единичном. Единичное открывается, если в современном ему мире и ситуации мысль продумана в своем полном смысле, тогда в его историчности ощущается philosophia perennis.

а) Все мыслимое ранее следует продумать, проникая в ситуацию мыслящего, в его состояние, в мир, в котором он жил. Историческое знание деталей вплоть до вещей и предметов, которые являлись руководством для мысли мыслящего, материалом для сравнений, составляет условие, для того чтобы подойти ближе к содержанию, действенному смыслу, мотиву мысли.

b) Затем, сама мысль должна пониматься в ее чистом виде Проникновение в текст, подчиненное идее исчерпывающей интерпретации, позволяет останавливаться на малейших деталях, прослеживает все возможные разветвления. Мысль становится понятной только благодаря ее существенной глубине. Мыслящий исторически сам должен проникать в суть дела, понимать ее и знать как собственную проблему, для того чтобы вычитывать из предоставленного традицией текста то, что заключается в нем согласно природе рассматриваемого предмета. Этого требует исходящее из сути дела проницательное понимание того, о чем, собственно, идет речь. Сделать собственным делом то, что составляет суть текста, есть условие его полного понимания Его высочайшим достижением может быть (по словам Канта) способность лучше понимать автора, чем он сам себя понимал.4

с) Наконец, созерцание (Anschauung) может дать восприятие вечного в исторически единичном Philosophia perennis и любой облик вечности могут быть восприняты только сквозь историческое явление, но не сами по себе. Вечное абсолютно и исключительно не наличествует ни в каком облике, но оно присутствует всюду, в каждый момент, в единичном и в целом движения единичного друг к другу. Оно показывает себя только проникающему в бесконечное созерцанию, которое словно трансцендирует себя при своем осуществлении, а не лишь затрагивающему бесконечное, слегка касающемуся его созерцанию, которое всегда довольствуется только первым планом.

2) Наглядность существует в типе, ставшем картиной. Созерцание потерялось быв бесконечном, если бы оно не схватывало себя во всегда предварительных и относительных образах. Всякая знающая история сгущает и позволяет застыть в образах тому, что пребывало в движении, делает более единым, более замкнутым, законченным то, что было действительным только в напряжении, в прорыве, в разомкнут ости. Но без такого образного превращения в типы никакое созерцание не пришло бы к длящейся статичности, оно не пришло бы к ясности относительно самого себя, к последовательному движению в проясняющую себя глубину.

Хотя образ не бывает совершенно истинным. Он является функцией созерцающего движения, средством созерцания, а не его завершением. Поэтому методически речь идет о том, чтобы представлять ясные, конкретные типы, затем чтобы столь же ясно их релятивизировать, разлагать, вновь приводить их в движение, после того как они на мгновение показались неким предвосхищающим завершением.

3) Взаимосвязь силы созерцания и универсальности. Универсальная открытость теряется в пустоте, если она оперирует абстрактными всеобщностями вне всякой наглядности. Созерцание единичного теряется в неясном и бесконечном, если оно не обретает опоры в универсальном.

В единичном целое отражается, как в капле мира Завершенное познание единичного идентично познанию целого. Поэтому истинной универсальности нет без глубины созерцания единичного. Сила, позволяющая проникнуть в единичное, вскармливается простором универсального. Универсальное наличествует только в той мере, в какой оно имеет свое основание в максимальном проникновении в единичное.

Всякая всячина бесконечно накапливается, а пустые всеобщности связаны друг с другом так же, как отдельные созерцания с содержательной универсальностью.

Из полярности конкретного созерцания и универсальности произрастает любое методическое усмотрение, направленное внутрь истории философии. Наиболее подобающим образом оно осуществляется в монографиях. Оно так или иначе требует попытки создания общей картины истории философии, которая, по идее, является важнейшей, а в действительности — самой хрупкой и непрочной вещью. Ведь абсолютно основательное проникновение возможно для отдельного человека только в весьма немногих местах. В других случаях он всегда должен довольствоваться результатами, достигнутыми в монографиях, удачными приемами и находками. Но тот, кто где-либо действительно подошел к основанию, может на это отважиться, ибо это — задача, которая должна решаться в каждый момент времени. Без ясного общего знания истории философии монографии также потеряли бы свое пространство.

4) Благодетельствование (das Begltickende) созерцания. Своих кульминационных точек проникновение достигает тогда, когда в понимании текста вместе с миром мышления в поле зрения находится сама суть дела во всей полноте, когда становятся ясными тезис, стиль и словесное употребление, в единстве с ясностью философского сознания, которое здесь передается, с ясностью побуждений и сил, обретающих язык, трансценденции, которая обнаруживает себя в этих шифрах. Тогда всецело конкретное историческое явление в своей конкретности становится своего рода репрезентантом вечно возвращающегося, уникально и радикально отличного в этом от случая проявления какого-либо всеобщего.

Благодетельность созерцательности состоит в том, чтобы отдаться такому созерцанию в чистом виде. Это — не грезы, а прояснение действительности. Это — не конструкции, а воспоминания о действительности, проходящие сквозь все конструктивное как вспомогательное средство интерпретации. Эмпирическое действие делает возможным удивительнейший опыт то, что я, воспринимая извне, исторически вспоминаю, становится, как мое собственное воспоминание, прояснением того, что я уже знал. Это — не пассивное рассматривание, а подъем собственной сущности и исток новой активности.

Я чувствую, что я пронизан свежим духом.

Величественны картины, величественны воспоминани

Faust II, 7189-9055

с. История философии должна быть простой.

Взятый извне, материал истории философии бесконечен. То, что бесконечность становится нескончаемостью, составляет смысл исторического обобщения в целое.

История философии в целом должна быть простой (лишь перед энциклопедиями стоит задача накапливать весь сколько-нибудь интересный или когда-либо могущий стать интересным материал).

В понимании мыслей она должна выводить на свет простоту основной мысли, достигать простоты без упрощения, извлекать просто существенное без того, что ему сопутствует. Не внешние, легко добываемые ярлыки и подстановки составляют простоту, а лишь способ усмотрения, который приводит к простоте то, что остается способным к бесконечному разворачиванию. Не эффективность и целеустремленность к служащему предметом интереса бытию представляют собой орган того, что непритязательно просто, а полная захваченность. Проста не удобная обучаемость, а то, что концентрирует.

История должна пытаться понять истоки, основные характеры, затем новые скачки и высоты так, чтобы она сделала их надежно ощутимыми в целом и в действительности. Она должна отказаться от многообразного, легко обретаемого изобилия, для того лишь чтобы подчеркнуть богатство захватывающего. Она должна прийти к простому, которое оказывается решающим.

Таким образом, история посредством пути, ведущего к основным принципам, движениям, основным установлениям абсолютного сознания, к образам и мирам, становится введением в философию. В историческом облике она показывает саму суть дела так, как она становилась. Но только в ее простоте. Эта простота усиливает присутствие настоящего благодаря тому, что она не позволяет мыслимому исчезнуть во всеобщностях. Она изнутри приводит к присутствию то, что, рассмотренное снаружи, расплывается в бесконечной разбросанности мнений.

d. История философии сама должна быть философией. Зачем мы занимаемся историей философии? Это можно было бы делать из интереса к курьезам желая узнать историю человеческих заблуждений, или исходя из мнимого проникновения в психологически-социологическую необходимость стремясь понять преодолеваемые ступени человеческого развития, первые шаги науки, странные связи, благодаря которым из ошибочного произошло понимание правильного, или из склонности к роскоши человеческого духа знакомясь с праздной игрой, чтобы заполнить свой досуг, или из лишенной мысли педантичности, которая регистрирует все фактическое когда все, что с какой-либо точки зрения можно назвать философией, хотят записать в бесконечную энциклопедию фактов духовной истории.

Но такие и им подобные мотивы недостаточны, и они уже включают некое понимание философии, которое сводите я к отрицанию ее существа. Они показывают, что достаточным основанием для существенного занятия историей философии может быть только само философствование. Это занятие только тогда осмысленно, когда мы сами изначально затронуты теми вопросами и ответами, которые встречают нас в истории. Без этого мы получили бы только пустые, а именно внешние знания из чего-то только наличествовавшего, не имеющего к нам никакого отношения. Или же мы в отрицании философии имели бы дело лишь с неким остатком философии, некоей негативной философией, которая находила удовольствие в том, чтобы затеять с философскими мыслями издевательски веселую игру, в которой исчез бы их подлинный смысл, а скелеты их мертвых тел служили бы чем-то вроде мячей для игры или палками для по тасовки.

История философии означает нечто существенное только для самого философствования, которое родственно истоку своих исторических обликов и живо во взгляде на них. Мы хотим усвоить в ней то, что подгоняет нас в нашем собственном философствовании, мы хотим теперь, в настоящее время, испытать то, что вечно по своему существу, но являете я всегда только исторически, в своем особенном облике. Мы понимаем сами себя благодаря тому, что понимаем историю. Мы обретаем мужество благодаря имеющимся у нас примерам. Мы смиряемся, когда видим, как великое гибнет, остается изолированным, в конечном счете персональными однократным. Мы ведем внутренний диалог с историей прошлого и расширяем современность на тысячелетия. Они не закончены для нас, но каждое, внося свою лепту, участвует в том, что продолжает жить дальше, вновь оживает, забывается, участвует в том, что окрыляет нас или оставляет равнодушными.

Отношение к истории философии, исходящее из собственной затронутости, есть само философствование. Это следует охарактеризовать более подробно.

1) Только тот, кто философствует, может понять какую-либо философскую мысль. По отношению к наивной самопонятности, с которой каждый, кто понимает какой-либо язык, полагает, что достаточно одного ясного рассудка, для того чтобы понять то, что заключается в философском тексте, следует поставить вопрос что же мы, собственно, понимаем из философии прошлого? Ведь знание о существовании трудов, мыслей как рационально излагаемых содержаний, формальных выводов в последовательности мыслей, доступных определению понятий — все это еще не является пониманием. Понимать означает со-мыслить в центре понятого из его истока, вместе с рациональной мыслью обладать и становящимся в ней языком иррациональным созерцанием, позволять становиться действенным в себе тому, что должно быть сказано не прямо, слышать косвенные сообщения. Такое подлинное понимание всегда удается только в тех границах, которые соответствуют существу понимающего, его духовному жизненному пути, его ситуации и действительности.

Лишь тот, кто уже философски вопрошает, может найти в тексте философски релевантное «Равное познается только посредством равного».6 Это ни в коем случае не означает, что в прежнем времени следует отыскивать только свои собственные убеждения, мысль, и так уже существующую в настоящий момент, или что история представляет собой только некое пространство, из которого могут извлекаться орудия и оправдания для современного мышления (словно бы история сама по себе была чем-то безразличным, а всякое настоящее существовало бы само по себе без какого бы то ни было основания), напротив, тот, кто вообще философствует, может воспринимать философские мысли, даже если они ему чужды, противоположны его собственным, исходят из совершенно других истоков. В зависимости от философствования как такового вместе с философствованием я вступаю в возможность всякого философствования. Впрочем, новая граница создает нечто такое, что мы называем «уровнем» (Niveau) на том уровне, на котором экзистируют и философствуют, понимают родственное, противоположное и чуждое, можно просмотреть и обозреть более глубокие уровни, но уровень более высокий остается недоступным.

Поэтому существенной установкой в истинном философствовании является готовность взбираться на тот или иной более высокий уровень или по меньшей мере видеть его, а тем самым существовать в качестве границы и острого края, в качестве тайны, которая до сих пор не открыта, эта установка требует умения слышать и реагировать, сознания непонимания во время усилия, направленного на понимание, требует понимания не только как интеллектуального прозрения, но как внутренней работы души, работы, осуществляемой всем ее существом.

Из этого следует далее, что автор-философ, которого, как мы полагаем, мы однажды (впрочем, это случается достаточно редко) рассмотрели и разгадали до самого конца, теряет для нас всякий интерес. Ведь он перестал быть для нас философом. Мы узнали его как только лишь рационалиста, который оперирует понятиями, знает и группирует их и полагает, что обладает целым. Но философски релевантны только борющиеся мыслители, те, которым тайна открывается не в ложных антиципациях, и только те, в изучении которых мы не только учимся материалу, но в движении борьбы сами испытываем влечение и побуждение. Изучение истории обладает ценностью только до той поры, пока в нем длится борьба за собственное философское прозрение.

Мы должны быть скромны, если мы занимаемся историей философии. Несмотря на тот недостаток, что никто не может в достаточной степени знать все труды всех философов и все языки, на которых осуществлялось философствование, граница нашего собственного философствования всегда и одновременно является границей нашего исторического воззрения (Auffassung) в понимании старых философов Историческое понимание растет с расширением и усилением собственного философствования.

2) Историко-философское воззрение коррелирует с собственным философствованием. Это ни в коем случае не означает, что история должна ориентироваться, структурироваться, оцениваться, исходя из некоей философской точки зрения (Standpunkt). Такие действия поверхностны и неисторичны. Напротив, мы философски остаемся в историческом понимании в той мере, в какой нам удается удерживать сознание объемлющего, сохранять в нем способность к движению сквозь все точки зрения, быть восприимчивыми в универсальной открытости ко всему, что имеет философский характер.

Поэтому историю философии нельзя написать, исходя из какой-либо точки зрения Философия в своей истории не является неким образом человеческого духа, который можно было бы окинуть взглядом как целое и, изображая, закрепить в его прогрессирующем вещественном приобретении, в его социологических, психологических, антропологических условиях и так далее (это — осмысленные методы исследования, которые относятся к фактам, аспектам, частностям, не затрагивая саму философию именно в ее существе). Всякая философия, напротив, доступна только из нее самой, изнутри в нее можно войти, но ее нельзя окинуть взглядом.

Это вхождение в философствование не представляет собой принятия какой-либо точки зрения, историческое воззрение не есть использование какой-то фиксированной системы или схемы. Выхватывание передаваемой мысли из соучастия в объемлющем делает возможной коммуникацию, в которой проясняются истоки. Из открытого основания исторического облика философствующего в истории усматривается другой философствующий, причем таким образом, что он показывает свою непостижимость. Это зависит только от того, в какой глубине объемлющего, которое есмь я, начинается то, что пробуждает меня из истории, зависит оттого, кто слышит внутри меня, и что он слышит. Со-философствование вступает посредством истории в пространство человеческого бытия как великая историчность нашего бытия (Dasein) в целом. Мы вед омы знанием о некоем общем истоке, о едином человеческом бытии. Своя и чужая историчности не разорваны абсолютно, а связаны в общей, не постигаемой ни в чем отдельном и исключительном, не заключающейся для нас ни в каком облике, но ощутимой в коммуникации историчности, осуществляющейся в целостности становящегося мирового бытия.

Поэтому не существует истины как точки зрения, как системы, как достижимого сейчас окончательного знания, при помощи которого можно было бы упорядочить все более раннее и по отношению к которому оно имело бы смысл как ступень и приготовление.

