Скачиваний:
14
Добавлен:
24.07.2017
Размер:
77.09 Кб
Скачать

Karl Jaspers. Tagebuch @page Section1 {size: 595.3pt 841.9pt; margin: 2.0cm 42.5pt 2.0cm 3.0cm; mso-header-margin: 35.4pt; mso-footer-margin: 35.4pt; mso-paper-source: 0; } P.MsoNormal { FONT-SIZE: 12pt; MARGIN: 0cm 0cm 0pt; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-style-parent: ""; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman" } LI.MsoNormal { FONT-SIZE: 12pt; MARGIN: 0cm 0cm 0pt; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-style-parent: ""; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman" } DIV.MsoNormal { FONT-SIZE: 12pt; MARGIN: 0cm 0cm 0pt; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-style-parent: ""; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman" } H1 { FONT-SIZE: 16pt; MARGIN: 12pt 0cm 3pt; FONT-FAMILY: Arial; mso-pagination: widow-orphan; mso-style-next: Обычный; mso-outline-level: 1; mso-font-kerning: 16.0pt } P.MsoBodyTextIndent { FONT-SIZE: 12pt; MARGIN: 0cm 0cm 6pt 14.15pt; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman" } LI.MsoBodyTextIndent { FONT-SIZE: 12pt; MARGIN: 0cm 0cm 6pt 14.15pt; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman" } DIV.MsoBodyTextIndent { FONT-SIZE: 12pt; MARGIN: 0cm 0cm 6pt 14.15pt; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman" } P.a { FONT-SIZE: 11pt; MARGIN: 0cm 0cm 0pt; TEXT-INDENT: 1cm; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman"; mso-style-next: Обычный; mso-style-name: меньше; mso-bidi-font-size: 12.0pt } LI.a { FONT-SIZE: 11pt; MARGIN: 0cm 0cm 0pt; TEXT-INDENT: 1cm; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman"; mso-style-next: Обычный; mso-style-name: меньше; mso-bidi-font-size: 12.0pt } DIV.a { FONT-SIZE: 11pt; MARGIN: 0cm 0cm 0pt; TEXT-INDENT: 1cm; FONT-FAMILY: "Times New Roman"; mso-pagination: widow-orphan; mso-fareast-font-family: "Times New Roman"; mso-style-next: Обычный; mso-style-name: меньше; mso-bidi-font-size: 12.0pt } DIV.Section1 { page: Section1 } Karl Jaspers. Tagebuch 1937-1942 Карл Ясперс. Дневник 1937-1942 Перевод Е.Косиловой.

 

Переводчик посвящает перевод глубокоуважаемым коллегам: И.Шкуратову и Д.Кралечкину

 

 

1939

7.2. Возможно, мы найдем убежище за границей, хотя и чрезвычайно скромное. Вряд ли уже очень далек тот момент, когда мы должны будем решиться. Должно созреть огромное  решение - потерять, вероятно, навсегда Германию, все средства к существованию, наших родных, друзей, моих родителей, братьев и сестер. Я буду вести дневник, чтобы понять для себя, чего я хочу на самом деле.

Эмигрировать я могу только телом, но не душой. У Гертруды так же. Когда родина у нас отнята - везде заграница. Только какая-то настоятельная необходимость может быть достаточным основанием. Такой необходимостью является угроза уничтожения нашей жизни, принудительное расторжения нашего брака властями, лишение нас средств к существованию, конфискация нашего жилья (поскольку мы не можем найти для себя другого). Если бы мы знали, что что-либо из этого предстоит точно или почти наверняка, тогда решение было бы без колебаний. Но тревожит один вопрос: не бежим ли мы от призраков? Не может ли быть, что циркулирующие слухи беспочвенны?

Прежде всего надо только обдумать возможности с обеих сторон.

За границей: материальное стеснение, которое равнозначно бедности - и без уверенности в том, что эта стесненная бедность будет продолжаться - и два большие, практически непреодолимые препятствия: моя болезнь и язык.

На родине: дальнейшее уменьшение средств к существованию, хотя они и остаются больше по сравнению с заграницей - вообще полное лишение, нет никакого роста наших возможностей (в то время как заграницей остаются, хотя и незначительные, возможности роста).

Положение в мире, похоже, чревато войной, новыми кризисами, революциями; если действительно начнется катастрофа, наше положение везде будет безнадежным.

За границей в нужде у нас не будет достоинства: мы не можем там ни на что претендовать. - На родине мы терпим нужду безвинно: с нами совершается ужасная несправедливость. Умереть за границей - это как будто мы навязываем себя, обременяем других. Умереть здесь означает претерпеть высочайшую несправедливость, это не унижает нашего достоинства.

Эмигрировать - это активное действие, посягательство на судьбу. В том, чтобы остаться здесь, нет никакой вины, это не посягательство, это сохранение того, что принадлежит и права, это опора землю и за все источники силы, это близость к genius loci. 

Гертруда не хочет быть причиной того, чтобы я эмигрировал из-за нее. Она думает о моей болезни; ее мучает мысль, что чужой мир не поймет и не примет мою телесную немощь. Видит она и мои душевные трудности. Она была бы согласна только на Голландию или Щвейцарию или на чисто исследовательскую должность без обязанностей другой работы, например, в Принстоне. То и другое не реально. Но, может быть, Англия и Франция не исключаются.

 

9.2. Вот каков результат рационального рассуждения о физических возможностях за границей: решение уехать - это решение рано или поздно оказаться брошенными на произвол судьбы в чужом мире, где, возможно, в конце концов останется только покончить с собой. Следовательно, это решение возможно только в том случае, если дома опасность дома будет продолжаться; если обе опасности по величине равны, то та, которая дома, совсем другая по качеству, ее легче вытерпеть, потому что здесь вся вина лежит на других, в то время как уехать - это действие, следовательно, в случае неудачи или чего-либо подобного за границей преувеличенные претензии с нашей стороны - это наша вина.

Бывает, что эмиграция совершается для того, чтобы защитить от опасности других, любимых людей на родине. Так было бы в том случае, если бы они прямо протянули нам руку и всегда бы протягивали ее, а мы, принимая помощь, должны были бы знать, что способствуем их гибели. Их предусмотрительная осторожность - имеющая все основания - приводит к тому, что сами мы вряд ли когда-нибудь со своей стороны должны будем думать об осторожности. Но все-таки в конце остается непреодолимое давление: подвергнуть близких опасности, против этого протестует все наше существо. Только тяжелее становится от того, что суждение об опасности не может быть объективно, и у отдельных людей оно может быть более угрожающим, последовательным и абсолютным, чем во всем остальном обращенном к нам окружающем мире. Тогда нет выхода. Мы сами должны видеть, на какую опасность мы действительно идем  - и невозможно, чтобы мы шли на нее, когда этого не хотят наши близкие. Если бы кто-нибудь здесь, в этой стране, в нашей семье сказал без всяких условий: "У нас для вас всегда найдется комната и что поесть - это нам не может запретить никакая власть; когда же вас будут арестовывать, унижать, бить - против этого мы уже ничего сделать не сможем," - может быть, тогда у нас было бы больше желания остаться, а может быть, наоборот, более сильное и благородное желание уехать.