А в самой истории не существует даже одной твердой, окончательной точки (каковую демонстрирует теологически-христианское воззрение в распятии Христа), но в ней имеет место бесконечное пространство содержаний, из которого в постоянно сохраняющейся многозначительности говорит то, что было схвачено как истина. Даже установление круга величайших мыслителей представляло бы собой начинающуюся теологию, если не эстетическую необязательность. Великие мыслители безмерно превосходят нас величием, силой своего творческого мышления, глубиной своей экзистенции. Но как люди они — наши товарищи по судьбе, а не наши боги. Они — образцы не для подражания видимому и всегда нежащему на поверхности, а для следования внутренними, еще не исследованными путями.

3) Отказ истории философии от закрепления в объективной, догматической, окончательной истине не исключает того, что она так или иначе должна обрести какой-либо облик. История философии должна получить форму целого для своего времени и для пространства понимания того, кто философствует сегодня Общее историко-философское понимание принадлежит облику того или иного философствования. С движением философствования изменяется поникание (Auffassung) истории философии.

Знание об этом движении должно иметь последствия для понимания Последнее хоть и закрепляется в образах, но так, что оно пытается вместить в себя движение как возможность. Новая история философии выступает на сцену тогда, когда само философствование сдвинулось с места в той мере, что существовавшие до сих пор историко-философские картины выглядят искаженными, и вопрос современности становится таким как должна выглядеть история философии теперь, при новых условиях? Какой должна быть история философии, к примеру, для экзистенциальной философии? Как мы понимаем наше собственное философствование в контексте предшествующего? Каким образом мы узнаем в нашем собственном философствовании, которое явилось нам сию минуту, древнейшее, всегда уже совершенное философствование? Как разоблачаем мы обманчивую новизну, чувствуя в ее историческом облике philosophia perennis, с помощью которой мы связаны со всеми обликами, имевшими место ранее?

4) Если в историко-философском понимании должна быть устранена любая точка зрения, если любая схема и система становится несостоятельной, то ход понимания не становится чем-то меньшим (отсутствием точки зрения и неупорядоченностью), а становится чем-то большим мы живем исходя из некоей действительности и истины, на которые мы равняемся и с помощью которых мы выносим суждения, принимаем и отвергаем что-либо, но таким образом, что этот масштаб не является объективно твердым. Действительность следует сохранять столь же широко, интенсивно, многозначно, как мы испытываем ее, философствуя, и узнаем в философствовании прошлого. Наша чуткость зависит от нашей собственной близости к действительности. Всякая, пусть и неопределенная, фиксация знания смысла философии в отношении действительности и истины оказывается недостаточной, понимание выдвигает на первый план практическую полезность познания или строгую правильность и тем самым делает акцент или на позитивном социологическом, психологическом, биологическом познании бытия (философия как функция жизни, будь то необходимая иллюзия и вуалирование, психотерапия, сила порыва), или на ясности научного сознания вообще и духовных идей, или на знании Бога и его откровения, или на нравственности и ее провозглашении в законе и идеале. В каждом из этих направлений заключается истина. Но историко-философское понимание должно осуществлять многоразмерность как бесконечное поглощение и движение (а не как агрегат) и не может ни пренебрегать очевиднейшим (например, социологическими ситуациями, душевной болезнью и т д ), ибо, напротив, оно должно воспринимать его в его фактичности и определять в его значительности, ни игнорировать фантастическое, а пытаться полностью обосновать в нем определенное содержание действительности.

Но эта многократность понимания грозит раствориться в некоей многочисленности Что представляет собой то концентрирующее, единое и целое, к которому относится все и которое имеет место в понимании? Это — обнаружение бытия в человеке при помощи того, что человек во всех видах объемлющего, которым он сам является и в котором он находится, относясь к трансценденции, становится исторически действительным, исходя из своей экзистенции, из того, что он схватывает как свое вечное бытие, и именно таким образом, что его бытие и знание, которое он осуществляет, неразрывно связаны, едины.

5) Если объемлющее представляет собой исток и недостижимый предмет историко-философского понимания, то всякое конкретное и определенное понимание осуществляется в предметности фактического, полагаемого, проектируемого, планируемого, целеобусловленного и т. д. Историко-философское понимание видит перед собой бесконечное поле прежде мертвого материала. Последний посредством исследования критически рассматривается в своей фактичности. Объемлющее есть смысл и действительность, а и то и другое познаваемо лишь косвенно, в материале того, что стало законченным и предметным.

В фактах следует улавливать движение объемлющего. Поэтому знакомство с фактами представляет собой своего рода критика, который, во-первых, устанавливает, что действительно имело место, а затем слушает, выстукивает, чувствует, разведывая сокрытое, то, что, собственно, было.

При этом действительность мгновенно раскалывается на эмпирическое и существенное. Мы устанавливаем нечто, как действительное становление глубочайшего смысла, но оно остается изолированным, прекращает действовать, забывается. Все высочайшее имеет в истории философии такой характер.

Его нельзя зафиксировать в его истоке, окружить, в него невозможно проникнуть посредством исторического понимания, но его нельзя и окинуть взглядом

Основания его действия или недействия в сфере эмпирического не только заключаются в нем, но они суть условия, ситуации — эмпирические объяснения никогда не являются тотальными объяснениями.

Процессы деградации, расширения и расползания типичны, но не представляют собой законов, не знающих исключений, — они показывают последствия, но не саму субстанцию.

Реальная история философии есть движение философствования, которое мы схватываем в понимании, приближаясь к нему, рассматривая его объемлющий мир, понимая идущее от него. Но его истоки представляют собой границу, из которой все исходит, к которой все относится, но которая сама, однако, становится неопределенным, не могущим быть показанным предметом. Историко-философское понимание является в высшей степени философским, тем, которому удается сделать ощутимыми вершины и истоки, лишь от которых все и зависит, и никогда не терять отношения к ним.

В результате этого в конечном счете историко-философская работа становится, пожалуй, источником философского влияния. В бесконечном поле мертвых развалин сокрыты ростки, которые способны к новой или только первой жизни, если их найти, познать и посадить. Нечто, не проявлявшее себя непосредственно, можно понять, исходя из текстов. Оно выходит на свет, разворачивает свою жизнь. Так, в истории новые движения нередко исходили из исторических находок люди учились читать и понимать то, что на протяжении столетий было лишь непонятым или неправильно понятым текстом.

6) В историко-философском понимании рельефно обнаруживают себя возможности выбора, образцы и примеры, пути, которыми идем мы сами и от которых мы хотели бы уклониться. Ясность увиденного проясняет наши собственные побуждения.

Поэтому изучение истории философии уже является некоей философской учебой. Настоящая история философии должна вводить в саму философию Общение с историей должно вести в глубину философской мысли.

II.ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ

/ Материал.

а. Наличие традиции. Во всяком историческом знании мы вынуждены иметь дело с оригинальными текстами и сообщениями о мыслях и людях Материал традиции является основанием и границей нашего исторического знания.

Не существует единого образа традиции. Материал последних столетий, начиная с XV, а особенно с XVIII века, так богат, что всей его массой практически невозможно овладеть. От времени досократиков до нас с огромным трудом дошло только собрание фрагментов, которое, хотя и бесценно, однако, несмотря на то, что оно охватывает целые столетия, заключается в одном-единственном томе.

1) Вопрос об основаниям состоявшийся и не состоявшийся традиции. Случаен ли отбор того, что передает традиция? Зависит ли он от того, что нашелся какой-либо переписчик, от того, сгорели ли библиотеки или остались в сохранности, происходили или нет крушения целых культур? Большая часть наследия Анаксимандра и Гераклита утеряна, но в наличии осталось именно столько, что мы имеем представление об их мышлении и догадываемся о том, что утеряно, от Цицерона, напротив, сохранилось почти все, но он не был оригинальным мыслителем.

Можно проклинать случай, который позволяет погибнуть лучшему. И, несмотря на это, возможен историко-философский оптимизм, убежденный, что существенное, сохраненное изо всех времен, еще наличествует, что то, что пропало, пропало не случайно, что, напротив, следует доверять течению традиции, что та малая часть того, что произошло, сохраненная в нем документально, касается как раз решающего.

Такие всеобщие суждения представляют собой эмоциональные мнения (Stimmungen), а не разумное понимание (Einsichten). В отдельном человеке боль утраты перед лицом следов, которые непосредственно указывают на то, что было, столь же велика, как и удивление сохранению того, что в высшей степени ценно и что могло быть предано забвению в течение столетий. Путь традиции лежит сквозь чрезвычайно переплетенные взаимосвязи различных условий. Мы имеем представление лишь о немногих.

Решающие шаги совершались в устных учениях Сократ, Иисус, Будда, Лао-цзы, Пифагор, Аммоний Саккас7 не написали ни слова. Мы знаем о них только в отображении тех, кто записью ал слова, которые были сказаны или могли бы быть ими сказаны.

Бывает так, что глубоко продуманное может остаться без последствий. Если никто не понимает его и отсутствует его запись, то оно исчезает без остатка. Так как историей становится только то, что передается фактически и впоследствии усматривается в языке и усваивается из него, и может быть продумано заново, то возможно, что лучшее исчезает бесследно. Бывает, что глубина в тексте подготовлена для понимания, но почти забыта, то там, то тут она становится достоянием какого-нибудь отдельного человека, но не имеет исторических последствий она прошла сквозь времена как очевидная тайна, в любой момент доступная пониманию и, однако, фактически безрезультатная.

Записывается ли мысль и сохраняется ли записанное, избегают ли гибели документ и труд, зависит от институтов, школ, частных интересов. То, что эпохи находят релевантным себе, они сохраняют, но и то, к чему они равнодушны, также может быть сохранено. Еретические произведения средневековья по большей части утрачены. Современный технический мир, кажется, открывает высочайшие шансы для сохранения. По всей земле в библиотеках во многих экземплярах сберегается то, что где-либо было напечатано, бесполезнейшее и второстепеннейшее. Технические средства с легкостью делают возможной консервацию всех текстов. Однако и это имеет определенную границу Совершенно не ясно и предоставлено выбору будущих поколений, имея в виду процессы быстрого разрушения любой бумаги, которая сохраняется не более нескольких столетий, что будет напечатано вновь. Необъятность больших масс материала может позволить как раз именно единственному и незаменимому утонуть в массе и исчезнуть. Постоянно растущие библиотеки похожи на гигантскую могилу, которая, если она когда-нибудь в действительности стремительно превратится в прах, только немногому позволит пережить себя.

История должна была бы быть необъятным воспоминанием, в котором, будучи разделенным по рангу и порядку, существенное, великое и малое сохранялось бы благодаря организации духа, которая господствует над огромным материалом. Все высокое, изначальное, удавшееся стало бы незабвенным. Идея духа защитила бы в духовной коммуникации историческую непрерывность. Любое возможное разрушение воспоминания, любая небрежность в отношении документов человеческой духовной действительности, позволяющая им погибнуть, считались бы радикальным преступлением против самого духа, ибо это — преступление против осуществления его действительности в едином становлении благодаря безграничной коммуникации с самым дальним и самым чуждым.

С этой точки зрения история, пожалуй, обнаруживает некий безотрадный аспект. Хотя существовали времена осознанного и заботливого сохранения, такие как эллинизм. Ренессанс и современный мир, но между ними расположены времена равнодушия и разрушения. Таким образом, в целом прошлое сохранилось только фрагментарно. И состояния сохранения почти никогда не совпадают с периодами созидания высоких ценностей. Изначальности и кульминации чрезвычайно редки, в то время как в изобилии представлены случаи деградации, переработки и интеллектуализации мышления. Но исторически важно не развертывание лишь тех трудов, которые обеспечивают дальнейшее развитие, а глубокие движения.

человеческого становления, его истоков, просветлений и великих шагов. Их можно достичь, как правило, только в прорыве сквозь густые заросли вторичного. Но их розыск, обретение, мысленное следование им, введение их в поле зрения при помощи участия в их собственном внутреннем действии составляет смысл исторического воспоминания.

Всегда существует радикальное различие между тем, что происходит и однажды было изначально продумано в действительности, и тем, что мы об этом знаем, между тем, что выступало на свет в том или ином произведении, и тем, что оставалось в жизни, действовало, но оказалось лишено воспоминания, между тем, что сохранилось как произведение, и тем, что как произведение существовало, но оказалось утраченным. Это — всегда остающееся различие между действительной историей (der wirkliche Geschichte) и осознанной историей (der gewuBten Historic).

2) Тексты. Основанием всякого знания являются философские тексты Чтение, со-мышление, понимание — основа исторического уразумения. Сохранившиеся тексты находятся в высшей степени различном состоянии. В том, что касается истории текстов, их происхождения, их современного состояния, следует прислушиваться к доводам филологии.

От более близких к нам по времени философов нам чаще достаются их собственные рукописи, уже от Фомы сохранилась его рукопись Summa contra gentiles.* Но даже в Новое время существуют лекции, обработанные учениками (Гегель). От античной философии до нас дошли зачастую только пересказывающие сообщения (так называемая доксографическаятрадиция). Аутентичные фрагменты досократиков, стоиков, эпикурейцев, с трудом собранные из более поздних текстов, можно добыть оттуда в более или менее чистом и надежном виде. Только от Платона, Аристотеля, Плотина сохранились основные массивы их трудов. Древняякитайскаяииндийская мысль первого тысячелетия до Рождества Христова всегда добывается из обработок или незаметных изменений, осуществлявшихся в текстах гораздо более поздних времен. Всегда остается неопределенным, насколько тексты Лао-цзы и Конфуция принадлежат им самим, как велики добавления, сохранившиеся в «Упанишадах». Все «священные писания» представляют собой сумму сочинений, которые складывались последовательно и стали неким переплетенным целым, которое при помощи изобретательно и критики разлагалось на части и исторически членилось.

Большинство текстов или, скажем так, наиболее существенные тексты опубликованы, но отнюдь не все. Тот, кто философствует, всегда ограничен опубликованными текстами.

Очень многое переведено с чужих языков, с китайского и индийских. Тот, кто работает универсально-исторически в самых широких областях, вынужден ограничиваться переводами. Никто не понимает всех языков, на которых осуществлялось философствование. Благодаря переводу между оригиналом и восприятием всегда расположена некая завеса понимания. Этим, а также выбором из уже имеющихся переводов ограничен исторический горизонт.

3) Изменчивая близость к истории. Для исторического исследования возможна совершенно различная мера конкретной близости к эмпирическому предмету. В Индии неясен целый ряд столетий, движение и изменение мысли нельзя наблюдать в их действительности, а лишь грубо и приблизительно предполагать о них в типизирующих представлениях. О Гете и Ницше в записях и письмах в нашем распоряжении имеется такой богатый материал, что мы иногда день за днем можем продумывать вместе с ними то, что мыслили они. В одном случае мы имеем отдельные, уже оторванные от личности мысли, в другом — точнейшие детали. В историческом уяснении мы ищем реальность действительно мыслимого и наглядность личностей и их биографий.