 

9.2. Одно по-настоящему ужасает и вытесняет все остальное: здесь нас с Гертрудой могут насильно разлучить. Все остальное перед этим отступает на задний план, тогда как остальные опасности за границей, может быть, даже хуже. Но эта разлука там невозможна.

 

10.2. Жизнь отныне более чем когда-либо находится в подчинении у смерти: мочь и здесь, и там прийти в такое положение, что это положение видеть перед собой как угрожающую возможность, в которой остается только покончить с собой, что избежать смерти в больших мучениях и унижении. В активном действии отъезда это чувствуется сильнее, чем в пребывании здесь. Это дает [дополнительный] стимул к эмиграции, потому что решительно ставит всю жизнь под давление опасности, которой мы сами подвергаем себя, и она давит на нас и внезапно парализует страхом. Жизнь приходит в напряжение, которое делает невозможным никакое комфортное, расслабленное настроение. Все движется более, чем когда-либо, по последним масштабам. Остаться здесь означает пребывать в пассивности, видеть опасности. Но они появились сами собой, их надо только терпеть, и когда они заметны, они действуют еще более парализующе.

 

11.2. Вчера вечером у нас четыре часа была Марианна. Я ее спросил, почему она с ноября больше не приглашала нас на свои встречи, и при этом ничего нам не сказала. Она сначала соврала, что это было только один раз. Потом спросила, что я подумал, не получив приглашения. Когда я сказал, что почувствовал молчание, она взорвалась: "Но ты же знаешь, что мне сказала Гертруда; вот я и сделала, как она хотела."  Я: "Гертруда сказала, что больше не хочет ходить на встречи, потому что не может подвергать других опасности. Ты ей ответила: "подумай еще раз". Несмотря на это, ты не дала нам еще раз подумать, наоборот, больше не приглашала и меня, хотя я тебе ничего не говорил. Мы, хотя не спрашивали, от других случайно слышали о встречах; это было, по крайней мере, три раза, когда выступали Салис, Дибелиус и Хоффманн". Так и продолжался весь разговор, пока Марианна не попросила прощения, совершенно упав духом.

Все эти месяцы у меня ее поведение вызывало боль. Не из-за встреч, которые сами по себе были мне совершенно безразличны, не потому, что Гертруда не ходила туда, фактически, из-за тех, кто еще не уволен, а из-за молчания, из-за скованности и в то же время заметной агрессивности, с которыми Марианна с тех пор каждый раз была у нас...

В нашей ситуации заложена тихая покинутость, и нам надо это терпеть. Когда меня уволили, это была сенсация. Мне сочувствовали, университету сочувствовали, мне должны были разрешить читать лекции частным образом. Теперь же, когда все становится по-настоящему серьезно, когда под угрозой жизнь, все тихо отстраняются, не общаются, не протягивают руку помощи.

Никого в отдельности нельзя в этом обвинить. Это - основной расклад (Grundtatbestand) человеческого существования, и пробить его можно только в исключительных случаях.

Как многое, как всё фальшиво в воспоминаниях, что когда-то говорилось!

 

11.2. Новая жизнь еще возможна теперь только в готовности к самоубийству. Никто больше не может требовать, чтобы мы оба оставались в живых, потому что никто нам безусловно не помогает. Только моя мать - но она знает, что такое судьба и рок. Она поймет, когда однажды это станет необходимо. Еще один человек может требовать, Юлия: ей мы, уходя, причиним глубокое страдание. Она должна знать заранее, она имеет право знать, потому что она, любя, хочет и может быть нашим спутником, и в той ситуации, которая возможна, сама не может поступить иначе и когда-нибудь, может быть так и поступит.

Философские возражения против самоубийства заканчиваются, когда смерть все равно предстоит наверняка и непосредственно и не оставляет никакой возможности для творческой жизни - и когда нет поблизости людей, которые безусловно хотят нашего существования.

Если бы внутренний голос мог говорить ясно - ибо нельзя рассуждать и действовать вообще - когда наступит этот момент! Божество тогда уже не будет против. Я хочу надеяться на то, что эти мгновения будут ясными, и верить, что можно будет почувствовать волю Бога.

 

12.2. Куда бы за границей меня ни занесло, чего-то там от меня хотят. Я должен быть на виду, нравиться, говорить. Долго будут заботиться только о том, кто находится в постоянном общении. В этом состоит препятствие. Это даже невозможно - вследствие болезни и языка. Это я от себя утаивать не должен. Можно ли преодолеть это литературным успехом? Это опять же почти невозможно и крайне маловероятно.

 

17.2. Имеет ли смысл уезжать, если за границей единственный путь - это нищета, голод и конец? В таком случае можно и остаться. Когда ты стар и болен, имеет смысл только что-то стабильное. Мысль: бывает, что нечто развивается, но сначала надо начать. Это возможно только в случае молодости или, по крайней мере, здоровья. А иначе это, возможно, пустой соблазн.

 

4.3. Что касается относительной безопасности, то в случае войны в Париже хуже, чем здесь. Там, во всяком случае, нет спасения в работе. В случае войны остаются только Швейцария или США, так как я не могу быть солдатом, и немецкое правительство, возможно, будет рассматриваться меня как врага и обращаться соответственно. Если будет мир, может быть, мы сможем жить здесь; сможем завершить нашу работу, где ее начали, где она укоренена и где ей может откликнуться эхо скрытого гения народа.

 

7.3. У Филиппа фон Комминеса есть эффектное место о том, как много великих  людей отправилось в могилу оттого, что вовремя не обратились в бегство. Сегодня это относится уже не к великим людям, а к группам людей. Только этот момент истории в своей двусмысленности может сильно обманывать. Возможно, тот, кто обращается в бегство, толкает себя в нищету и пропасть. Может быть, сейчас такое время и такое положение в мире, что гибель предстоит в любом случае. Тогда нужно, оставаясь верным самому себе, принять конец не в бессмысленных попытках к бегству, которые скорее только приближают его, а чисто и безвинно терпеть.

Я часто верю, будто немецкий гений не даст меня уничтожить - но разум мне говорит, что там, где произошла одна несправедливость, в принципе, возможна и любая другая.

 

У меня был Циммер. У него чрезвычайно верный и меткий анализ ситуации. С ним полезно говорить. Мысленно испробуешь все возможности. Останешься еще больше без иллюзий, чем был, но зато в большей ясности относительно того, что известно наверняка.

К примеру, тип революционного развития. Сегодня, хотя все идет гораздо быстрее, чем раньше, продолжительность типичной революционной фазы дольше; развитие ситуации замедляется вследствие необходимого превращения масс и их организации. Возможно, мы все еще находимся в начале.

Я, как и Гертруда - совершенный немец, и мое дело - только работа. Мой долг завершить работу. Только эта работа оправдывает мое существование в мире. И это немецкая работа. Но, кажется, она будет принята совершенно равнодушно. Может ли быть такое, что удача ее - лишь чистая случайность? Разум не может себя обманывать.