а) Мыслимое. Интимность нашего понимания в наибольшей степени может иметь место там, где может быть прослежено не только готовое произведение, но и путь к нему, содержащийся в тех или иных записях. Это возможно, если в наследии философа сохранились все заметки в хронологическом порядке, а также письма. Такие возможности предоставляет, например, количество имеющихся в наличии текстов Канта, Ницше, Гете. При более близком изучении происходит словно бы присутствие в мастерской мысли. Становятся заметны внезапные озарения, то, как они собираются вместе, видятся стадии формирования облика произведения, его отделка. Но чем больше имеется в распоряжении предоставленного традицией материала, тем яснее становится также и следующее подлинное событие в творческом мышлении уклоняется от наблюдения. Так, ценным для нас является конкретнейшее, доступное созерцание, оно в конечном счете показывает нам необъятность самого события. Все-таки мы всегда должны придерживаться порожденного, процесс же порождения ускользает от нашего взгляда.

В процессе доведения произведения до готового вида, как правило, исчезает кое-что из того, что существовало в нем ранее. Среди мыслей, которые философ отбросил, забыл, отверг, могут найтись значительные, иногда озаряющие само произведение. Всякая отделка означает придание формы, упорядочивание, приведение во внутреннюю последовательность и непрерывность. На более ранних стадиях сохраняется то, что с точки зрения определенного облика произведения не должно более иметь места. Становление произведения всегда является также и разрушительным процессом Воля к исключительному совершенству может в конечном счете уничтожить все, как это захватывающе описано в «Le chef-d'oevre inconnu»;8 Бальзака при бесконечной переработке в конце концов не остается ничего. Любое совершенство произведения в философствовании представляет собой лишь видимость. На самом деле никакое произведение не совершенно внутренние противоречия, разрывы, открытые фланги, то, что не до конца продумано, мешают совершенству и открываются тому, кто основательно изучает произведение. Понимая, мы вступаем в поток философствующего мышления, в котором все произведения представляют собой только мгновенные единичные завершения. В понимании мы философствуем, собственно, только тогда, когда мы попали в основной поток, который несет каждое отдельное произведение, но который невозможно охватить в целом. Тогда мы видим объективность передаваемой в языке философии в полярности между величием совершенных произведений, их очарованием, их соблазном и порождающим и расплавляющим основным потоком. Лишь из них обоих и в них обоих говорит с нами исток, philosophia perennis.

Но перед лицом запутанного положения вещей богатой документированной традиции такое представление слишком прямолинейно. Это может помешать тому, чего требует понимание. Масса сохранившихся заметок относительно всех стадий становления произведения может вести к ошибкам. То, что мыслитель искал, но отверг, действительно может быть ошибочным путем, который позднее еще соблазнит нас, в то время как автор его раскусил. Затем, становление есть нечто иное, чем состоявшаяся вещь. Усвоение в чисто разработанном и завершенном произведении может осуществляться лучше и определеннее, чем в отношении фрагментарных, едва намеченных, рассеянных мыслей времени становления. Произведение все-таки представляет собой не только шаг вперед, как некое озарение или преходящая попытка, но оно выдвинуто как ответственнейшее, как обдуманнейшее и яснейшее сообщение мысли.

Итак, у нас перед глазами на деле всегда находится идея истины, целого, тотальной взаимосвязи — там, где нет произведения, мы его ищем, там, где оно, кажется, есть, мы разлагаем его, чтобы увидеть еще лучшее произведение. Так, к Ницше мы относимся, словно мы хотели бы построить его произведение из еще только фрагментарного, к Гегелю — так, словно мы в расчленении и разборке готового произведения хотим соорудить еще лучшее произведение, которое он, собственно, должен был иметь перед глазами, если бы он ничего не забыл из того, что ему когда-то уже было ясно.

В запутанной паутине мыслей, из которых взрастает произведение, ориентироваться понимании можно, только если самому работать мысля, и во всех видах, в которых появляются и обращают на себя внимание мысли, использовать собственный опыт. Находящиеся в движении основные мысли, внезапные озарения, скачкообразные изменения мыслительной установки, неопределенного направления тенденции, которые могут проясниться только в ретроспективном взгляде, — все это не дает ясного, прямого пути, который можно было бы наглядно и истинно представить в качестве развития. Ясность некоего целого составляет ту или иную картину, в которой движение на мгновение находит покой. Мы не должны в понимании привязывать себя к единичному. То, что непосредственно выступает в качестве постановки вопроса, представляет собой лишь первый план. Тому, что в жизненном настрое и основном видении находится за ним, и прежде всего — опыту безусловного, бытийной достоверности и достоверности веры, которые несут всякое мышление, следует придать надлежащую ясность или же исследовать, не отсутствуют ли таковые в мире мысли.

Эмпирически конкретную близость к мыслимому можно получить только у более близких к нам по времени философов, предоставленные традицией материалы творчества которых допускают проникновение и проверку. Мы спрашиваем у ранних, у древних, у далеких о том, как обстояло дело в их времена, чтобы заметить, что ответ на это просто невозможен, но представление о несознаваемом должно сделать нас осмотрительными в понимании.

Нечто иное представляет собой конкретная близость к мыслимому, которая является результатом интуитивного понимания сути дела. Она есть не эмпирически-историческое уразумение, а философское усвоение. Оно может быть более истинным и проникать глубже, чем всякое эмпирическое знание, но оно может также, сравнительно с эмпирическим историческим положением вещей, теряться в недействительных фантазиях, которые могут не иметь никакой исторической ценности, но могут обладать некоей иной ценностью творческого созидания таково оживление нами досократического мышления и любой области традиции, не предоставленной нам в достаточной мере.

b) Личности. Философские мысли достигают нас в отрыве от определенных мыслителей. Это — всеобщие, типические мысли. Хотя каждая существенная мысль когда-либо впервые была мыслью какой-либо выдающейся личности. Но мы ничего о ней не знаем. Так, вся наиболее ранняя философия по большей части дошла до нас анонимной, и в языке заключена огромная сумма мыслимого, которое не несет ничьего имени.

Но мысль целиком жива для нас только вместе с человеком, который ее мыслил. В философской мысли мы ощущаем личное существо, для которого она имела значение. Поэтому в историческом созерцании мы ищем философов, а не только свободно парящие мысли. Но здесь эмпирическое созерцание представляет собой нечто иное, нежели внутренне зримая идея. До нас, пожалуй, дошли имена из более ранних времен. Они достойны уважения, однако остаются эмпирически недостижимыми. Мы не знаем, кем были Анаксимандр, Яджнавалкья9, Калила.10

Мы немного, почти исчезающе мало знаем о Пармениде, Гераклите, Будде. Эмпирическим видением отдельных личностей древности мы обладаем, начиная со сравнительно позднего времени. Демосфен был, пожалуй, самым первым человеком, детство и путь становления которого известны наглядно, Цицерон был первым, кто наглядно виден во всем своем частном воплощении, Августин — первым, чья внутренняя жизнь становится наглядной в ее рефлексии. История биографий пред оставляет масштаб для интереса, который те или иные времена проявляли к эмпирическому индивидуальному проявлению. Личности в широкой эмпирической реальности известны нам посредством более значительного количества надежных документов, начиная лишь с XV столетия, а во всей своей полноте только с XVIII века. Ранее случались лишь фрагментарные внезапные вспышки, подобно переписке между Абеляром и Элоизой11, но объем наглядности частной жизни, такой, как в более позднее время, отсутствовал. То, что мы психологически, социологически, технически можем наблюдать сегодня в деталях, в исторически иных проявлениях, было действительным и ранее. Но то, чего мы эмпирически не видим, может сопровождать наше представление только как неопределенный задний план, как постоянный вопрос, лишь немного наполняясь скудными данными, приковывающими наше внимание.

4) Для любого исторического исследования действителен сам собой разумеющийся принцип: какие постановки вопросов вообще возможны при том или ином наличном материале традиции? Всегда существует соблазн открыть то, что не было передано традицией. По следам и отпечаткам фантазия набросает целостную картину, а по аналогии с известными явлениями такую же картину видят там, где отсутствуют все документы.

Эти действия сомнительны для исторического уразумения. Все выдуманное или вновь открытое не так давно почерпнуто из других известных нам или современных человеческих отношений. Таким способом никогда нельзя обнаружить собственно историческое, особенное в явлении, именно то, что имеет решающее значение для исторического уразумения. Некий естественный исторический смысл сопротивляется заполнению того, что отсутствует в традиции.

Поэтому при историческом исследовании всегда следует спрашивать, что можно каким бы то ни было образом познать в качестве исторического положения вещей, что возможно исследовать, а что невозможно. Для исторического уразумения необходимо различать те или иные постановки вопросов, а именно существует или нет для него какой-либо предмет эмпирического исследования, употребимы ли, и если да, то какие, методы исследования, что можно увидеть и представить, исходя из эмпирического созерцания.

Так, смешна попытка произвести некую патографию Иисуса. Для этого отсутствуют всякие предпосылки, да и сами фактические обстоятельства всегда уже гипотетичны. Так же невозможно изучать развитие философской мысли, когда шаги мышления, влияния, дискуссии, полемика не наличествуют, закрепленные документально. Всегда будут сконструированы только приемлемые, понятные взаимосвязи мыслей, которые имеют смысл только как упорядочивающий обзор того, что рассеяно, но реальное событие не будет исследовано и в конечном счете познано. Переплетенность реальных путей развития в их взаимоотношениях и их непрерывности так поразительна, что почти каждое гипотетическое представление в случае его проверки в конце концов оказывается ложным. Даже когда располагают полным, законченным произведением, располагают, быть может, вещью, но не ее становлением. И открытие пути этого становления, исходя из смысла вещи, никогда не знакомит с самой действительностью.

Поэтому метод исследования ограничен материалом традиции. Смысл, в котором мы созерцаем, со-мыслим, понимаем, бывает абсолютно различным в зависимости от свойств текста. Интуитивное схватывание из доставшихся нам скудных фрагментов может иметь глубокое значение, если сами эти фрагменты в результате этого засверкают в своей незаменимости.

Понимание при помощи отношения фрагментов друг к другу, при помощи сравнения и контраста может вести к тому, что одно становится целиком видимым и ясным лишь из другого. Но все это разгадывание загадок критически ограничено опытом, который имеет место там, где наличествует наиболее богатый материал. Полное и конкретное изучение философствования эпохи немецкого идеализма и более позднего времени наглядно демонстрирует, как запутано всякое реальное движение мысли, как совсем не просто осуществляется творческое мышление. Здесь видят конструкции, которые предполагают приблизительное понимание целого, но фактически разделенного. И здесь получают масштаб для осмотрительности и недоверчивости к представлениям о реальных путях развития мысли, если они не опираются на исчерпывающий материал всех стадий хода развития.

b. Материалы, на которые следует направлять взгляд в историко-философской исследование. История философии осуществляется внутри универсальной истории. Ведь философия — не времяпрепровождение двух-трех человек, которые называются философами (или она становится таковой, только деградируя). Она есть стремление человека как человека, она находится во взаимосвязи с целым реальным и духовным миром своего времени Она не представляет собой какой-то особенной области, но является сознанием общей экзистенции какого-либо времени и принадлежащего ему человеческого бытия во всех осуществимых направлениях. Она сама есть осуществление, ускорение, передача того, как человек понял собственное бытие в своем мире. Поэтому предпосылкой историко-философского уразумения является наглядная ориентированность в универсальной истории человечества. В истории философии необходимо не только иметь дело с несколькими вневременными мыслями и принципами, но в следовании за мыслями одновременно присутствовать в пространстве, в котором они мыслились, видеть тотальности, из которых философия так или иначе выросла и которые она же со своей стороны также и определила. Именно тот факт, что все кажется само собой понятным и известным для своего собственного времени, требует порождения других миров, других людей и времен в нашей фантазии, руководствуясь документами, монументами, поэзией, художественными творениями, требует изменения собственного сознания, которое не рассматривает более свой мир как единственный всеобщий, как мир, нормативный для всех пространств и времен. Средствами для этого являются чтение поэтических произведений, рассматривание художественных творений, путешествия и знакомство с их описаниями, вдумчивое рассматривание изображений всякой реальности, чтение документов и прежде всего больших исторических изложений, которые творчески прорабатывали то, что потомки благодаря им могут значительно легче усвоить. Так непроизвольно попадают в исторические миры, дышат их воздухом, чувствуют их существо, повышают собственную чувствительность к отличиям, которая дает возможность посредством решительного сравнения и четкого формулирования и конструирования делать осознанными парящие в воздухе содержания обретенного созерцания. Историю философии здесь можно вспомнить только вскользь, она должна отсылать к другим способам изложения. Но в ней никогда не должно быть забыто то, чего она не изображает сама. С условиями, при которых как-либо философствуют, можно познакомиться при помощи эмпирического созерцания по следующим направлениям.

1) Общественные состояния в обособленных мирах. Нужно знать мир, в котором продумывалась философия, материал, в котором она мыслит, опыт и наглядные представления, лежащие в ее основании, типичные ситуации, которые в ней происходят, общество, в котором живут люди, нечто для них само собой разумеющееся, повседневное, всеобщее для определенного времени, культуры, народа. История некоей существенной самозаконности развития мысли в истории какой-либо проблемы правильна только в определенном отношении, как частный момент. Но содержания, которые за этим стоят, делают впервые понятными и эти пути развития проблемы. Нужно понимать философскую мысль в действительности мыслящего ее человека, а не только как оторванное от него предметное содержание. Нужно исторически присутствовать в мире, в котором мыслилась мысль, в ландшафте и природе, в способах труда и социологических отношениях, в общественном положении самого мыслящего.

То, чему учат политическая, экономическая истории, история культуры, история общества, составляет необходимый материал для прояснения внутреннего плана философствования. Человек живет только в структуре фактических властных отношений, которые в государстве принимают самую четкую форму, живет в определенном жизненном порядке, нравах, привычках, в идеалах, которые сформированы его положением и профессией, социологической властью, исторической ситуацией.

Если человек, будучи исторически связан, существует только внутри всех этих порядков, формируется ими, ограничен в своих действиях, то благодаря им он в их том или ином историческом облике обладает также и единственными в своем роде возможностями, и прежде всего он может сделать их осознанными, понять их, противопоставить им себя. Тогда то, что несла и несет философия, само становится содержанием знания и привносится в философское сознание.

2) Способы мышления и мировоззрения. В качестве почвы, фона и пространства своего воздействия философия обладает неким всеобщим, присущим всему народу или его большинству, всем его слоям и сословиям, мышлением, суммой представлений, идеалов и способов мышления, которые все вместе и каждое в отдельности, как это само собой понятно, составляют несомненную действительность и обладают значимостью.

Существуют типические картины мира, космологические, культурно-генеалогические представления, образы природы, жизни и истории — эти великие всеохватывающие основные концепции, которые исторически предшествуют любому личному мышлению философии. Эти коллективные понимания мира в его относительной замкнутости представляют собой исходный пункт философствования, которое затем вызывает радикальные перевороты и, наконец, само становится истоком, из которого путем упрощения, ослабления, универсализации изначальных концепций выросли всеобщие представления народов, новые самопонятности.

Господствующие мировоззрения и способ выразительности содержаний словно бы придает эпохам во всем, что они порождают, — в орудиях и художественных творениях, в поэзии и мысли, в зданиях и институтах — определенную окраску. Вещи этого мира говорят на каком-то одном языке, принадлежат одному стилю. Так эстетическому рассмотрению открывается то, чем по своей субстанции является человеческое бытие в своей историчности.