 

14.3. Был в Кольпахе с Полльновым. У него удивительная преданная заботливость и предусмотрительность. Но в его почитании меня и моей работы есть что-то, что меня очень удивляет: он считает само собой разумеющимся - и говорит об этом как о принципе со всеми интересующими меня людьми в Париже, со всеми моими рассыпанными по свету учениками - что во мне есть "безусловное" решение уехать, то есть покинуть Германию. Что это - совершенно определенного желательного смысла жест, которого от меня уже многие годы страстно ждут. Что невозможно ведь заниматься духовной работой в Германии. Что - без всяких политических соображений - следует войти в состав некоего фронта "человечества". Во мне нет ничего подобного всему этому. Для меня речь идет о сугубо материальных вещах: об угрозе для Гертруды и для меня, о том, что нас - как ходят слухи - фактически могут уничтожить. Я считаю, что этого надо избежать. Это не просто разрешено. Я ощущаю это как обязанность. Но если у нас была бы возможность жить и совершать жизненный путь вместе, что само по себе является условием вдохновения в моей работе, я не только смог бы работать в Германии, но и работа имела бы здесь большую энергию. Тогда была бы связь с - хотя и ставшим почти невидимым - немецким гением, который велит терпеть любые страдания и уезжать только в случае крайней необходимости.

И это без всякого намерения совершить какой-либо жест, какое-либо [демонстративное] решение, скорее просто и исключительно как необходимость. Поэтому было бы настолько проще уехать, если бы мы могли хотя бы вернуться.

Решающий фактор - моя болезнь, решающий в смысле требований насчет условий, на которых мы уедем. Того, что с нами сейчас физически делают и что нам угрожает, достаточно, чтобы уже сейчас немедленно принять [приглашение], если оно включает в себя обеспеченную базу, которая делает возможной постоянную работу. Но этого не достаточно, чтобы на неизвестной базе променять ту неизвестность, что здесь, на другую. Если бы я был здоров, я принял бы то предложение, что мне сейчас сделали (40000 франков, ежегодное перезаключение контракта); это был бы трамплин, в котором бы заключались дальнейшие возможности. А сейчас это приведет меня к таким трудностям, которые могут совсем парализовать мою работу.

Мои колебания усилились, когда я испугался, что меня включили в какой-то фронт, от которого я настолько далек. Тот фронт человечества, на котором я себя чувствую, не воплощается в мире в государственных границах. Я очень недоверчив, это касается практически всего, я верю только некоторым...

Духовная жизнь Парижа действует на меня как волшебство. Увлекательная способность всем интересоваться, уметь все слушать, всем наслаждаться. Но на глубине она не дает мне импульса. Для работы она мне не нужна. Она не затрагивает меня, как genius loci Гейдельберга, даже если бы здесь жили негры (слова Макса Вебера).

Какое удивительное великодушие, что во Франции хотят поддержать мою жизнь, не требуя ничего другого, только чтобы я завершил свою работу. В сегодняшнем мире это почти что чудо. Этот факт сам по себе исключителен. И при том тем более меня страшит то, что это совмещается с черствостью, которую я только сейчас в первый раз заметил:

1. Что тогда больше ничего не делают, чтобы обеспечить мне и моей жене скромный покой -

2. Что с видом богатого дарителя перед нищим исключают всякую возможность переговоров, любой вопрос и высказывание с моей стороны; что я должен вести себя по принципу "дареному коню в зубы не смотрят" -

3. Что, в соответствии со всем этим, невозможно, прежде чем принимать условия,  поехать в Париж, показаться там, посмотреть, какое я произвожу впечатление, сориентироваться в настроениях и атмосфере - недовольство возникнет даже в том случае, если я, приехав туда, потом вернусь, чтобы привести в порядок дела и организовать переезд -

4. Что они считают нежелательным и невозможным оставить право или по крайней мере рассмотреть возможность в случае настоятельной необходимости пересмотреть условия соглашения; скорее наоборот, если я не приеду сейчас, попробовать снова позже будет уже невозможно, поскольку тот, кто начинает первым, выставляет себя в невыгодном свете; здесь невозможны дружеские слова: "В случае настоятельной необходимости ты сможешь прийти ко мне".

"Реальность" человека в этом учреждении такова, что они будут недовольны и рассержены и даже начнут сомневаться во мне морально, если я буду колебаться или отклоню их предложение. Они не вникают в мою действительную ситуацию, в тот факт, что я болен, в те требования, которые вытекают из него. Они хотят одновременно своего. Это не настоящее бескорыстие, а неосознанное желание усилить мной объективную расстановку сил на фронте. Но я хочу быть на фронте только через содержание моих философских работ, а не через жесты и переговоры. То, что я делаю для своего существования в мире, должно быть обусловлено только материально; чтобы обеспечить условия существования для совместной жизни с Гертрудой, для нашей работы. Мое существование "частно", оно открывает себя только через работу, более никак.

 

15.3. Вчера вечером прощание с Циммерами. Оба говорят похоже на то, что Полльнов: мир ждет жеста, эмиграции, нужно решиться, рискнуть ступить одной ногой в пустоту; нужно доверять. Но когда нет сил на то, чтобы доверять, на это возразить нечего. [Они говорят, что] Сейчас множество беспомощных интеллигентов; везде все нуждаются в помощи, так что тот, кто еще до сих пор в Германии, вызывает намного меньше интереса. Есть два фронта: чтобы чего-то стоить, надо реально быть за границей. - В особом случае моей болезни не следует ожидать сочувствия и понимания, поскольку никто об этом не знает, и, соответственно, никто не понимает.

Все это очевидная действительность, но эта действительность меня отталкивает, хотя с ней надо считаться, потому что ее не перепишешь заново. Полльнов полагал, что я делаю удивительную, обманывающую меня самого попытку предпринять борьбу с действительностью. Во всяком случае, я ее опрашиваю, поможет ли она нам в том смысле, в каком я имею в виду. Я слышу "нет".

Все аргументы, так говорят и Полльнов, и Циммер, не особенно важны. У них в основании лежит априорное решение. Значение имеют не сами они, а только "нет" и "да" в них. При совершенно неопределенном мировом положении решение состоит в том, где надо жить и какой вид неизвестности предпочтителен. Для меня это верно только наполовину, потому что я знаю, что при известной надежности предложенных условий существования я уехал бы, чтобы завершить свою работу там, где люди этого хотят делают эту работу возможной, предоставляют безусловную поддержку, направленную лично на меня. При таком положении дел моя склонность уехать увеличилась бы, но ей не предшествует любовь к какой-либо стране или к миру за пределами тоталитарных государств. Потому что с любовью к стране и к исторической земле я могу жить только в Германии, хотя сейчас я бы охотно ее и покинул. Но только такой ценой, что я получу настоящий покой для работы, чтобы завершить свою философию. Только таким образом я могу принести свою признательность благодетелям, а не политикой, не образом мыслей, не публичными заявлениями.

Ясно: это предложение - единственное реальное, хотя столько усилий было потрачено на другие. В высшей степени невероятно, что до нас дойдет еще какое-нибудь предложение. Если мы отвергнем его сейчас, мы отвергнем навсегда. Никакие надежды на другие возможности не должны облегчить отказ.  - С другой стороны, так же невероятно, что мы вернемся из Парижа. Мы не можем позволить себе надеяться, что это будет только переходное состояние. Мы должны уезжать с чувством, что это навсегда.

Когда есть какое-то предложение, я должен удостовериться в общем настроении, проверить подоплеку, на которой оно основано. Обдумать его надо не только объективно, так сказать, морально, но и внутренне, так сказать, аналитически. Одно и то же предложение может быть разным в зависимости от места, от людей, от ожиданий, от намерений, с которыми его делают. Оно более или менее привлекательно, у него есть стороны, которые отталкивают.

При таком положении любое решение возможно только перед лицом смерти: в каждом решении заложены присущие ему опасности, и они во всех случаях чрезвычайно велики. Именно поэтому было бы абстрактно и неверно сказать: да ведь в любом случае в конце смерть. Важнее вопрос, какой конец предпочесть, в какой ситуации, на каких основаниях. Считается, что сам человек менее всего совершает это посредством активного действия.

Сравнение Паскаля: я вишу на стене колодца, вцепившись в куст, корни которого обгрызли мыши. Я должен сделать опасный прыжок надо пропастью. Если он удастся, он меня спасет. Вопрос: правда ли это о мышах, окончательно и решительно?

Не простое ли это заблуждение, что я консервативно цепляюсь за то место, где мы были с Гертрудой? То, что я тревогу от полного изменения всех условий жизни еще одушевляю любовью к существованию самому по себе, к непрерывности почти любой ценой? Как будто невмешательство - это всегда самое лучшее, если только не действует непосредственная и настоятельная необходимость.

Одиночество из-за чужого языка сначала должно быть очень сильное; медленно, но существенно уменьшиться; но совсем никогда не исчезнет.

Полльнов сказал, когда я сказал "нет", что французы не дочитают мое письмо до конца, так мало их интересуют основания, которых они не понимают. П. не мог бы никаких более острых выражений найти для того, как сильно, в конце концов, с холодным равнодушием противостоят мне эти люди.

 

16.3. Самоубийство - это активное действие (Eingriff), остаться в живых - нет. Так и эмиграция - это радикально неизвестное действие, а остаться здесь - нет. Если я совершу действие, если я поставлю все существование на новую неизвестную основу, чтобы отказаться от той неизвестной основы, которая есть сейчас, тогда это безумный побег, который приводит как раз к тому, чтобы утонуть. Только если новая земля на обозримое время хороша и тверда, это не безумный побег, а самосохранение и завершение в непрерывности.

Леви-Брюль умер. Удивительно, в самый решающий для нас момент. Больше всего было сделано благодаря ему. Без него вряд ли было бы это предложение. Он понял бы, почему я колеблюсь и может быть, вероятно отвечаю "нет".

Циммер недавно меня не понял. Он не разглядел моей жизненной слабости, отрицал то, что предназначено судьбой, забыл об отличии от его случая (здоровье, богатая родственница) и требовал, чтобы я действовал так же, как он. Чувствовалось некоторое раздражение, когда он говорил: "Не имеет смысла дискутировать - уже надо решаться, все разговоры бесполезны". Но мне необходимо как раз это - передумать и перебрать все без остатка, со всех сторон, чтобы добиться максимальной ясности в решении.

Почти все, кто думает, хотят, чтобы мы уехали. Те, кто этого не хотят и говорят наоборот, не достойны доверия в такой же степени. - Кто сам пережил глубокое разочарование от лишения ранее гарантированных прав, кто сам уезжает (Юлия), тот не колеблется. - Кто остается здесь, имеет противоположную тенденцию.

Вопреки всякому рассудку и в отсутствие всякой возможности оправдать это, все-таки существует трудноопределимое доверие к гению отечества, который не может причинить нам зло, или чьей жертвой мы будем - оставшись на посту - по-другому, чем в случае любой гибели за границей. Пока еще мы дома, хотя и как жертвы, безвинно покинутые, но объятые и подхваченные этим гением, который сам глубоко страдает, сам умирает здесь с нами, но однако же всегда вечен. Здесь есть тайная связь с какой-то атмосферой, которая может стать незаметной, которая слишком часто заслоняется теми событиями и переживаниями, которые происходят на переднем плане, разочаровывающим поведением многих людей, но в то же время чувствуется снова и снова. За границей нет воздуха, принадлежащего нам, внутренне поддерживающего и одушевляющего нас в радости и в горе.

 

17.3. Опасности должны ясно стоять перед глазами. Уже сейчас мы вряд ли можем найти убежище в гостинице - если отнимут квартиру, мы останемся без крова, если смешанные браки объявят незаконными, мы окажемся бессильны - тогда остается только смерть. Если прекратят платить пенсию, останутся еще скудные возможности существования. - Что бы с нами ни происходило, это происходит с нами как с немцами в Германии, где мы имеем права, свой язык и то, что нам принадлежит. - Смерть за границей - это смерть без земли. - Покинутые в том и в другом случае. - За границей перед нами предстает только одно, может быть, более истинное в своей ужасности: людям не остается ничего, кроме их Бога. Это нигилизм в отношении к миру, с которым вряд ли можно жить, но если он подлинный и действительный, с ним можно совершить самый глубокий шаг к трансценденции. Но так тяжело и так сомнительно!

Мне можно быть только здесь, где я готов, в тот момент, когда будет надо, умереть с Гертрудой. Отныне жизнь должна идти под этой опасностью и под этой мерой.

Если мы уедем за границу, с нами может случиться то же самое в чужом мире, в жалкой нужде; здесь то же самое происходит в ситуации ясной и ужасной несправедливости в отношении нас.

Тот вихрь, в который активно и методично приводится Европа, не оставляет доверия к пассивным государствам. Выжидать, позволять себя одаривать - такая позиция подобает для высокоодаренных людей творческого труда. Неготовность к действительной жертве, тайное отсутствие мужества, морализаторство со стороны тех, которые находятся в покое и фактически расчетливы и коварны - все это не та субстанция государства и общества, которой можно было бы действительно доверять. В мире могло бы еще что-то сделать только радикальное обновление настоящей - то есть безоговорочно готовой рисковать жизнью - воли к свободе, как это по-настоящему было в предыдущие века в Голландии, Англии. Но такая "свобода" не пуста, она трансцендентно связана, она является прежде всего действительностью души, глубиной содержания, серьезностью внутреннего действия.

Кто сам не участвует в государственной политике и экономике, тот всегда, и в том числе сегодня, вынужден оставаться в тех рамках, которые власти ему дают или в которых его оставляют, способствуют ли они ему или терпят его. В страшном урагане остается, может быть, последний шанс еще там, откуда ты родом, где тебя могли оставить, пропустить, не обращая внимания, или даже втайне терпеть; в центре власти захваченное, уничтожаемое, но все-таки не убитое ничтожное существование того, кто в данный момент безразличен, но в будущем, может быть, принесет духовные плоды, нужные для народа. Вообще-то везде можно быть на какой-то момент принятым, чтобы тебя использовали для чужих целей, впутали в фальшивые и ложные настроения, и потом, возможно, бросили так же безнадежно, как на чужбине.

Несмотря на то, что я думаю о Гертруде и себе как о едином, как об одной судьбе, нерасторжимо, я могу сразу же спросить: что я должен ей, не думаю ли я бессознательно слишком много только о себе. Не должен ли я эмигрировать любой ценой, просто из-за нее, из-за этого положения, поскольку для нее жизнь в этом мире сделалась почти невозможна. Она не требует. Но некоторым очевидным элементарным образом, вследствие ежедневных опасностей, ее желание уехать сильнее, чем мое.