В любое время имеются популярные, распространенные, понятные и не ставящиеся под сомнение предрассудки, которые полностью господствуют над своим временем, а затем постепенно исчезают, пока то, что когда-то определяло все в качестве абсолютной реальности, не станет в качестве всего лишь фантазии только предметом вызывающего удивление воспоминания таковы вечные муки ада и вечный рай христиан, переселение душ и карма индусов, таковы вера в ведьм и процессы над ними, таковы буржуазная мораль и англосаксонская универсальная философия нового времени. А пока в языковых привычках следует видеть неприметные кандалы и диктат тех или иных самопонятностей.

В любое время существует определенная человеческая действительность, реальность осуществленных человеческих типов Величайшим недостатком является то, что мы более совершенно не видим эту действительность человеческого бытия прошлого во всей широте ее слоев и в отдельных ее завершениях и должны с трудом угадывать ее по следам и отпечаткам.

Можно неопределенно говорить о духовных силах, которые господствуют тем или иным способом. Существуют концентрированные направления или тенденции рассмотрения целостностей, значимые содержания и движущие силы — пути, которым все непроизвольно следуют.

История в этом аспекте представляет собой историю духовного бытия человека, историю основных законов человека, человеческих установок в его мировоззрении.

3) Науки. Внутри всеобщего, некритического знания вырастают науки. На место несомненно, само собой понятного выступает осознанный вопрос, на место целого — особенное, которое методически опрашивается и исследуется. То, что так или иначе добыто в знании, достигнуто в фактическом знании и техническом умении, осуществилось в научном методе и способе мышления, является существенной предпосылкой философствования. История науки, необходимая для понимания истории философии, получает решающее значение в XVII столетии. Научная ситуация и возможности знания создают пространство философствования. Как для современной философии тотальная картина наук является условием истинности и широты, так представление каждого мыслителя об образе научности и существующего знания составляет необходимое средство понимания. Ведь в качестве «знания» выступает и философия. И способ, каким это знание осознает само себя, конституирует себя вместе с науками, против или без них, задает сущностное направление определенного философствования.

Важны все науки, знание о природе, математическое знание, историческое знание в понимании того, что понято в филологии и науках о духе.

4) Действенная, религия. Религией называется способ, каковым человек в сообществе со всеми понимает подлинное бытие, делает его чувственно осязаемым в культе, проясняет и узнает себя в вере, в мифологических представлениях, символах, рассматривает в данных ему как откровение в словах и событиях. Мир религиозных обрядов, культов, институтов, практик и имеющих трансцендентное обоснование обычаев, праздников и магических действий, — вся эта атмосфера и действительность некоей бытийной связи составляют неустранимый фон философствования. Без истории религии нет истории философии. Религия есть предыстория философии и есть параллельная история философии, она сама есть философия, или же становится философией, или формируется философией со своей стороны. Следует спросить как выглядят религии без философии? Принадлежностью каких религий является тот факт, что из них вырастает философия? Как выглядят религия и философия, если они находятся во взаимном отношении друг с другом и противостоят друг другу?

Религия есть абсолютное сознание в объективном, ставшем действительным культовом и социологическом облике, в традиции, простирающейся в темную праисторию символики, поддающейся беспредельному толкованию. Это содержание усваивается или непонятым передается далее из поколения в поколение. В борьбе с ним, благодаря ему пробуждается философия, она взрастает, вновь познавая в нем себя саму.

Философия упускает свои религиозные истоки и не видит их. Она может только поверхностно отмахиваться от религии, как от «метафизики для народа» Но философия — не религия, хотя она и существует в постоянном отношении к ней.

5.) Поэзия и искусство. Поэзия и искусство в своих великих ипостасях, так же как и религия, и философия, представляют собой понимание бытия Богов сотворили для греков Гомер и Гесиод, говорит Геродот Греческие философы, даже Аристотель, цитируют Гомера, словно он был ранним философом. Трагедия от Эсхила до Еврипида является самым ясным и глубоко проникающим сознанием бытия, по сравнению с которым даже философия может казаться сужением и обеднением. Греки видели мир сквозь искусство и, право, только их боги, их религия — художественная религия (Гегель).12

Без знания великой поэзии — без Гомера, трагиков, Данте, Шекспира, Гете — нет никакой истории философии. Благодаря им открываются нам, сегодняшним, миры, в которых имело место философствование. Субстанция, питающая философию, здесь словно осязаема. Мы нигде не видим человеческое бытие более ясно, чем в поэзии. Тем, чем является человек, он является благодаря своей поэзии, своему искусству, своим сказкам и своим картинам.

В самом деле, в философии, там, где она сама движется вглубь, также существует постоянное отношение к поэзии. Зачастую одно фактически заключается в другом.

В великие эпохи, как например в эпоху немецкого идеализма, поэзия и философия составляют неразрывное целое единого духовного мира. У таких фигур, как Лессинг, Гете, Шиллер, поэзия является лишь одной функцией среди других.

Не всякая поэзия и не всякое искусство имеют отношение к философии, а только такие, которые проецируют тотальное видение мира и человека, занимают мировоззренческую позицию, высказываются в форме мысли, в диалоге, и именно так, что эта мысль заимствуется изначально, а не откуда-нибудь, так, что осуществляется движение, имеющее экзистенциальное значение.

Поэзия создает наглядность, говорит при помощи того, что зримо, при помощи сравнений. Этот путь является философским, если в конечном счете он является средством прояснения души и исполнения ее бытийного сознания, а не конечной целью и самодостаточным эстетическим наслаждением.

Из-за этой опасности философия, начиная с Гераклита и Платона, находится в состоянии постоянной вражды с поэзией и искусством Поэзия и сам поэт становятся экзистенциальной проблемой, от Августина до Кьеркегора.

6) Переплетенность всего в едином. Существует также некий ложный разрыв в последовательности моментов мира как того фона, из которого вырастает философия. Нужно занять основную позицию, заключающуюся в тон, чтобы ощутить единство в многообразии духовных образов и реальных обликов человеческого бытия, единое, пронизывающее все бесконечные отношения, которые соединяют все во вражде и взаимном собирании. Пространство духа есть универсальная возможность понимания, обращение и призыв Одного к Другому, невыносимость ситуации нахождения друг подле друга и отсутствия при этом контактов. Это единое, хотя и не познается философией, но приводится ею к самому ясному сознанию. Поэтому история философии не может ощущать собственное, единое, которое есть просто одно, ограничиваясь абстрактными мыслями, но делает это, только рассматривая их в мире в целом, в мире, которому они принадлежали.

с. Границы овладения материалом отдельным исследователям. История может быть только универсальной и тотальной даже там, где темой становится нечто особенное. Возможность знания должна отыскиваться в целом, если подход (Haltunf), несмотря на всю близость, не остается слепым и если суть дела не заслоняется одной лишь фактической стороной.

Но каждый отдельный человек не может всюду быть дома. Всякое достаточно полное историческое описание обречено на поверхностность. Поэтому ценятся специальные работы. В них автор может исследовать каждый документ со всех точек зрения, исходя из собственного видения. Ничто не должно от него ускользнуть. Он твердо стоит на эмпирической почве и знает, что на том небольшом поле, которое он выбрал, никто не знает лучшего решения, чем он.

Универсальному же историку, и даже тому, кто занимается какой-либо обширной областью или целой эпохой, например греческой философией или философией немецкого идеализма, как подчас представляется, выпадает только одна задача — на основании результатов отдельных работ дать обобщение, которое быстро устаревает и которому как деятельности, всегда остающейся вторичной, недостает подлинной оригинальности в исследовании.

Однако это не так. Невозможно такое разделение труда, что один исследует особенное, а другой обобщает разобщенные результаты. На деле специальная работа, которая имеет существенное значение, обладает одновременно и универсальным взглядом, и, более того, в специальных работах взрастают великие универсальные прозрения. И никакой представитель универсальной истории не может чего-либо достичь, не углубляясь постоянно в источники самостоятельно. Работами других исследователей пользуются как узкоспециализированные исследователи, так и универсальные историки. Последние сами являются исследователями-специалистами, для которых универсальное, присутствующее у каждого исследователя, если он действительно является таковым, непосредственно становится темой исследования.

Вообще не существует темы, которой мог бы полностью овладеть отдельный человек. Есть только задача, заключающаяся в том, чтобы критически двигаться по пути исследования, не пренебрегать ни погружением в самое что ни на есть единичное, ни полярным ему взглядом на универсальное, в том, чтобы пытаться проводить работу по преодолению не поддающегося овладению материала, проверять каждую попытку, постоянно расширять и систематизировать почву для универсального видения, от которого в конечном счете зависит все существенное и которое остается решающим даже и в исследовании единичного феномена.

Нельзя позволять себе пугаться «невозможности». Все великие духовные свершения происходили потому, что предпринимались попытки совершить невозможное. Они сопровождаются большими ошибками. Но потому, что на них отваживались, было возможно движение вперед. Абсолютно неплодотворен только обман, когда, например, специальная работа, обладая видимостью основательности и точности, недостоверна, а универсальное изображение, лишенное почвы в собственном видении, погрязает в общих словах и, ничему не уча, имеет вид мнимой величественности. Но от педантизма филологов постоянно отбиваются. Им благодарны за дельные исправления, сделанные ими, но с дискредитацией всего направленного на универсальное способа работы, к которому они склонны, решительно борются.

Существенное ограничение для универсального историка философии заключается в знании языка. Никто не может одновременно знать все без исключения языки, на которых мыслила великая философия китайский, санскрит и пали, греческий, латинский, новые европейские языки. Ввиду этого необозримого объема он вынужден прибегать к переводам. Они становятся почти непроницаемым занавесом между изначальным мышлением и его пониманием. Следует насколько возможно помогать себе, используя работу специалистов, которые комментируют, предоставляют историю слов, показывают измерения значений, а также следует сравнивать как можно большее количество переводов. Мы вынуждены прибегать ко всему объему существующих переводов.

Ситуация ставит мучительнейшую границу. Но не нужно утрировать ситуацию ни в ту, ни в другую сторону, ни таким образом, что без собственного знания языков обращение к чужому мышлению не может вести к пониманию, ни таким, что можно было бы отказаться от знания языков и полагаться на переводы в том, что касается существенного содержания.

Теряется ли в переводе решающее? Является ли язык совершенно необходимым условием понимания? Тогда синологи и индологи должны стать философами и, создавая заново, выражать на родном языке то, что открылось им в языке подлинника. В определенном смысле это происходит. В известной мере мы можем к ним прислушиваться и приспосабливаться.

Независимое знание языка незаменимо. Эдуард Шварц13 (Собрание сочинений, I, 354) описывает, как Веллхаузен,14 зная семитские языки, мог понимать Новый завет. С классическим греческим в Новом завете можно добиться немногого «он тотчас улавливал в неуклюжем и неточном греческом то, что мыслилось и выражалось по-арамейски». И. Шварц дает всеобщую формулировку «Путь к духовному содержанию идет через языковую форму тот, кто не владеет ею полностью, понимает либо только половину, либо понимает неправильно». Еще резче обычно выражался Виламовиц15: «Я не знаю, что такое mana, ведь я не понимаю язык полинезийцев, то, чем является государство в Китае, есть нечто специфически китайское и т. п.»

Но все это истинно только наполовину. Прежде всего, знание языка не является гарантией понимания текстов Виламовиц указывал, что можно хорошо знать греческий и, однако, слабо понимать Платона, ибо мыслить не так, как мыслили греки, а современно, и быть связанным этим мышлением, даже не подозревая об этом. Языковое выражение (Sprachkunde) должно быть связано с выражением сути дела (Sachkunde). А языковое выражение, даже относящееся, как кажется, к близкому и знакомому языку, можно приобрести на пути к выражению сути дела язык Канта, хотя он и немецкий, сегодня уже нельзя понять сразу же, без некоторого усилия. Каждое оригинальное духовное произведение также должно восприниматься на его языке.

Далее Шиллер не понимал по-гречески, Гете понимал плохо. Но оба творчески пребывали в усваивающем понимании греческого — хотя, как во всяком историческом понимании, и не избежали специфических заблуждений. При понимании сути дела из самого легкого касания, одних лишь намеков могут высекаться искры. Переводы могут вызывать в том, кто, идя им навстречу, знает суть дела, то, о чем не подозревает лучший знаток языка.

Так как вряд ли найдется кто-нибудь, кто овладеет текстом, исходя из собственного знания языка, то в каждой попытке универсального видения истории философии остается использовать достижения исследователей и получать в переводах то, что не понято в оригинале. Достаточно не терять при этом критического сознания, слушать, что говорят специалисты. Ведь они пишут свои лучшие вещи не для эзотерического круга, а для того, чтобы их использовали. Нужно отваживаться на установки, которые представляют собой вопросы и которые должны быть проверены теми, кто сведущ в языках.

Возможно, никакой язык не годится, для того чтобы содействовать универсальной истории в той степени, как немецкий. Никакой язык не может при помощи перевода сделать своими чужие литературу и философию в той степени, как немецкий. Мы только в немногих областях пользуемся китайскими и индийскими текстами, да еще английскими и французскими переводами Гете сделал достоянием сознания идею всемирной литературы. Это идея, которая может, если вообще может, стать действительной в немецком языке.

d. Разграничение истории философии. В том виде, в каком мы набросали задачу истории философии, таится опасность некоего растяжения, которое позволяет растечься ее предмету, раз уж к нему принадлежит все, что есть.

Разграничение при помощи текстов, донесенных традицией и философски значимых, поверхностно и традиционно. Оно широко проводилось мыслью нового времени, начиная с XVII века, еще более рационализировалось в XIX столетии, хотя в ход было пущено еще Аристотелем философия — специфическая наука, она — предмет уразумения для чистого рассудка, основывается на доказательствах. Как только мы берем философию в ее изначальном, подлинном смысле, вопрос о принадлежащих ей текстах приводится в движение.

Разграничение этих текстов может проводиться только по их содержанию. История философии — это история жизни различных видов объемлющего, которое осознается, она есть ход обнаружения объемлющего в человеке. Все особенное представляет собой только пример и сравнение для понимания сознания целого и изначального. Темой является история обликов и изменений объемлющего в его рефлексии. История философии есть история центра сознания и его основания. Она застает не одно наряду с другим, но все в его отношении к этому центру, она застает осознающее само себя бытие в отношении ко всему иному.

Это разграничение не имеет внешнего и механически употребляемого критерия. Ведь оно не является чисто предметным. Напротив, каждый предмет может схватываться, и нет такого предмета, который только один исключительно и мог бы схватываться. Разграничение касается только концентрации и осуществляется под руководством общего видения, исходящего изо всех видов объемлющего. Мы не хотим знать и использовать все подряд, но только то, что постоянно встречается нам, хотим рассматривать целое, его характер как выражение, отпечаток, репрезентацию объемлющего опыта и мыслимого. Осуществление истории философии в чем-то материальном всегда есть осуществление в соответствии с каким-то приме ром. В материальном всюду следует легко продвигаться дальше, расширять видение.