Должны ли мы решиться на это, несмотря на все эти трудности, которые накапливаются? Несмотря на болезнь, старость, юридически неясные основания существования, несмотря на неродной язык, несмотря на то, что Гертруда уверяет, что она не сможет выучить язык и научиться говорить, несмотря на то, что у меня, может быть, не будет работы, несмотря на всю чуждость того мира, который нас встречает?

Этот риск имел бы смысл в крайнем случае настоятельной необходимости. Вопрос заключается в том, не наступила ли уже эта настоятельная необходимость - или, может быть, ее вообще нет. Вычислить этого не может никто.

Может быть, это моя душевная слабость - что у меня такое сильное желание остаться здесь, такая сильная тревога перед заграницей? Мне обязательно нужна уверенность в материальном базисе, и, вместе с этим, отсутствие физических забот, чтобы суметь преодолеть остальные трудности и верить в себя. Или в этом сказывается мудрость инстинкта, который знает, в чем я могу себе верить, а в чем нет?

Если бы это было ясно, я должен был бы преодолеть свою слабость. Но если я из предположительного понимания этой своей слабости даже не могу оценить правильно меру своих возможностей, тогда это не просто совершенное безумие, но и нравственная неудача.

…Но основой нашего действия должно оставаться то, чтобы мы не расстались друг с другом. Чтобы мир, который хочет разлучить нас посредством расовой классификации, не проник внутрь нас, чтобы мы оставались абсолютно, а не условно солидарны.

 

19.3. Фактически в беседе Циммер забыл, что он здоров и что у него есть богатая родственница за границей. Поэтому он был несправедлив. Я бы все вынес, взял на себя всю боль, но только при условии, чтобы у меня не было материальных забот и я мог работать. Иначе это все панические перебежки туда-сюда.

"Пожалеете когда-нибудь," - сказал Полльнов, когда я принял отрицательное решение. Что я не жалею, это по существу доказательство: я должен принять решение свободно, но как судьбу, чтобы оно пришло из глубины, которая сама по себе дает покой. Чтобы было можно сказать: да будет так.

 

20.3. Настроения, с которыми я должен считаться - прежде всего постоянное желание судить о решениях как о моральных жестах, в масштабах, чуждых для меня - не такого рода, чтобы я мог с доверием им предаться. В конце концов, субстанция того общества, в которое я должен вступить, столь же нечестна, как и в любом другом месте мира. Я должен буду изворачиваться в отношениях, как нищий - и в один прекрасный день все равно меня покинут. Отсутствует какой-либо признак настоящего внутреннего понимания меня и моей философии. - Но, однако, ужасно думать, что может произойти здесь со мной и Гертрудой, если мы останемся. Может быть, эта ситуация требует от нас слепого побега - лишь бы куда-нибудь, а там видно будет, погибнем мы или нет?

Вспоминая о последнем вечере с Циммером, я чувствую, как он - после того, как он принял другое решение - фактически устраняется и, как он выразился, "ропщет" на меня. Удивительно, как он меня обвинил в самообмане, точно как Полльнов. В глазах этих людей, оставаясь тут, я опускаюсь морально.

 

27.3. В конце концов, смысл и цель могут быть только таковы: иметь пространство для того, чтобы объективировать философствование, которое стало совершенно ясно мне лишь в эти годы - больше мы в этом мире ничего сделать не можем. Сделать эту истину непосредственной остается единственной задачей, не жизнь как существование любой ценой, а существование, становящееся плодотворным, при условии, при единственном условии, что мы с Гертрудой останемся верны, или, вернее, близки друг другу, при условии, что мы можем выполнить работу только вместе или никак.

 

30.3. Если мы умрем здесь - и если будут говорить: они могли бы спастись, они, вероятно, раскаиваются в том, что этого не сделали - тогда нас будут обвинять в том, что мы были пассивны, глупы и далеки от реальности. Те, кому дорога жизнь любой ценой, забывают, что она, как и добровольная нищета - не единственная истина. Юлия бы никогда так не сказала.

Можно ошибаться, говоря "только" о денежных вещах, из устаревшего стремления к безопасности, забывая при этом, что речь идет о мере спокойствия, дружественности и востребованности в чужом мире. Меня страшит ситуация, что в действительности мы навязываем себя там, где мы совсем не нужны, что мы, соблазнившись настроениями, которые в конечном счете никого не обязывают, очень быстро сами себя обречем на произвол судьбы, что мы будем жалкими и презираемыми эмигрантами, а потом нас будут постоянно морально обсуждать люди, от решения которых то и дело будет зависеть наша судьба. Чтобы это выдержать, нужны другие способности, чем у меня.

 

1.4.

Наша жизнь должна быть другая по содержанию: ежедневное сознание готовности к смерти.

Представление радикальной неизвестности.

Вследствие этого поощрение существенного, которое еще должно быть сделано, без гарантий какого-либо успеха.

Мы словно бы получаем в подарок еще срок - мир выглядит для нас чужим, когда мы не принадлежим к нему - и близким, родственным по существу, в котором мы только и можем быть дома, потому что никто не может отнять этого у нас. - Наш путь к основе вещей всегда двусмыслен, но, однако, может быть, он показывает нам себя? - Жизнь возможна только тогда, когда она основана на трансценденции.

 

7.4. Должны ли мы быть жертвой? - У меня часто бывает такое чувство.

Я предпочел бы умереть там, где я есть, где у меня есть право, где я зарабатываю деньги своим трудом, а не дать себя увлечь сочувствующим, надежно гуманным и благородным людям - чтобы затем в конце концов отдать себя в руки не их, а тех, кто фактически принимает решение, ненадежных, чужих людей, которые скрывают своекорыстие и жестокосердие в оболочках гуманных выражений и заступнических речей, как на вершинах большой государственной политики, так и в мелочах повседневного поведения.

 

27.5. Я не могу сказать, что я ни за что не покину Германию. Я сделал бы это, если бы мне предложили достойное и морально независимое существование. Тогда я завершил бы свою философию за границей как немец. Но я не стану это делать, если я окажусь в моральной зависимости, если меня будут принимать так, как будто я вступаю в какой-нибудь политический фронт, который всегда останется политическим, даже если его и называют так часто фронтом "человечества".

 

1.7. Быть на своем месте, не вступить в опасную пустоту! Лучше любые опасности там, где твое место. Иначе ты ведешь себя как мышь в ловушке, которая бегает из одного угла в другой угол. Абсурдно было бы оставить свою собственную связанную с местом существенную возможность только ради другой опасности, особенно если она означает скорую нищету и гибель. Как можно иметь доверие к людям, которые предлагают что-то половинчатое! Еще менее доверия, если они не относятся по-настоящему положительно к моей судьбе. У них есть задние мысли. Они не сопротивляются тому, чтобы поставить меня в зависимость от них.

 

1940

11.3. Не может быть воля Бога, что нужно вытерпеть все, если это терпение означает медленное, мучительное уничтожение в полном бессилии и унижении. Человек может убить себя, если он более не способен ни на какое действие, если он никому не нужен, если его бросили, предали, избегают (и можно отнести это к двоим, когда двое так близки друг другу) - но он не обязан убивать себя; это не закон, но его свободная воля, его разрешение.

В обстоятельствах, в которых люди могут терпеть и переносить все, что происходит с другим, не вмешиваясь, не особенно помогая, в которых они, с жестами помощи, с благодеяниями, при этом со слезами на глазах или не обращая внимания - тотчас готовы для самих себя наслаждаться жизнью, пока это не коснется их самих - в таких обстоятельствах в воле любить есть еще воздух некоторого холодного отсутствия любви. Когда ты принимаешь, что ты абсолютно бессилен, остается только одно: быть готовым умереть от собственной руки. Если принимаешь, что на твоей стороне есть какая-то сила, остается выбор: или частная, по возможности лишенная риска помощь, которая по сути не помогает - или рисковать самой жизнью, готовность умереть действием. Так это было в абсолютистских государствах в 17 веке, так под властью некоторых римских императоров.

Здесь показывает себя некая действительность, которую нельзя игнорировать, если хочешь оставаться подлинным. Бывают времена, когда все люди более или менее принимают, что они бессильны. Тогда это бывает так, как будто душа спит, всякое творчество парализовано, Бог абсолютно скрыт, транценденция лишена языка. Страх покрывает все души как мучная роса. Сила возможности умереть является негативной позицией - это крайнее, в чем опять может начаться новая душа.

 

16.11. Гертруде снова и снова приходит в голову мысль: она хочет умереть одна, она не хочет одновременно с собой губить меня - моя смерть заставляет ее страдать, а ее собственная нет. Она хотела бы, чтобы я позволил ей одной покинуть этот мир.

Но я не могу перенести, что она умрет без меня. Власти, которые вынуждают умирать ее, убивают и меня. Эта солидарность абсолютна.

Иногда мне кажется, что все не имеет никакого смысла, если такая разлука, как нас с Гертрудой, мыслится как разумная, допустимая, возможная. Тогда вообще не остается больше ничего серьезного. Человек только тогда человек, если он участвует в чем-то со всей своей жизнью. Если я переживу Гертруду, в случае если ее уничтожит государственная власть, то я буду все равно что ничем. То, что я есть у нее, и что она есть у меня - это наша единственная защита в этом мире. Если государственная власть хочет, чтобы я жил, она должна позволить и Гертруде жить. Вина уничтожения одного - это всегда и вина уничтожения нас двоих.

Говорят: я должен закончить свою работу. Да, это для нас с Гертрудой очень, очень важно. Это все еще в будущем. Это открывает передо мной очень далекие перспективы. Окончание было бы, может быть, еще чем-то существенным в немецкой философии. Но работа не абсолютна, она не такова, что ее можно делать технически. Если некая человеческая воля уничтожит Гертруду, а я не умру вместе с ней - наша насильственная разлука властями то же что и смерть, а добровольная разлука невозможна - тогда моя работа окажется там же: она живет и вырастает только из субстанции нашей верности. Неверность уничтожит нашу экзистенцию и цену работы.

Все целесообразные, разумные соображения в основе могут дать любому поведению видимость правильности. Самая большая жизнь станет бессодержательной при таких допущениях, хотя и с самоупреками, но прежде всего с самооправданиями; это будет жизнь из повторяющегося удовольствия дней, из отсутствия мысли, из забываемого, когда надо, но всегда готового [вернуться] страха. Мы всегда соприкасаемся с границей этой жизни. Мы не можем впасть в нее.

Стоит отметить, как отказ из Парижа оказался во благо сейчас. Этого мы не предвидели: мы чувствовали только ненадежность основы, на которую мы должны ступить. Вследствие завоевания Франции и тех событий, которые нас ожидали, мы сейчас скорее всего были бы уже мертвы или, возможно, в большой нищете без возможности работы.

Отсюда ничего не следует. Всегда существует то, что нельзя вычислить. Надо работать, пока получается - и не предаваться иллюзиям - но и не считать окончательно смертельным то, чего еще нет. Непредсказуемы удары несчастья, непредсказуемы шансы спасения при самой большой угрозе, пока она не абсолютна и еще не наступила...

 

21.11. Мы узнаём границы, где кончаются разумные размышления. Должна ли быть некая покинутость, где человек оказывается оставленным в радикальном одиночестве, потому что каждый прежде всего и любой ценой хочет жить?

Существует ли положение, при котором принуждение к смерти для одного одновременно является принуждением к смерти для другого, потому что в этом положении умереть одному было бы абсолютной покинутостью? В самом деле: если человеческое достоинство не позволяет продолжать жить в таких условиях, тогда те, кто действительно солидарен, встречают гибель совместно, поскольку их союз … не знает оговорок.

Нельзя требовать жить при любых условиях: согласиться на депортацию… этого требовать невозможно.

Могут бывать моменты колебания; Гертруда собирается умереть одна, чтобы спасти меня, и она полагает, что совесть не позволяет ей перенести мою смерть - и она оказывается покинутой в этих мыслях уже даже в том случае, если я только допускаю, чтобы она думала об этом серьезно…

Жить мы можем только там, где мы есть - или мы должны умереть. Моя болезнь, ее возраст, ее плохое здоровье - все это ограничения.

Так много было уничтожено, что было у дворянства, так много души растоптано. Может быть, наступит время, когда увеличится количество самоубийств тех, которые совсем не склоняются к самоубийству, поскольку от людей будут требовать непереносимого. Для человека, имеющего собственное достоинство, невозможно хотеть жить любой ценой. Не только вина, которую он не хочет взять на себя, может заставить его умереть, но и у необходимости страдать может быть такое содержание, которое идет против чести страдающего. Мы, которые не могут бороться с оружием, не могут действовать силой, мы, бессильные, живем в условиях, которые мы не создали и мы не стали бы поддерживать сами. Мы не можем изменить, что происходит и что делают другие, но мы можем умереть. Это какая-то жалкая патетика в возмущении, в высоком тоне речи, в требовании, в суждении. Что-то совсем другое - это касание самой границы , у которой последняя степень нежелания тихо выбирает смерть.

 

1942

2.5. Если я не могу защитить Гертруду от властей, я тоже должен умереть - это простая мужская честь. - Но это не является решающим и этого совсем не достаточно.

Сердце говорит тихо и надежно из глубины: я принадлежу ей. Бог хочет, чтобы, когда воля людей (а не природа) разрушала одного из двоих, она разрушала обоих. Нельзя силой разделять в жизни то, что навечно соединено одно с другим, что в самом начале было создано друг для друга…

Соединиться в смерти - это завершение любви; это подарок - что разрешается умереть вместе, в то время как голая природа, производя смерть, заставляет того, кто остался, жить дальше.

Моя философия была бы ничем, если бы она отказала в этой решающем месте. Верность или абсолютна, или ее вообще нет.

Гертруда хотела бы умереть смертью жертвы ради меня и ради завершения моей философии, как работы в мире. Но в этом случае это была бы уже не моя, уже не наша философия, а только выдуманная чушь. Я понимаю ее невыразимое мучение, когда она думает, что я умру с ней без крайней необходимости. Мы оба всегда будем хотеть защитить жизнь друг друга, до тех пор, пока не наступит момент, когда - как я надеюсь - мы спокойно умрем, сохраняя свое достоинство и единые в глубине, вечно оставаясь рядом друг с другом…

Но сначала нам надо сделать все, чтобы спасти себя и нашу работу, не любыми средствами, а такими, которые соответствуют нашей жизни.

 

14.8. Если я не могу защитить Гертруду от властей с оружием, … тогда я умру с ней без борьбы. Сдать ее властям невозможно.