То, что постоянно происходит в истории человеческого бытия, не является делом истории философии, обладающей некоей объективной самозаконностью и составляющей особенную область, ни истории религии, ни истории науки, ни истории поэзии и искусства, ни истории нравов и этоса, социологических состояний и политических событий, но все это в своих принципах в решающих пунктах затрагивает целое, благодаря чему затронутое вступает в светлое пространство объемлющего сознания и становится прозрачным благодаря сверканию самого бытия. В истории философии все своим собственным способом относится к основным вопросам человеческого бытия, вещи испытывают сдвиг своей значимости. Они получают язык, который открывает им возможность посредством него удостовериться в себе самих и человеческом бытии, мире и Боге. Разграничение философии поэтому не дано изначально, как результат решающего однократного акта, а оно так или иначе творится самим собой. В каждой своей отдельной черте разграничение одновременно является и уразумением. Оно берет начало в подлинно философском созерцании и тем истинней, чем в большей степени оно выросло из знания о целом. Ведь делом истории философии всегда остается объемлющее, ставшее предметом для мысли, действительное в качестве бытия (Dasein) и духа, зримое и осязаемое в качестве человеческого бытия, обоснованного как экзистенция, пронизанного разумом, направленного на единое трансценденции, удостоверяющего себя в мире.

Внутри необъятного целого, которое никогда не становится округлым и определенным предметом, предмет философии членится так, что проявляются определенные темы.

2. Темы истории философии. Темы истории философии, то есть особенные постановки вопросов, при помощи которых можно рассматривать универсальную историю, многочисленны. Их можно распределить на три большие группы история форм мысли, история содержаний и история философских личностей. Дело всегда идет об истории обнаружения объемлющего. В первой группе это история сознания вообще и знания, в третьей группе — экзистенции, во второй — бытия (Dasein) и идей, мира и трансценденции. Первая группа затрагивает историю мысли согласно ее формам и структурам, третья касается истории человеческого бытия, вторая — очевидности бытия во всех его измерениях.

а. История форм мысли. Разворачивание и прояснение структуры сознания о предметах, структуры мира и меня самого неотделимо от развития форм мысли и сознания о них или сознания, находящегося в единстве с самосознанием. Оно представляет собой историю понятий, историю постановок вопросов, историю систем.

1) История понятий. Шаг за шагом, четко различаясь и употребляясь определенным образом, в истории выдвигаются категории. Категории суть формы мысли и формы предметности, суть определенность для нас всякого бытия. Вместе с категориями развиваются методы, то есть способы их движения, применения, исполнения. История философии есть прояснение логики, то есть знания о формах, понятиях и методах, в особенности о сверхординарных специфических методах философствования и знания о том, как, философствуя, продвигаются вперед. Эта история понятий показывает, таким образом, одновременно расширение, увеличение, прояснение объективной познаваемости (в науках) и углубления, очищения осуществления философской мысли. Она показывает становление философской логики.

Методы приходят в движение при помощи постановок вопросов. Знание и понимание бытия (Seinsinnesein) находят свое завершение в тех или иных системах.

2) История постановок вопросов. Постановка вопроса — уже половина открытия. История постановок вопросов есть история сознания бытия, изменение постановки вопроса есть движение вперед или забвение. Только внутри открытых постановками вопросов пространств существуют относящиеся к ним проблемы. История проблем есть история постановок вопросов в той или иной области от начала вплоть до того момента, когда вопрос будет полностью исчерпан.

История философии как история проблем демонстрирует сторону, которая роднит ее с историей науки. В частности, в ней имеются прогресс, различные решения, развитие. Поскольку постановки вопросов остаются универсальными или общими для любой философии или поскольку они, однажды возникнув, при сохраняющейся сознаваем ости не могут быть потеряны, этим развитием достигаются результаты, которые могут использоваться все ми теми, кто обратится к ним впоследствии, пусть во всем прочем они существенно расходятся друг с другом. История постановок вопросов и ответов на них демонстрирует частные линии философствования, некое в себе тождественное, обогащающееся знание формы.

Хотя философски существенным обычно является именно то, что в этой тождественности формы посредством функции, которая содержит в себе ту или иную проблему, представляет собой нечто выходящее из общего ряда и содержательное. Прояснение тождественного является, с одной стороны, обретением универсального орудия философствования, а с другой — средством раскрытия исторически подлинного и существенно содержательного.

Здесь расположено некое поле открытия объективных правильностей, которые, хотя и находятся во взаимосвязи с занимаемыми философски основными позициями, но представляют собой нечто отдельное от них.

3) История систем. Философствование всегда выступает как нечто целое. Ведь оно представляет собой способ, которым человек удостоверяется в целом мира и себе самом, в их истоке и цели. История философии поэтому — есть история систем.

Но системы бывают различных видов. Это или единство некоей мысленной картины, которая методически дедуцируется из неограниченного множества принципов, или рациональный порядок, который позволяет полностью обозреть целое в его основных чертах, или единство невыводимого логически единообразия языка и способа мышления, которое, не будучи объективно выводимым, проистекает из некоей возвышающейся надо всем основной установки, или единство образного, бесконечного видения, воплощающееся во все новых обликах.

Поэтому история систем должна показать, где и из каких оснований имеет место осознанная, методическая системная мысль и каким образом она действует, логически редуцируясь, будь то силлогистически, диалектически, классификационно или как-нибудь иначе. Она позволяет различать системы как структуры (Gebilde) и системы как единства способов мышления и созерцания.

Хотя исторический анализ показывает черты, которые в той или иной тотальности философствования делают ощутимой взаимосвязь последовательностей, зависимостей, предшествований, но источником и началом всякой систематики, подлинной проблемой всегда является само целое.

Проблемы занимают свое место благодаря отношению к системам, а системы получают свой смысл благодаря отношению к возможной экзистенции. Все единичное как-либо зависит от системы, в которой оно мыслится или схватывается, в своих акцентах, нюансах, в степени своей важности и существенности. Философия всегда представляет собой нечто целое, она постоянно находится на пути к системе, она систематически враждебна по отношению к завершению системы в виде структуры.

Великие системы существуют не только как творения отдельных мыслителей, но и как единства мысли великих движений и культурных образований. Так, стоическая система, система. Просвещения, позитивистская система суть универсальные, почти анонимные образования, а томистская система и система Гегеля, хотя и представляют собой творения личностей, существуют в качестве великих систем и сохраняющих свое влияние образований, в которых непосредственно узнают себя целые эпохи. Другие системы приближаются к границе специфической, однократной формы рационального выражения философских убеждений, как это имело место у Бруно, Спинозы, Лейбница.

В истории философии как истории систем не происходит медленного развития, как в истории проблем, в которой один шаг следует за другим в правильной последовательности. Напротив, здесь шаг следует только от одного целого к другому целому. Система «преодолевается» не при помощи отдельных аргументов, улучшений, изменений, а только посредством системы, и это — по силам только творцу нового, а не историческому наблюдателю. История понятий, история проблем, история систем суть истории форм мысли. Только на мгновение форма может обособленно стать объектом внимания. Тотчас она сама становится содержанием.

b. История философских содержании. Содержимым (Inhalte) мы называем предметный материал, содержанием же (Gehalte) — бытийное наполнение содержимого духовными идеями, экзистенциальной релевантностью, витальной субстанцией и трансцендентным значением.

Содержание составляет то, что существенно в истории философии, но оно очевидно исключительно посредством формы и никогда само по себе. История философии представляет собой историю содержаний, которые отыскивались и становились доступными передаче.

В истории образов мира существенно то, как целое бытия в своем явлении представлялось и мыслилось в качестве мира. Условно говоря, в галерее мировых ландшафтов усматривается объемлющее, которое в качестве мира есть само бытие.

В истории саморефлексии представлены способы, каковыми человек относится к себе самому, сам с собой обращается, познает себя, хочет себя, — способы, в которых становится очевидным содержание человеческого бытия.

В истории символики проясняются облики, в которых для человека становится действительной трансценденция. То, что читалось как говорящий шифр трансценденции, вызывалось и закреплялось в мыслях и видении, показывает, насколько мы в силах понять содержания, в которых человек, собственно, был уверен в бытии.

с. История философских личностей. История философии могла бы пониматься и как история человеческого бытия. Ведь быть человеком означает быть мысля. Человек не является человеком без того, что он мыслит, и того, в качестве чего он мыслит самого себя. История философии — это проявление людей, живущих мысля. Что такое человек и каким образом он существует, неотделимо от того, как он понимает мир, себя самого, бытие. Философские мысли получают свое значение благодаря отношению к действительности мыслящего, благодаря ее проясняющей, формирующей, сообщающей уверенность и веру и удостоверяющей их силе. Мысль становится философской посредством того, каким образом человек вместе с ней и в ней действителен, даже там, где его характеризует именно разлад между сущностью и мыслью, где он в мыслях понимает себя неправильно. Высоты философии – мысли, словно сияющие в человеке как язык и зримость его существа, мысли, которые в одном порыве изменяли человека. Человек в качестве одного лишь существования (Dasein), жизни и характера не существует ни для себя самого, ни для нас. Человек проясняется для нас только вместе с делом, в котором он живет, только вместе с трансценденцией, перед лицом которой он себя знает.

Поскольку философская мысль проясняет и пробуждает абсолютное сознание, историю философии можно назвать историей абсолютного сознания. Но эта история не может предъявить свой предмет объективно в качестве предмета. Она имеет дело с высказывающим себя всеобщим образом, а следовательно, уже из себя вышедшим и более не существующим в чистом виде при себе самом абсолютным сознанием, с всеобщими, указывающими, возбуждающими, призывающими, но никогда не тождественными себе и тому, что имеется в виду, мыслями. Но в этом всеобщем она вступает в коммуникацию с отдельным проявлением человеческого бытия, с личностью. Мысль, существующая только для себя, остается неполной, бедной, потерянной и невысказанной. Только там, где вместе с мыслью мы видим философов, мы становимся полностью захваченными. Голая мысль может быть интересна только в специально-научном плане, только как инструмент, как частное познание и как приуготовление. Когда мы сталкиваемся с подлинной философией, мы вступаем в коммуникацию с человеческой экзистенцией, с философской личностью. В своем существе философия имеет персональный облик. Оторванные, там и тут парящие мысли тогда лишь вновь обретают кровь и силу, когда их воспринимает экзистенция, и они, таким образом, вновь становятся моментом некоей цельной философии. Всеобщие мысли как таковые представляют собой сумму принадлежащих «общественному мнению» способов говорить и мыслить, проявление времени, глубоко коренящиеся предрассудки целой культуры или быстро преходящие явления моды и лозунги, они суть «просвещение», или они суть нечто строго правильное, то, что должно предполагать постоянную работу по своему добыванию, или же они представляют собой индикаторы и указатели, символы, которые несут вместе с собой как очевидную тайну то, что обладает воздействием в качестве обнаруживающего только там, где оно застает понимающего, и то, что к нему принадлежит субстанциально.

Всему этому, кажется, противоречит объективность содержания любой философии, ставшей произведением, затем безразличие философии по отношению к своим персонам, к тому, что ведет ее к истине а не в сторону ее самой. Но то, что ей безразлично, — это ее эмпирические персоны. То, что составляет ее смысл, — это истина, бытие и трансценденция. Они представляют не себя, а то, куда они хотят вести другого. Объективность — это не строгая объективность науки, а объективность, освобождающая от эмпирической действительности существования, ее преодолевают и формируют мудрецы, которые учат действительному бытию. Человек существует только в деле (in der Sache). Мы познаем человека, познавая его дело. Мы живем в высшей степени личностном благо даря тому, что полностью понимаем суть дела.

Тому, что философия является коммуникацией, кажется, противоречит то, что столь многие великие философы стремились к одиночеству, что они искали и надеялись найти истину в одиночестве. Но это одиночество всегда было глубоким диалогом с духами прошлого или принимало облик коммуникации с личным божеством. Это было движение от самости к самости, а не оторванное мышление как только лишь мышление.

В истории философии мы сквозь мысли направляем внимание на личность, личность, пусть только невысказанно, живет в осуществлении своих мыслей. Но мы, где это возможно, прямо вовлекаем ее в наше рассмотрение, нескромно направляем наш взгляд на ее эмпирические проявления, добиваемся созерцания ее обличий, живем вместе с любимыми и уважаемыми людьми. История становится пространством общности высоких духов.

1) Все облики изначального человеческого бытия. К истории философии принадлежат те осуществления человеческого бытия, которые в качестве примеров имеют значение для многих или означают крайне радикальные возможности или значимые исключения. Ведь там, где человек осуществлял свою действительность, это происходило с помощью мышления и знания, это не обходилось без рефлексии. Мы спрашиваем о действительности крестьян, горожан, рыцарей, государственных мужей и полководцев, рабочих и предпринимателей. Каково было их настроение? Что думали они в решающие мгновения, что было для них само собой разумеющимся, как судили они о людях и вещах, чем было для них содержание их желаний, как они понимали себя? Чаще всего у людей это остается темным или завуалированным в конвенциональном языке. А о том, где это испытывалось действительно и изначально, мы ничего не знаем, ибо никто не оставил свидетельств об этом. Но там, где мы обладаем известиями, там каждый мыслящий человек для нас — философ или философски релевантен .Так, можно спрашивать Наполеона, и мы получим от него много ответов, еще в большей степени это относится к Гете — и так к каждому из великих. Все они представляют собой основные позиции сознающего себя самого человеческого бытия.

В образах людей, запечатленных в поэтических произведениях, в Гомере и в трагиках, в эпосе средневековья, в Шекспире, мы видим то, что мы находим в действительности истории, пусть и отраженно, но эмпирически и документально философствование в человеке, которое показывает себя как дистанцирование и знание, проявляется как безусловность, связано с рефлексией, однако, не растворяясь в ней, становится прорывом через правила, порядок, привычки и соглашения, короче, делает очевидным нечто, относящееся к основной сущности человеческого бытия. Мы видим великих представителей эпох и народов, удачливых и сумевших полностью исполнить свое предназначение, по следам которых движется мир, зачинателей и первопроходцев, великие исключения, оставшиеся без завершения и преемственности, эти ориентиры в непроходимых возможностях, эти границы человека.

2) Философия в более узком смысле. Хотя историю человека можно назвать историей философского человека, наше внимание все-таки направлено на тех немногих, которые зовутся философами. Это те, кто сделал жизнь в мысли своей профессией и предает свое мышление гласности в своих произведениях. Это — великие знающие. Хотя они чрезвычайно отличаются друг от друга, общим для них является то, что они переступали границы, отваживались быть человеком изначально, словно бы обнажаясь, не скрываясь более в сомнительном пространстве общества, государства, религии и образования. Они выходили за собственные пределы, затрагивая и испытывая самое предельное. Ибо они, оставаясь в мире, перешагивали мир, становились от него независимыми. Они знали великий покой в отказе и бытийной уверенности.

Хотя они мыслят, разъясняют, передают свои мысли, творят величайшую ясность, они — словно посвященные. Это непостижимо с помощью одного лишь рассудка, однако к нему можно прикоснуться только посредством рассудка высочайшего развития, исходя из которого они мыслят и живут. Только тот, кто сам становится посвященным, может понимать и следовать понятому. Это знание, которое затрагивает такую действительность, которую едва ли можно вынести. Это такая истина, которая уклоняется от однозначного понимания. Многозначность и движение бытия истины не дают им возможности занимать окончательно определенную позицию. Они вынуждены носить маски и играть роли. Ведь объемлющее, исходя из которого они экзистируют, прорывает любую определенность и окончательность и овевает все, что они мыслят и делают, атмосферой, которая заставляет дышать бытием посвященных.

История философии имеет дело прежде всего с теми немногими великими, которыми были осуществлены предельные возможности мысли и мыслящего бытия. Благодаря их проясняющей деятельности рационально сформированное самосознание субстанции творчески обращалось к единичному, а посредством него входило в сознание большего или меньшего сообщества. В них экзистенциальный разум становился их собственным, одновременно и персональным, и всеобщим истоком, проявляя себя также и в характере философской личности. Вокруг великих на протяжении всех времен, не замыкаясь в четких границах, которые позволяют недвусмысленно назвать человека философом, толпятся многочисленные, как привлекательные, так и отталкивающие, мыслители. Никто из них не лишен интереса. Универсальная история может только в виде примера держать в поле зрения отдельных из них. Все они в некотором смысле представляют собой ориентиры, образцы и примеры, масштабы и попытки.

Герои философии, каждый несравнимым и непредугадываемым способом, являют собой великое чудо, становясь посредством своей действительности гарантией ранга и задачи человеческого бытия вообще. Возможно, самое первое место занимают те, что одновременно являются и началом, и завершением, неисчерпаемые, глубоко сокрытые во всей полноте мысли, непревзойденные, всегда нуждающиеся в новом понимании, пробуждающие для собственного творческого мышления, единственные и уникальные Платон и Кант. Затем следуют формирующие образ мира систематики Аристотель, Фома, Гегель, сделавшие возможным образование школ и предоставившие в их распоряжение инструментарий и содержание, используемые при обучении. Затем — великие метафизики, грезящие в мысли об истине Плотин, Кузанский, Спиноза, Шеллинг. Наконец, виновники беспокойства, упорно вопрошающие о чем-либо, все испытывающие и нарушающие запреты, сомневающиеся и разочаровывающиеся. Они весьма многочисленны софисты, ставящие под вопрос и опрокидывающие то, что одряхлело, изобретатели глубоко проникающих инструментов мысли, как Декарт, предсказатели великих кризисов эпохи, предваряющие их в мысли вплоть до мельчайших последствий, как Кьеркегор и Ницше.

Большое число философов, которые в каждый момент живут в континууме, созданном великими, частично могут быть распределены по типам таковы монахи, отшельники, святые — учителя, исследователи, ученые — одиночки, удалившиеся от мира, изгнанники — священники и государственные мужи. Они играют свои роли и знают об этом. Они могут появиться всюду, среди представителей любой профессии и в любой социологической ситуации. Они принимают участие в традиции и не дают ей остановиться.

3) Основная проблема: жизнь и учение, бытие и мысль. Для философа, а не для исследователя, например химика или зоолога, полон смысла вопрос о том, живет ли он тем, чему учит. В специальной науке этот вопрос важен лишь настолько, насколько в ней действенна философия, что, впрочем, должно было бы иметь место всюду, где она справедливо понята как знание, а не как техника, где целью является истина, а не одна лишь полезность. Философия — не только картина мира, но и экзистенциальный зов, не одно лишь уразумение, но и импульс. В ней соединяются понимание и оценка, познание и воление, рассмотрение и выбор, прояснение бытия (Daseinserhellung) и стремление к его формированию (Daseinspragung). Поэтому специфической верификацией философского мышления является заключающаяся в нем и проходящая сквозь него жизнь. Поэтому интерес к философским личностям происходит из самой сути дела. Рассмотрение эмпирической действительности философов поэтому проистекает не от избыточного любопытства, не от намерения собрать еще что-нибудь для характерологии, а для того, чтобы увидеть единство мышления и бытия.

Но это единство мышления и бытия само является проблемой. Оно ни в коем случае не является простым вопросом о согласованности учения и жизни, то есть вопросом о том, следует ли мыслитель нравственным заповедям, которые провозглашает его учение. Существует множество философий, которые в определенной форме не высказывают никаких нравственных требований.

Единство — это не устанавливаемое посредством критического рассудка согласование чего-то двоякого, что к тому же существует в разрыве, как учение здесь, а жизнь там, но оно представляет собой любую разновидность некоей существенной, экзистенциально релевантной отнесенности. Философствуя, человек может набросать идеалы возможного, от которых он далек, но с которыми он связывает себя, он может установить такие масштабы, которые буквально уничтожат его, или, напротив, доказывать оправданность способа своего существования, он может любить то, чем он сам не является. Быть тождественным в таком случае никогда не означает согласованности, а означает участвовать в порыве, осуществлять его, по-настоящему присутствовать при нем.

В истории философии поэтому имеют значение не только те, кто творил новые мысли, открывал новые содержания, но и те, кто осуществлял то, что уже было продумано до них, изначально усваивал его или пытался осуществить это, тем самым сохраняя и проверяя, и сам при этом преображался. В этом смысле значимы Марк Аврелий и Боэций, Цицерон, значимы типичные всеобщие образы философского человека определенного времени, как, скажем, философы Римской империи, святые и монахи, здравомыслящие люди Просвещения. И среди великих философов особенно притягательной силой обладают те, которые и были мыслителями, и осуществляли то, что было ими продумано в таком единстве, что как личности они не забываются тотчас, как прочитают их произведения, таковы, например Спиноза и Бруно.

3. Методы. Эмпирическая площадь фактического, чувственно воспринимаемого и доступного фотографированию, текстов, документов бесконечна. Это фактическое и одна лишь временная последовательность еще не составляют истории. Для того чтобы стать для нас историей, фактическое и временная последовательность нуждаются в некоем внутреннем плане. Понимающая интерпретация открывает пространство содержаний, становящихся зримыми в эмпирическом, вопрошающее наблюдение, согласно каузальным взаимосвязям, показывает то, что действительно происходит, те или иные единства вплоть до общей картины истории философии обнаруживают себя как обширные структурные подразделения. На каждом пути порядок и смысл схватываются в бесконечном, облик становится зримым в распыленном и неопределенно многочисленном. Без конструирования, гипотез, идеально-типических проектов, короче, без мышления того, что не может быть непосредственно увидено, само видимое недоступно. Для того чтобы быть проясненным, все лишь фактическое нуждается в некоем внутреннем плане. Без глубинных структур непостижим даже передний план.

Однако принципом всякого истинного, а потому критического исторического исследования является как можно более четкое отделение фактических данных от интерпретаций, гипотез, конструкций. Может быть даже, что факты как нечто непосредственно данное могут быть найдены лишь на пути интерпретации и конструирования. Но если они найдены, то в качестве данных они более не могут быть чем-то только мыслимым. Методическое притязание неизменно заключается в том, чтобы как можно решительнее наступать на данные, не путать с данными то, что остается только конструкцией, хотя и давать собственной фантазии простор для того, чтобы можно было видеть целостности, смысловые конструкции, идеальные типы, но именно в силу этой фантазии тем более решительно обретать эмпирическую почву под руководством фактов, не путать энергию созерцающего понимания и его убедительности, с ясностью всегда только в конечном счете фактически обнаруживаемых данных, никогда не позволять загонять себя в плен столь великолепных видений, что с их содержанием с некритической непроизвольностью начинают обращаться как с фактами. Только в напряжении могучей фантазии понимающего созерцания и неумолимого требования доказательства, руководства, подхода, почвы в эмпирическом схватывается действительность.

а. Интерпретация. Читать и понимать тексты кажется таким простым делом и, однако, это — исключительное искусство.

1) Единичное и целое. Действительное чтение самых маленьких текстов подводит ближе к сути дела, чем выслушивание длиннейших речей об этом. Но для понимания текста, отдельной фразы, отрывка необходимо знание о целом. Курсорное, как можно более объемлющее чтение целых произведений и осторожное погружение в отдельные фразы и отрывки должны идти рука об руку. Подолгу задерживающееся на отдельном чтение позволяет проникнуть в глубину, если из знания целого правильно улавливается настроение заднего плана. Отыскание мест, которые прежде других приглашают к остановке и к обстоятельнейшей интерпретации, — результат счастливого предчувствия и предваряющего понимания. Тупое прилежание помогает в этом столь же мало, сколь и жадное, любопытное рыскание там и тут. Сильная заинтересованность вкупе с настойчивым упорством в решении общей задачи, продвигающееся вперед исследование, которое руководствуется заманчивостью существенного, решительный отпор развлекающей занимательности, свобода от педантичного, крайнего принуждения себя к труду — вот условия правильного понимания. Оно произрастает только из действительного изучения, а не из любого чтения.

К целому духовного мира, в котором должны пониматься и ключевые места текстов, принадлежит мир религии, науки, поэзии, политики, в котором жил мыслитель. Горизонт, в котором вырос текст, должен быть современен понимающему.

Лишь в овладении эмпирически доступным целым может в конечном счете состояться трансцендирование в мир philosophia perennis, понимание самой истины в ее историческом облике, введение исторического в вечно истинное.

Один-единственный текст, все единичное, даже обширность одной какой-нибудь эпохи удерживает в узости и не ведет понимание в глубину, но путь к целому необходимо связан с полным представлением о единичном Можно пройти насквозь, но нельзя перепрыгнуть.

При чтении текстов поэтому всегда будет ошибкой застревать на фразах и небольших частях, а не читать целое, прилагать усилия для всегда произвольного истолкования чего-то особенного, идти путем рассмотрения отдельного произведения прямо к истине самой по себе без какого-либо опосредования. И другая ошибка — читать только поверхностно, в общих чертах, без знания и присутствия особенного, обманывая себя самих, хотеть непосредственно понять целое одним быстрым движением.

2) Понимание и понятое. Способность понимания заключается не только в рассудке. Каждый понимает в содержании только то, что уже заключено в нем самом и нуждается только в пробуждении. Бездоннейшие различия в понимании заключаются не в интеллектуальной одаренности, а в душевном складе.

Равное познается посредством равного это положение в любом случае относится к философским содержаниям.

В историко-философском исследовании разворачивание собственного философствования составляет единство с ростом исторического уразумения. Только там, где затронут я, я понимаю. Только там я слышу вопросы и ответы, которые прорываются на свет во мне самом. Зрелость современного философствования является условием для объема и глубины исторического познания. Так, современная логика отражается в зеркале истории, а эта история — в зеркале этой логики, так обстоит дело со знанием о человеческом бытии, с трансцендированием спекулятивной мысли и со всеми измерениями философствования они сами проясняют самих себя в исторической коммуникации и они суть условия исторического понимания. История обнаруживает себя так, каков философствующий и как он мыслит, философствующий обнаруживает себя тем способом, каким он видит и мыслит историю. Никто не находится за пределами этой полярности. Не существует никакого исторически оторванного, сугубо объективного, истинного самого по себе исторического взгляда. Содержание какой-либо современной философии конкретно существует в виде истории философии. История философии представляет собой узнавание и самоудостоверение современной философии.

Поэтому основная ошибка заключается в притязании на понимание и исследование истории философии силами одного лишь рассудка без участия всего своего существа. Другая ошибка состоит в том, что те или иные аффекты, страсти, тенденции, интересы путают с собственной сущностью. Холодный рассудок сам по себе не видит никакого содержания, но эти страсти привносят иллюзии, искажают и извращают содержание. Далее, ошибкой будет удовлетворяться собственным воодушевлением, принимать его за участие собственной сущности и путать удовольствие от какого-либо переживания с проникающей в существо дела работой. Наконец, ошибкой является вместо того, чтобы в историческом понимании позволять пробуждаться и развиваться собственному мышлению, напротив, исходя из установившихся, рационально сформулированных предположений, заниматься в истории только диагностикой того, что уже знают, и подводить его под те или иные рубрики, тот, кто ищет то, что уже предполагалось, находит только его, оставаясь слепым для самой действительности.

3) Бесконечная интерпретируемость и замкнутая целостность. То, что мыслилось из истока, в своем выражении также всегда является еще не завершенным для мышления. Простота истинного должна получить дальнейшее развитие для рассудка. То, что ясно и решительно сказано, еще должно интерпретироваться. Истинно простое скрывает бесконечные содержания и поэтому поддается бесконечной интерпретации. Его сохраняющийся смысл не исчерпывается в так или иначе понятом и осознанном бытии.

То, что в понимании исчерпано, тем самым мертво. Если его нет более, то оно — не изначальная мысль философствования, а содержимое некоего акта голого рассудка. Такое содержание представляет собой деградацию предшествовавшего изначального. Историко-философское понимание может в чистом виде мыслям дальнейшие следствия, показывает, что из них вытекает и что в них заключается.

Изначальная интерпретация спрашивает о содержании, о важности мысли, об ее субстанциальном и экзистенциальном значении. Она схватывает уровень, глубину. Она проверяет более не логикой, а собственным существом понимающего, ощущением в мыслимом возможностей собственного бытия.

Рациональная критика позволяет четко выдвинуть на первый план сплетение мыслей в его объективной структуре. Она воспринимает сказанное как предметное утверждение и целиком как содержание научных учений о предметах в мире. Она оправданна относительно всего, что имеет в философии научный характер, и окончательно решает здесь, что истинно, а что ложно. Она также оправданна относительно самой философской мысли. Здесь она становится разрушающей интерпретацией. Ведь она может привести к крушению любое философское строение мысли. Рефлектирующее размышление где-то да обнаружит радикальное противоречие. Но именно крушение может показать нечто существенное в философии в том случае, если оно — истинное крушение, имеющее свое основание в том, что выражение философски всеохватывающего уразумения должно впадать в противоречия, ибо оно хочет в конечных формах высказать бесконечное Разрушающая интерпретация уничтожает возникшие из-за небрежности и заблуждений ошибки, для того чтобы затем еще более ясно постигнуть структуру подлинной философской мысли. Но тогда ее деструкция представляет собой позитивное, утверждающее понимание. Разрушающая критика становится формой существенного усвоения. Она остается свободной от догматического снижения, с тем чтобы ясно представлять себе содержание и истину так понятой философии.

Изначальная критика в качестве своего исходного пункта имеет надежное чувство для того уровня, на котором мысль, исходящая из истории, движется мне навстречу. Встреча на одном и том же уровне составляет условие истинного понимания. Рассматривание более высокого уровня, обозревание более низкого, непроизвольное влечение одним, непроизвольное воспитательное воздействие на другое (поскольку оба встречаются мне как настоящая действительность) — а priori этого критического понимания. Что касается истории, то в ней мне становится очевидна структура, истина которой зависит от ясности и надежности моего собственного чувства уровня.