Самоубийство более не самоубийство, когда оно является достойным предотвращением какой бы то ни было казни.

 

28.8. Некоторые говорят о Терезиенштадте. Что якобы там можно жить. В этих разговорах звучит соблазн: все-таки остаться в живых. Но жизнь там - все равно что в тюрьме какого-нибудь концентрационного лагеря. Однако прежде всего: какое может  быть доверие к такому "приюту для престарелых"? Оттуда не приходит никаких известий. Переписка "временно" запрещена. Полностью покинуты. Поэтому и разрешено и достойно человека в безнадежном случае предупредить смертный приговор. Бог хочет не какой угодно нищеты: он ставит человека в ситуации, в которых он должен прекратить (происходящее) собственной активностью, чтобы, живя в абсолютном бессилии, он не потерял бы в муках своего достоинства. Есть граница, у которой самоубийство более уже не собственно самоубийство. Важно только не ошибиться относительно этой границы из депрессивного состояния или из какого-то стремления к смерти. Когда эта граница ясна, человек с трудом уходит из жизни. Тогда он хотел бы жить, хотел бы иметь возможность завершить, что можно, он хочет предоставить (свою) смерть воле судьбы, не вмешиваясь самому. Но остаться в живых у подлинной границы воспринималось бы как вина - это никогда не высказывается по отношению к другому, а всегда переживается самим собой.

 

6.9. Нам по закону должны запретить иметь домашнюю работницу. Это первый раз, когда закон направлен на "привилегированные смешанные браки". Поэтому я чувствую поворотный пункт.

Я сделал что мог: заявлениями, письмами. Как я в 1937 году написал заявление о переводе на должность консультанта (emeritus) вместо увольнения (чтобы остаться в штате университета и в аппарате), хотя, я предвидел, что, очень вероятно, оно будет отклонено, но я своей инициативой дал шанс тем инстанциям, которые были мне достижимы, что-нибудь сделать, если они могут. Лучше сейчас сделать что-то напрасно, чтобы пробрести опыт, чем в конце концов после долгих сомнений допустить, чтобы произошло что-то, которое должно помочь, но не поможет. В конце хотелось бы быть свободным от ложных надежд. [Но] сначала хотелось бы ничего не упустить.

Я не считаю недостойной просьбу к властям. Наоборот: сам я не хочу быть нисколько виноватым в нашем конце, если он должен произойти. Я был бы виноват в фальшивом чувстве собственного достоинства, взятым у погибающего мира, который уже в течение века представляет собой дешевую имитацию. Достоинство заключается совершенно в другом.

 

3.10. Гестапо разрешило нам иметь домашнюю работницу "в виде исключения до дальнейших распоряжений". Очевидно, редкий случай.

Однако все впереди.

Это соблазн в требованиях христиан: ни при каких условиях нельзя совершать самоубийство. Такая мысль разрешает и трусость, которая хочет остаться в живых, когда любимейший человек уничтожен людьми. Как будто после этого можно со спокойной совестью идти по жизни и философствовать. Требование Бога, запрещение самоубийства, теряет силу перед лицом подлинного, исторически конкретного требования, которое ощущается как действительное требование Бога, а не как абстрактный закон: не потерять силу стоять перед лицом Бога на стороне любимого человека без всяких ограничений.

Но самоубийство, чтобы избежать мучительных страданий и медленной казни, едва ли является настоящим самоубийством, когда человек стоит перед выбором найти мужество для смерти или мужество для страшных страданий. Нельзя отрицать, что здесь играет роль и желание покоя, но тем более нельзя отрицать, что играет роль чувство собственного достоинства: не отдать свое тело на любую муку, если можно этого избежать.

Бывает, что спасение идет вразрез с подлинной честью: мне и Гертруде кажется невозможным ради спасения фиктивный развод и фиктивный брак с иностранцем, как нам советуют. Тогда лучше умереть.

 

6.10. Когда я просматриваю эти записи, мне бросается в глаза, что я ничего не писал в 1941 году, хотя весь этот год прошел под вопросом о нашем переселении в Швейцарию, поскольку меня пригласило читать лекции в университете Базеля тамошнее свободное академическое учреждение. Это характерно; тогда я в каждый момент был убежден, что хочу принять приглашение. Мы не поехали туда только потому, что нам отказало в разрешении берлинское министерство науки, без разрешения которого нельзя было получить паспорт.

Переписку от имени комиссии Объединения вел старший библиотекарь доктор Шварбер. Каждое слово, каждое предложение, каждая уступка моим пожеланиям были человечны, благородны, без задних мыслей и без корысти. Не было никакой другой цели, кроме той, чтобы достичь блага для университета и для объединения от продвижения моей духовной работы, и одновременно помочь нам. Поэтому они и после отказа часто повторяли свое приглашение и повторят опять, если я выражу желание. Но хотя это потерпело неудачу, несмотря на старание высоких инстанций в Германии помочь мне, для меня оказалось все же благодеянием само соприкосновение с этим.

 

 

***Комментарий переводчика.

 

В 1939 году, в момент, когда Ясперс начал писать этот текст, ему было 56 лет. Его проблемы с правительством Гитлера заключались в том, что его жена Гертруда была еврейка. Власти в 1937 году запретили ему преподавать, а в 1939 - публиковать работы. Гертруде все это время грозил арест и отправка в концлагерь.

Отношение Ясперса к жене в целом не до конца понятно, но для той ситуации, о которой речь в данном случае, это неважно, поскольку угроза насильственного развода и злодейского убийства супруга вызывает естественное возмущение у любого человека.

 

Болезнь, которую он упоминает - бронхоэктазы. В той форме,  что у Ясперса, это тяжелая болезнь. Обычно она приводит к полной нетрудоспособности, исключении всяких нагрузок, прежде всего на дыхание и голос; проявляется в непрерывном кашле, температуре; вызывает сердечную недостаточность, которая проявляется в приступах удушья, сердцебиения и слабости; требует особой диеты и процедур: примерно раз в час откашливаться лежа, и еще несколько раз в день - лежать и кашлять долго, чтобы удалить слизь из бронхов; но и при соблюдении всех условий обычно приводит к смерти в молодости. То, что Ясперс прожил долго, исключение. Еще более удивительно, что он читал лекции.

 

Юлия Готшальк - родственница  (жена двоюродного брата) Гертруды.

Марианна Вебер - жена М.Вебера, которая после смерти мужа продолжала устраивать встречи по воскресеньям с докладами, в обычный круг участников этих встреч входили: брат Макса Вебера экономист и социолог Альфред Вебер, археолог Людвиг Курциус, германист Фридрих Гундольф, юрист Густав Радбрух, индолог Хайнрих Циммер, социолог Эмиль Ледерер, психиатр Виктор фон Вайцзекер, теолог Мартин Дибелиус и другие.

Хайнрих Роберт Циммер (1890–1943) - индолог, автор книг о культуре и философии Индии ("Мифы и символы в культуре и искусстве Индии", "Философы Индии" и др). В годы перед войной это был самый близкий друг Ясперса.

Ханс Полльнов - психиатр, специалист по физиогномике, друг Ясперса.