Критическая интерпретация — деликатное дело. Она только там остается истинной, где робость перед исторически великим остается в неприкосновенности. Нужно оказывать мыслителю всяческую поддержку, усиливать его. Нужно не поверхностно, исходя из уже существующей собственной точки зрения, распределять по рубрикам и тем самым уничтожать чужое (недогматически убивать догматическое), а входить в него само, в его имманентном движении мысли достигать границ противоречивого (на основании содержания наталкиваться в догматическом на его границу). Только так есть шансы обнаружить у мыслителя его лучшее, субстанциальное.

5) Историческая позиция понимания. Как историк — я могу, освещая историю, относиться к ней многими способами. Я могу судить все как истинное и ложное, как желательное или неприемлемое, или я могу отставить всякое суждение, воспринимать все, не подвергая критике, понимать его и принимать как факт. В первом случае история, кажется, получает для меня структуру борьбы за истину, преодоления не истинного, почвы и предпосылки моей собственной, современной мне истины. Во втором случае все, в той же мере являясь истинным или ложным, оказывается по ту сторону этой противоположности, в этом способе все истинно, ведь оно существовало фактически, и все ложно, ведь оно должно было потерпеть крушение. Все хорошо, интересно, достойно любви, но все также и никуда не годится. Я пытаюсь во всем понять, каким образом оно стало, должно было стать таким, каким оно было. Это — точка зрения, которую называли историзмом.

Но обе позиции недостаточны. В обоих случаях я только стою напротив, взвешиваю, постановляю. Однако вовнутрь самих движущих сил, к истоку я попадаю только, если я сам принимаю в этом участие. Это происходит в три стадии.

Как историк — я обращаюсь с моим внутренним миром как актер. В виде опыта я превращаюсь в те возможности, которые исторически стоят на моем пути. Как хороший актер — я живу в другом. Способность к превращению — высокая способность человека. Он способен расширить себя в игре, узнать, представить себе, даже не погружаясь в действительность, что в этом существовании и в этом положении недоступно. Опасность мастерства актерской игры, пожалуй, заключается в том, что я позволяю самой своей жизни исчезнуть в игре ролей, которые я, сменяя, выбираю, в том, что я путаю, где игра и эксперимент, а где серьезное и безусловное, в том, что я считаю достаточным созерцание возможного и упускаю подход к действительному и свое собственное становление действительным. Но будет знаком узости и бедности духа, если я, лишенный способностей к внутренней игре, никогда не перемещаю широту человеческого во внутренний опыт. Только на пути, ведущем через мои способности актера, я становлюсь цельным человеком. Внутренняя способность к превращению в обращении с философскими текстами, эта духовная способность к имитации и продуктивная фантазия, эта возможность быть захваченным чем-либо, даже не находясь в нем экзистенциально, это ощущение человеческого бытия, озадаченного тем, что все таково, каково оно есть, составляют условие философского проникновения в историю философии.

Но следующий шаг состоит в том, что я могу в любое мгновение обрести абсолютную дистанцию, что я знаю другое как другое и не путаю себя с ним, что я знаю его и, как чем-то чужим, овладеваю и своим собственным делом в игре превращения. Я учусь играть своим духом, как на инструменте. Я узнаю высокую свободу этого умения играть.

Но, далее, я узнаю в этом и не человечность одной лишь дистанции. Посредством актерской игры и дистанцирования я испытываю то, что я сам — человек со всеми возможностями, со всеми слабостями и силой, падениями и взлетами. Актерская игра — не только опыт чужого, но и ощущение собственных возможностей. Я связан со всем человеческим бытием как товарищ по судьбе, а актерская игра открывает мне путь к обретению как можно более широкой коммуникации, к столкновению со всяким другим в едином, искомом в philosophia perennis.

b. Направления исследования. В своих исследованиях мы никогда не имеем в качестве предмета целое Мы должны разлагать, различать, охватывать взглядом что-либо особенное, а затем последовательно относить одно к другому, все ко всему и таким косвенным образом схватывать целое.

Первым шагом является разлагающее прояснение явления, приближение в созерцании. Мы должны иметь перед глазами «что» какой-либо вещи, если мы спрашиваем об «откуда», «почему» и «зачем». Мы выстраиваем мир нашей внутренней фантазии как явление, но таким образом мы обладаем только явлением.

Второй шаг составляет разложение наглядного предмета на элементы, для того чтобы спрашивать об условиях, причинах, факторах. Мы ищем то, что лежит в основании, невидимое непосредственно. Мы ищем связь, которая не очевидна, но лишь она делает понятным, как все стало именно таким.

В отношении истории философии мы можем последовательно представить себе эти шаги. Они подробно разбираются в последующих главах.

1) Исследование структур философской мысли. Мы понимаем в текстах то, что было продумано. Целое мысли, взятое как структура, мы воспринимаем как вневременное постоянное образование. Мы следуем за шагами мысли, постигаем специфический смысл шагов и способов движения вперед. Мы пытаемся сделать для нас ясным и прозрачным мир мысли философа в нас самих, учимся в нем двигаться. Истолковывая бытие и обнаруживая человеческое бытие, мы представляем себе, что происходило в нем, исходя из основных человеческих ситуаций. И мы проясняем для себя логические формы методического процесса, высказывания и сообщения, систематики. Мы видим то, как мысль целиком находится возле своего предмета, осуществляется субстанциально, и то, как она деградирует, истончается и искажается.

2) Исследование доступного пониканию развития. Мир мысли каждого философа находится во взаимосвязи с тем, что мыслилось до и после него, и тем, что благодаря ему доступно мысли. Пути развития мысли попадают в поле зрения только как исторические процессы. Они ни в коем случае не разъясняют того, что когда-либо испытывается и мыслится, но они проливают свет на неизбежные формы и пути, подходы и пространства, в которых в силу исторической необходимости разворачивается всякое мышление.

В мире фактически встречающихся мыслей мы в пространстве и времени преследуем подобное и тождественное. Нужно понять типичное как таковое, например космогонические представления, распространенные по всей Азии вплоть до Греции, представления о душе, трансцендирование в беспредметное и так далее. Лишь в масштабе этого всеобщего становится наглядным то или иное исторически специфическое. Нужно узнать тождественное, для того чтобы дать ясно выйти исторически существенному.

Мы следуем за типической последовательностью ступеней развития, универсальными образованиями рядов и более ограниченными историческими очередностями. Лишь в сравнении с ними становится полностью ясно, где имели место исторические скачки, лишь в которых на свет появляется нечто совершенно новое.

Мы представляем себе ход движения времен и видим, что все везде, пусть каким-либо особенным образом, возможно, что свобода человека всюду способна постигнуть любую существенную мысль. Но существует одно различие. То, что в каком-нибудь месте разворачивается во всей полноте, становится существенным, оформляет дух человеческого знания, где-нибудь в другом месте существует в виде своего рода придатка, но не поднимается высоко, не действует, не приходит к раскрытию. Мы пытаемся выяснить, почему оно не смогло развиться, и понять при помощи этого нечто специфическое в духе времени и душе народа. Таким методическим способом мы подходим к границе, где схватывается уникальное как то, что только здесь приходит к жизни. Через объективно уникальное открытие, нахождение, установление мы выходим на след экзистенциальной историчности человека, приближаемся к тому, чем он безусловно уникальным образом является и может являться, исходя из чего он, собственно, живет, что идентично непереводимо и неповторимо, и все же составляет подлинное бытие.

3) Нахождение принципов. В движении духа мы хотели бы видеть целое в его принципах. Принципы эпох, народов, культур, кажется, включают в себя, владеют и изгоняют из себя все особенное. Ход истории — это путь от одного принципа к другому, и именно такой, что принципы проистекают друг из друга, взаимно друг друга вызывают. Этому методу Гегеля противостоит исторический подход Макса Вебера, который отвергает всякие целостности в качестве предметов познания то, что является целым, объемлющим принципом духа, причем духа конкретного, недоступно нашему познанию. Мы можем набрасывать только идеально-типические конструкции относительно целого, но с целью проверить, насколько правильно им затронуто фактическое и насколько фактическое ему не покоряется. При этом всегда остается необходимость дополнения этих конструкций другими конструкциями. Тем самым исторически действительное открыто для исследования и созерцания, если оно не подчинено насильно представлению какой-нибудь целостности. Мы живем в трепете перед бесконечным, которое мы беспредельно проясняем и усваиваем, но не овладеваем им. Все целостности относительны. Исследование осуществляется в полярности типических проектов и наглядной конкретности в индивидуальном, воодушевляется величественно открывающимися горизонтами в ходе ориентации при помощи принципов, но оно ограничивается недостаточностью и неполнотой всех принципов для схватывания цельной действительности. То, что методически осуществлялось от Монтескье до Гегеля, имеет непреходящее значение, но следует отказаться от абсолютизации мнимо тотального знания. То, что зачастую в полярном дуализме выступает в набросках народного духа, души культуры, расы, характерологии и типов мировоззрения, не является познанием самого бытия, а в высшей степени различными разъяснениями, осуществляющимися в разъясняющем слове. Без осознанного метода они ведут к заблуждениям. Там, где они содержат истину, они проистекают из некоего изначального, подлинного, созерцающего видения. Но они слишком быстро становятся произвольной болтовней, опьянением восторгом в мнимо тотальном знании, в любви и ненависти к скороспелым утверждениям о характере бытия человека, народов и культур. Для некритического сознания в таких скорых набросках всегда есть нечто убедительное. Но их можно поворачивать в любую сторону, в своих спусках и подъемах они равно убедительным способом негативно или позитивно могут достигать одинаковых результатов, обожествлять или демонизировать людей и народы. Образы, которые демонстрируют мне люди и народы, составляют движущую силу моего исследования. Но, существенные в своем истоке, они умирают в каждом высказанном бытии, и поэтому они также ложны. Они представляют собой ложное знание тогда, когда они затвердевают. К их истине принадлежит бесконечное движение и тем самым прекращение мнимой осведомленности в целом.

4) Исследование эмпирически: каузальных взаимосвязей. Все человеческое бытие и тем самым всякое мышление находятся в социологической и психологической реальности. Задача при помощи фактов ввести в поле зрения эти реальности в их каузальном значении принадлежит к любому истинному историческому пониманию. Мы разлагаем явления на элементы, причины которых рассматриваем в так или иначе ограниченной связи. В результате мы получаем сознание их зависимости, но также и знание о границах такого исследования.

Всегда является неправильной абсолютизация какого-либо каузального фактора и сведение всего к эмпирически устанавливаемым данным, будь они материального, биологического или психологического рода. Комбинация их всех также не дает познания целостности действительного человеческого бытия и мышления. Напротив, на грани содержания существенного мышления нам становится ясно, что все причинное касается только условий, не дает собственно позитивного объяснения, а негативно отграничивает. Мы всегда можем познать только то, без каких предпосылок нечто не возникло бы, но не то, что нечто должно было возникнуть именно при этих предпосылках.

с. Общая картина истории философии как идеи.

1) Необходимость общей картины. Если мы продумываем историю философии вообще, необходимо получить ту или иную, более или менее ясную и упорядоченную, общую картину. Цели не достигнуть, если затеряться в разнообразии путем простого умножения единичностей, все более детализированного знания о мыслителях, мыслях и произведениях. Общая картина — исходный пункт различных видов интереса к отдельному. Эта картина находится в движении, разлагается на многие картины, которые вновь собираются вместе, она сама представляет собой пред мет историко-философской работы. Она порождается в каждый момент времени и как момент принадлежит к тому или иному современному философствованию. Ведь то, каким образом она получается и как она выглядит, составляет определенный способ самого философствования, коммуникации с прошлым. Картина или картины находятся в одном движении с движением философствования, исторически сама конкретная история философии в своем становлении является частью Истории Философии. Эта История Философии должна включать в себя историю этой истории.

2) Идея и схема. Общая картина в качестве темного заднего плана представляет собой движущую силу, сама при этом не будучи достаточно ясной. Для того чтобы методически привестись в действие и самой прийти в ведущее к истине движение, она должна из всеохватывающей идеи перейти в ясную предметную схему. Хотя она все равно остается ложной, в этом облике она становится осязаемым предметом критики и коррекции. Только так может проясниться сама идея — посредством дальнейшей работы над предметной схемой, но по мотивам, которые исходят из того темного, что заполняет задний план, а не представляют собой порядок всегда поверхностного понимания. Пока идея остается в неосязаемой неясности всеобщих, хотя и правильных речевых оборотов, она не способна к полноте и развитию.

Поэтому универсальная история набрасывает тотальные картины, не только хронологические и географические схемы, состоящие из имен и событий, но и в их рамках — пластические образы движения вперед, закругления в целом, поворотных пунктов и скачков, круговращений и последовательностей, имеющих универсально решающее значение, таких как возраст, реальные картины разворачивания мысли от первых попыток в систему стимулов и конечных целей. Смысл истории открывается посредством картины целого.

Лишь при помощи попытки создания ясных схем проясняются постановки вопросов, благодаря которым действительно вырабатывается общая картина. Но каждый новый шаг, осуществляемый таким образом, приводит к потере общей картины. Не существует какой-либо действенно господствующей тотальной конструкции. Напротив, абсолютно любая конструкция оказывается частной. Мы проводим проясняющие линии, наталкиваемся на решающие предположения, воспроизводим великие пути надстраивающихся друг на друга осуществлений мысли, руководствуемся универсальным и все же при каждом предметно действительном исследовании имеем дело с неким обликом особенного. Только пытаясь создавать схемы, мы приходим к точным вопросам, которые относятся к целому, без них исследование оставалось бы бесконечным и разбрасывалось бы по мелочам. Но видение целого только ошибочно может кристаллизироваться в некоей осознанности целого Даже если эта кристаллизация столь же величественна, как гегелевская, она все же не истинна. Поэтому в истории философии нашего времени объективно царит исключительная неразбериха. Любая господствующая схема по праву утратила доверие к себе. Видение целого может осуществиться только косвенным образом в сплетении многих образов и линий. Для этого нужна возможность нового взгляда, перепроверка всех устоявшихся тотальных суждений по типу Гегеля и его последователей. Исследователи научились видеть с микроскопической точностью, они обладают богатством точек зрения, любопытством и тщательностью, что, кажется, навсегда разбило любую общую картину. И все же усвоение универсальной истории и новое обретение общей картины, хотя и в подвижном облике, являются условием осмысленной истории философии.

3) Основная позиция. Общая картина при таком понимании заключается более не в какой-то новой схеме, которая объявляется единственно верной, а в овладении схемами и свободе их производства и соединения. Общая картина — это остающееся живым видение самого философствования, ясность мыслей, которые держат открытой возможность все принимать и все друг к другу относить, не позволять ничему утонуть в беспочвенности, ничего не исключать, подхватывать его в его падении, беспристрастно понимать его и соединять с истоком. Общая картина представляет собой не устоявшееся единство истории, а предстает взору как безграничное поле коммуникации. Она состоит в поиске единства, которым никогда нельзя овладеть, единого, в котором все заключается и из которого все исходит. Поэтому стремление к общей картине представляет собой раскрытие любой коммуникационной возможности, решительный взлом воли к самозамкнутости, непрерывное выдвижение вопросов, отсутствие ложной скромности по отношению ко всему фактическому и сказанному.

Итак, общая картина заключается не в объективированной, прочной систематике, а в позиции философствования, из которой она постоянно выхватывается и постоянно же в своем именно так обретенном облике вновь оставляется на произвол судьбы.

4) Общая картина от индивидуального феномена до универсальной истории. Основная позиция философствования по отношению к универсальной истории его становления идентична с его позицией по отношению к индивидуальному облику какого-либо великого мыслителя или какой-либо эпохи. Здесь познание также стремится к общей картине. Но и здесь эта общая картина также имеет бесконечный и открытый характер, который делает невозможным обладание ею, словно при некоем расчете, как целым. Каждая общая картина, пока она остается истинной, неустойчива, она — и раскрывающая, и раскрытая, она — настолько же вопрос, который направляет дальше, насколько и наличие приобретенного знания. Альтернатива между знающей картиной и позицией, остающейся открытой, в силу попыток создания общих картин проходит красной нитью сквозь любое историческое исследование и усвоение, осуществляющееся в конкретном изучении великих мыслителей как в обретении универсальной истории.

d. Комбинация пересекавшихся ранее методов. В критике исторических работ часто один метод используется против другого. Само собой разумеется, что затрагиваться должны все методы, итак же само собой разумеется, что все не могут использоваться одновременно. Права критика, когда она отвергает абсолютизацию, и не права, когда она упрекает нечто фактически сделанное в том, что оно не сделало также и чего-то другого.

Уместно сознавать все методы и в их единении подступать к целому, которое, однако, никогда не может быть достигнуто прямым путем. Не существует ни одного-единственного уровня исторического рассмотрения, ни какой-либо простой и ясной картины одного-единственного великого течения истории. Перед нами лежат многие измерения одного мира, в который мы углубляемся, не будучи в силах охватить его взглядом.

Так, уютнее всего мы чувствуем себя, когда мы самым конкретным образом присутствуем при каком-нибудь отдельном мыслителе, но теряемся, когда мы забываем о широком мире универсальной истории. Мы достигаем истины человеческого бытия в сравнивающем понимании всех возможностей, имеющих место в мире истории, но мы остаемся тем дальше от философии, чем больше мы получаем только абстрактный взгляд, вырываем абстрактные, лишенные основания фрагменты учений, рассматриваем всеобщую усредненность как «великие направления».

III. ИЗЛОЖЕНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ

Следует обрести путь от проникновения в историю философии в результате ее исследования к ее изображению в каком бы то ни было произведении. Оно ни в коем случае не вытекает само по себе из знания, напротив, оно нуждается в новой работе, происходящей в осознанных формах. Это зависит от того, что на основании определенной оценки выбирается в качестве существенного, затем, от структуры членения, диспозиции и тем, точек зрения и их взаимосвязи, и, наконец, от способа изображения в конкретном того, как обретается наглядность и соприсутствие.

1. Вопрос выбора.

a. Энциклопедия и философская структура. Энциклопедия истории философии описывает все, что предоставляет традиция. Она сообщает сумму фактов, докладывает, регистрирует, группирует с точки зрения удобства обозрения формальное наличие текстов, персоналий, содержания мыслей и обеспечивает быстрое отыскание тех или иных данных. Она права, поскольку не замалчивает того, что увидело свет в качестве текста. Но она в высшей степени не права, поскольку не имеет мерила для ценностного различия, предоставляя такое же пространство ничтожному, как и незаменимому. Она представляет собой необходимую технику ориентирования и внешнего обладания. Мы довольны, если у нас есть такая энциклопедия. Ни в коем случае не совершенная, абсолютно лишенная единства, пронизанная насквозь суждениями тех или иных ее разработчиков, она исполняет для истории нечто соответствующее энциклопедии Юбервега.17

Возросшая в философствовании история философии, которая в своей работе делает духовно доступным целое, хочет показать, понять, усвоить определенные пути, в изложении должна действовать радикально иначе. Не беспрерывное сообщение обо всем, что было, не объективно индифферентная регистрация, не накапливание в равной мере нивелированных докладов составляют ее смысл, а структуры и направление на смысл целого. Она хочет сохранять живым не все то, что когда-либо было помыслено, а то, что еще живо для исторически понимающего или становится жизнью в понимании. Ведь история философии может стать творческой, открывая для настоящего то, что было забыто, и давая дар речи тому, что стало немым. История философии хочет не копить курьезы, сообщать о множестве заблуждений и царстве иллюзий, хочет не игры случайных возможностей, а общения с вечными проблемами, понимания того, что было, ибо оно — проявление того, что также и мы суть и чем можем быть. Курьезы, для того чтобы их сообщать, должны быть характерными символами, заблуждения интересны, поскольку они представляли собой облик некоей истины или пути к ней, царство иллюзий интересует потому, что оно является тем роковым искажением в целом, которое постоянно угрожает и соблазняет.

Поэтому выбор наиболее существенного составляет основную проблему изложения. Материал для него следует подбирать в соответствии с точками зрения, которые делают возможным его теоретически-конструктивную обработку. С другой стороны, нужно выбирать и сами эти точки зрения. Последнее основание, которое не подлежит дальнейшему обоснованию, заключается в том, что нечто имеет отношение к нам. То, что нас не затрагивает, мертво для философствования. Нас затрагивает прежде всего изначальное, великое, незаменимое, то, что и теперь еще обращается к нам с речью. Решение о том, имеет ли нечто отношение к нам, — это не простое предпочтение, совершаемое согласно желанию и вкусу, но результат экзистенциального усвоения. В силу того, что выбор является результатом некоей озадаченности, и лишь благодаря ей он в то или иное время совершается в жизни, он представляет собой философский акт, в каждом случае отвечающий в царстве духа за то, истинно нечто или нет, обоснованно или случайно, обладает оно важностью философского убеждения или ничтожностью тенденциозной воли. Критерий для каждого мыслителя находится в его собственном истоке, который сам пробуждался в его глубине при соприкосновении с величием прошлого. Живой процесс этого выбора происходит в течение многих лет жизни во внимающем и вопрошающем разворачивании, осуществляющемся в общении с современной действительностью и историей. Благодаря современности (Gegenwart) сама история впервые становится понятной (gegenwartig wird). Исходя из настоящего, историческое оценивается и усваивается. То, каким образом это суждение, выносящее оценку на основании опыта жизни, присутствует в изложении, заслуживает осмысления и как можно более ясного осознания.

b. Основоположения оценивающего отношения.

1) Установление фактическою следует отличать от опенки. Это требование всякого научного познания означает, что непозволительно никакое оценочное суждение до тех пор, пока оцениваемое действительно не познано в способе его бытия (in seinern Sosein), и далее, что, хотя в отыскании фактического оценочное суждение во всех его возможностях и остается мотором поиска, оно прежде всего должно быть устранено в качестве суждения, с тем чтобы могли быть достигнуты как можно большие беспристрастность и истинность в рассмотрении фактического.

В истории философии фактическим является действительно мыслившееся. Его установление требует понимания, существенную черту которого составляет определение ценности (Wertschatzung). Но и оно само может быть испытано относительно его возможности. Предоставить себя возможностям в попытке осуществления мысли — предпосылка того, чтобы уяснить саму действительность мышления. Для того чтобы получить как можно более истинную, соразмерную фактическому состоянию действительно мыслившегося оценку (Wertung), нужно принять самое искреннее участие в определении ценности (Wertscha'tzung), в том содержании, которое составляет единство знания и оценивания (Werten) в философском мышлении.

Так в истории философии оценивание становится оценкой определений ценности. Основной ошибкой является совершение оценивания до тех пор, пока я действительно не принял участия в оцениваемом, то есть оценивание по внешним, чуждым меркам, которые относятся к оцениваемому, без того чтобы оно само было познано, оценивание, руководствующееся какими-либо мнимыми или действительно связанными с ним последствиями. Оценка должна иметь свое основание в содержании самой сути дела. Поэтому требование истории философии состоит в том, чтобы судить только о том, что я знаю из своего собственного внутреннего существа благодаря личному осмотру.

2) Необходимость быть судьей неизбежна. Я мог бы думать, что я ограничиваюсь объективными установлениями и хочу избежать любых оценок. Это невозможно там, где сам предмет всегда заключает в себе некое оценивание и где оценивание оценивания принадлежит к существу настоящего, проникающего в суть дела уразумения (der sachlichen Einsicht).

Судить — означает не отдавать приказания, но сопутствовать тому, кого судишь, тем самым характеризуя его, означает ставить под вопрос, развивать возможные толкования, обнажать последствия, означает, наконец, целиком вступить на какой-нибудь путь и следовать по нему или же отказаться от него, решать своей собственной жизнью, каким путем я иду. Поэтому, хотя человек судит человека, а мыслитель — мыслителя, но для того, чтобы самому быть судимым его судом. Ведь он — не целое, которое превосходит все, а лишь одна, противостоящая другим, возможность в бытии, причем даже тогда, когда он стремится к всеохватывающему разуму и универсальной коммуникации.

Если бы кто-то захотел не быть судьей, то он тем более потерпел бы крах, ибо как конечное существо он лишился бы своей задачи. Несуждение есть дерзкое притязание на тотальное познание и оценивание, притязание на божественную точку зрения. Мы, люди, находимся в борьбе, в вопросе и ответе, в борьбе духовно, борьбе не хитрости и силы, как в политике, а проницательности, борьбе, в которой оба партнера растут, становятся яснее и решительнее, ведут бой не за власть над другим, но каждый борется за истину для себя самого и против ничтожности.

Всегда неправеден суд, который происходит поспешно, руководствуясь аффектами, сводясь к какому-либо интересу. Суд требует величайшей широты и покоя рассудительности, в которой все собственное существо может обрести дар речи в воспоминающем настоящем. Но этот суд должен исполняться только вместе со знанием о том, что, осуществляя его, я перемещаюсь в царство духа и сам подчиняюсь тому суду, который должен затрагивать каждого конечного человека в его действительности.

Суд должен происходить из того истока, который, никогда не забываясь, связывает меня с единым и со всем, который направляет все мое суждение, пока оно истинно, из истока, который говорит со мной во всем объемлющем.

Конечность и неустойчивость суда сказывается в том, как скрывается его последнее основание, когда его хотят окончательно закрепить в знании. Параграфы 3 и 4 прояснят это.

3) Никакие границы целого не дают окончательного масштаба. Невозможно постигнуть целое в одной господствующей надо всем конструктивной мысли. Не существует единства всей истории в целом ни как движения к некоей цели, ни как тотальности разворачивающегося духа, в котором все имеет принадлежащее ему и необходимое место, ни как цели совершающегося в данный момент осуществления своего государства и народа или себя самого, все это существует как истина и действительность, но только частного порядка. Даже самое величественное целое охвачено открытой тьмой основания бытия, непрозрачным, в которое, однако, можно проникать все дальше и дальше. Возможности существуют таким образом, каким они осязаемы и мыслимы в той или иной исторически возникшей ситуации. Исходя из них, и во взгляде на осознанно появившиеся аспекты существуют решительные оценки, но не какая-либо одна, истинная в единственном числе, все себе подчиняющая и в то же время справедливая оценка извлекать бесконечно интерпретируемые мысли, делать осязаемой и удерживать эту высокую линию философствования. Но это возможно только в том случае, если позиция понимания остается открытой. То, что входит как часть в целое, то, что замыкается в качестве уже понятого и как таковое включается в качестве частичной интерпретации в некую обширную систему, то тем самым лишено своего бытия и жизни. В самом принципе гегелевского понимания заложено то, что Гегель рассматривает, отграничивает, воспринимает исторические явления, исходя из замкнутого целого. Если ему при этом удаются и важные прозрения, то всегда можно утверждать, что он отнял у философии ее душу, что хотя он и дает ту или иную интересную и живую картину, но при этом искажает то, что фактически имело место (особенно у Канта). Он завершает все. То, что он фактически понимает и говорит, часто удается ему вопреки его принципам, а то, что он понимает в соответствии со своими принципами, обнаруживает себя не произвольно, но в соответствии с тем, что им присуща определенная деградация. Но историческое понимание вопреки гегелевскому принципу должно сохранять направление на единое во всегда открытой коммуникации с прошлым его нельзя окинуть взглядом и рассмотреть вплоть до его предельного основания, но можно знать его проявления, бесконечно проникать в его понимание, разъяснять его в бесконечных интерпретациях, усваивать в его различных превращениях. Оно находиться в истории, а не напротив ее.

Историческое понимание само становится продуктивной деятельностью. Как и само изначальное философствование, оно в наибольшей степени удается там, где может просто высказывать простое. Там оно приближается к существенному благодаря тому, что сконцентрированная простота настоящего сталкивается с принадлежащим пониманию простым прошлого. Хотя оно никогда не знает таким же образом, каким знал мыслитель исторического прошлого, но оно узнает в своей собственной мысли то же самое, что он знал когда-то, узнает в новом облике простое прошлого, узнает его в новой простоте благодаря ему самому. Это настоящее, творческое понимание показывает, открывает его, но в самом непосредственном приближении к сути дела преобразует его, делая доступным в эмпирическом проявлении то, что есть всегда.

Бесконечная интерпретируемость заключается уже в самом том, кто порождает нечто, подлежащее интерпретации. Все, что я, познавая, схватываю и передаю, я могу в самом широком смысле назвать пониманием. Познающий, продвигаясь вперед, оборачивается в своем познании к своему собственному пониманию, которое было достигнуто им до сих пор. Он понимает понятое в некоем незамкнутом процессе. Ведь понятое ясно только в определенном, конечном, предметном содержании. Но еще неясным является, во-первых, то, что остается сокрытым в этом понятом как его более широкие возможности, а во-вторых, то, что говорится в сообщении косвенно, неосознанно и все же переживаясь фактически.

Это косвенное имеет исключительное значение. Духовное покорение человеком мира и себя самого происходит и в прямом знании, и в косвенном понимании. В исследовании, в знании и умении, в объективном движется и обнаруживает себя значительный поток косвенного, который представляет собой некое прояснение и понимание, охват предметного. В нем происходит становление и пробуждение самости, содержание бытия поднимается из глубины к действительности существования (Dsein). Косвенное требует прямого в качестве своего языка. Прямое требует косвенного как того, что по-настоящему дает смысл.

Итак, никакое понимание не замкнуто. Когда Кант говорит, что иногда читатель может лучше понять автора, чем автор сам себя понимал,16 так как тот блуждал вокруг своей идеи, но в своих речах и мыслях проходил мимо нее, то он имеет в виду этот процесс, происходящий в понимающем и усваивающем читателе и начавшийся в том, кто в первую очередь является понимающим. Прямо и решительно сказанное, окончательно и определенно познанное читатель, наверное, понимает не лучше, чем автор, но творчески мыслящий читатель может лучше понять (и продолжить процесс автора) как то, что закрыто для дальнейшего развития в конечном, так и то, что косвенно прорастало и становилось действительным в сознании бытия.

Поэтому понимание является не пассивным процессом отображения и воспроизведения (таково оно только в отношении прямо высказанных содержаний), но участием и вступлением в процесс духа, обнаруживающегося в понимании понятого, осуществляющимся путем собственного изначального дальнейшего творчества в уже сотворенном.

Соседние файлы в папке Ясперс