Кольпах - замок в Люксембурге, принадлежавший Алин Майриш, супруге крупного бизнесмена и любительнице искусств; в тридцатые и сороковые годы Кольпах был штаб-квартирой Люксембургской организации Красного Креста и одновременно литературным салоном, в котором собирались художники, писатели, философы и политики.

Терезиенштадт - город в Северной Чехии, в котором в годы 2-й Мировой войны нацисты разместили "показательное гетто". Готовясь к комиссии Красного Креста (июль 1944 г.), нацисты отправили из Терезиенштадта  в Освенцим много тысяч узников, открыли магазины, кафе, банк, детские сады, школу. Визит был заснят на пленку; смонтированный затем фильм "Новая жизнь евреев под защитой Третьего Рейха" многократно  использовался в качестве неопровержимого свидетельства клеветнического характера измышлений "врагов новой Германии". Депортации евреев в  Терезиенштадт продолжались почти до самого конца войны. (Справка из Краткой Еврейской энциклопедии)

 

Приглашение от Леви-Брюля - это приглашение работать научным сотрудником в учреждении "Национальная кафедра научных исследований" в Париже. До этого Ясперс через друзей пытался организовать другие приглашения  (в Цюрих, в Англию, в США, в Турцию), но по разным причинам это не получалось. То приглашение, которое организовал Леви-Брюль, Ясперс в конце концов не принял. Опасения перед трудностями были у него так велики, что сначала он пришел к выводу, что что бы он ни выбрал - и эмиграция, и пребывание в Германии - кончится гибелью, а затем приготовился к самоубийству. Приготовление это было вполне серьезное: через знакомого врача он достал цианистый калий, который хранил днем в шкафу, а ночью на столике рядом с кроватью (поскольку гестапо могло явиться рано утром). Были составлены также соответствующие завещания, письма и так далее.

 

Здесь нужно заметить (по тексту это ясно не сразу), что такое отвращение вызывала у него не заграница, а конкретно Франция. Через какое-то время он получил приглашение в Базель (Швейцария), и туда сразу же решил ехать. Однако власти не разрешили Гертруде выезд из страны.

Не ясно, как относиться к его словам о genius loci Гейдельберга и о "гении немецкого народа". Судя по этим словам, "с любовью к исторической земле" он мог жить только в Германии. Но это, видимо, не так. Когда война кончилась, сначала он отреагировал так, как можно было ожидать: принимал участие в денацификации, писал о немецкой вине перед евреями и так далее. Но это продолжалось только 2 года, после этого он навсегда уехал из Гейдельберга в Швейцарию (по свидетельству Занера, его не остановило даже то, что он терял в деньгах, хотя, судя по дневнику, этот вопрос всегда стоял у него на первом плане). Он объяснял это или тем, что не может больше видеть землю, где столько страдал, или тем, что ему не нравится, когда из него делают героя.

 

Цель, с которой Ясперс, как он сам считает, берется писать дневник - это, так сказать, письменные колебания. По всей видимости, он любил думать на письме и для него фиксация мысли способствовала ее окончательному оформлению. Колебания его местами могут показаться бесконечными и лишенными всякого продвижения. В этой связи удивительно, что он все-таки принял какое-то решение, и совсем не удивительно - что решение было отрицательное. Из текста первой части довольно ясно видно, что он почти сразу решил не эмигрировать, однако судьба жены его беспокоила. В конце концов он нашел выход и решил совместно с ней совершить самоубийство. Таким образом, первая часто представляет собой чисто "технический" текст, и даже вторая - все еще довольно технический.

Дневник написан тяжелым, непонятным языком, что нетипично для Ясперса. Этим же отличаются другие его тексты, опубликованные по рукописям, а не подготовленные им самим. По-видимому, он перед публикацией сильно упрощал свои тексты. Чем этот текст интересен - во-первых, техникой письменной мысли (особенно спокойным тоном). Во-вторых, общими рассуждениями. По второй части можно сделать несколько умозаключений о самоубийстве и о религии.

 

Решение о самоубийстве возникает у Ясперса в связи с обстоятельствами ситуации. Виден ход мысли, которая, в сущности, у Ясперса была не религиозная. Как данность осуждение самоубийства логически было ему непонятно и эмоционально не удостоверено (хотя в ранней вещи "Психология мировоззрений" он высказывался о самоубийстве отрицательно). Однако христианская идея о запрете на самоубийство его беспокоила. Характерно, что он нигде не приводит того аргумента, который по идее должен был бы привести верующий человек: Бог, если пожелает, в последний момент вмешается и изменит ход событий, а если не пожелает, то, значит, надо терпеть. У Ясперса и мысли не было, что Бог может вмешаться, хотя в этом же дневнике в одном месте он пишет о Боге: "Он ставит человека в ситуации..." - то есть местами принимает Бога как действующего, а не только судящего. (Трудно не отметить в этой связи, что арест Гертруды - и, соответственно, если бы оно им удалось, самоубийство обоих - был запланирован органами гестапо на май 1945 г., а в апреле Гейдельберг заняли американские войска. По всей видимости, в глубине души Ясперс был потом уверен, что все-таки Бог вмешался. Но призывать подобное вмешательство с точки зрения столь проблематичной веры означает искушать Бога. Ведь если Бог не вмешается, веру все равно надо как-то сохранить.)

 

Что еще в дневнике обращает на себя внимание по сравнению с философскими книгами Ясперса - это странные (восточные?) мотивы в его системе морального чувства и еще более странные слова о судьбе, предопределении и т.п. Так, обосновывая самоубийство, он спорит не только с христианской традицией, но и, очевидно, не называя его, с буддизмом. Иначе трудно трактовать постоянно повторяющуюся у него мысль, что в самоубийстве плохо, собственно, то, что оно является активным действием, "вмешательством" (Eingriff). "Как будто невмешательство - это всегда самое лучшее…"

То же самое с эмиграцией: она - "вмешательство", а лучше бы ничего не делать. Почему это лучше и насколько такие соображения у Ясперса были серьезны, особенно в свете его послевоенной эмиграции, понять трудно.

Однако самый загадочный герой - веление судьбы. По поводу спора с другом, который убеждал его уехать, Ясперс с неудовольствием пишет, что тот не понял его аргументы: "Циммер … отрицал то, что предназначено судьбой …" Я тоже затрудняюсь прокомментировать, какое место в системе экзистенциальной философии могло бы занимать понятие судьбы. Если я правильно понимаю, более естественна была бы, с одной стороны, идея мужества, с другой - конечно, исполнение требования трансценденции, но просто судьбы? А, однако, это была, для Ясперса, по-видимому, важная тема в личном мировоззрении, потому что слова о судьбе повторяются несколько раз. Например: "Эмигрировать - это активное действие, посягательство на судьбу. В том, чтобы остаться здесь, нет никакой вины, это не посягательство, это сохранение принадлежащего и права…"

 

***

Было высказано мнение, что мой перевод литературно (очень) плох. Я с ним не согласна. Разумеется, текст этого дневника литературно плох. Однако это особенность оригинала, которую мне казалось важно передать. Возможно, конечно, что в некоторых местах я перестаралась. Привожу перевод в виде билингвы, чтобы была возможность сравнить.

 

Ясперс о самоубийстве НА ГЛАВНУЮ

#bn { DISPLAY: block } #bt { DISPLAY: block }

Соседние файлы в папке Ясперс