Мифы и легенды народов мира. т.1. Древняя Греция

До Олимпа

43

В качестве предсказательниц, нередко обученных искусству гадания самим Аполлоном, нимфы становились родительницами гадателей. Так, матерью прорицателя Тиресия, часто появляющегося в греческих преданиях, называли одну из нимф.

Нимфы могли наказывать тех, кто совершил преступление или не проявил к ним должного уважения. Они насылали безумие, и это наказание было пострашнее многих других. Но вместе с тем в несвязных выкриках и словах безумного соплеменники стали искать частички тайной мудрости, которую нимфы вынесли из земных недр. Безумные стали рассматриваться как носители знания, скрытого от остальных людей. Так появились прорицатели и прорицательницы, пользовавшиеся величайшим уважением, безумие которых могло быть временным, как у пифии43, надышавшейся паров, вырывавшихся из земных глубин.

Способность находить для выражения чувств и мыслей те вдохновенные движения, слова и звуки, которые недоступны человеку, находящемуся в спокойном состоянии, также воспринималась как своего рода безумие — одержимость. Человек, охваченный этим безумием, мог плясать так же исступленно, как нимфы, или обретал их знание жизни — и казалось, что он видит сквозь землю, обладает их зрением и слухом, понимает язык растений и птиц. Когда эти способности получили более высокое развитие, их стали приписывать покровительству сестер нимф — муз.

Как духи ручьев и рек нимфы отвечали за плодородие полей, лугов, за обилие пчел, за рост стад, так что древний грек, выходя из городской тесноты, слышал голоса нимф и в зву- чании ручьев, и в шуме деревьев, и в жужжании пчел, и даже в мычании коров. В произведениях греческих поэтов мы не находим восторженных описаний природы, свойственных современной литературе, потому что сама природа не была чем-то абстрактным — она имела облик нимф и их голоса. Культ нимф, которым было пронизано все сознание древнего грека, вся греческая литература, был культом одушевленной природы.

Нимфы долговечны, но в отличие от богов смертны. Источник может иссякнуть, дерево засохнуть. Нимфы хрупки, как сама природа, и требуют к себе бережного отношения. Древнему греку, ощущавшему не на словах свою близость с природой, испытывавшему страх и благоговение перед ее силами, не пришло бы в голову осквернить

Древняя Греция

44

ручей нечистотами, без крайней необходимости срубить дерево, засыпать землею пруд, не говоря уже о том, чтобы направить течение рек в другое место.

Впрочем, случилось однажды смертному нарушить неписаный закон, и долго еще рассказывали греки в назидание потомству его поучительную историю.

В земле фессалийской, еще в ту пору, когда ее заселяли пеласги, жил некий Эрисихтон44. И дом его был крепок,

èстада обильны, но не знало меры ненасытное сердце. Прослышав, что где-то за морем дворцы владык подпирают кровлями небо, замыслил он вступить с ними в состязание. Приказал Эрисихтон рабам наточить топоры и повел их к вольно раскинувшейся дубраве, равной которой не было во всей земле пеласгийской. Отовсюду стекались туда люди молиться дриадам и оставляли там пестрые ленты на память. В центре рощи высился дуб вековой, особенно чтимый людьми

èлюбимый дриадами. В полуденный зной, когда люди покидали рощу, боясь потревожить чуткий сон Пана, или ночью, при свете Селены, выходя из стволов, дриады водили под ним хороводы, славя великую владычицу дубравы.

Ñэтого дуба и приказал начинать Эрисихтон. Не в силах поднять рук на святыню, уронили рабы топоры. Тогда сам господин, подняв секиру, нанес по стволу первый удар.

Медь вонзилась в кору, и древесная кровь заструилась из раны.

— Остановись, господин! — в ужасе закричал один из рабов. — Не испытывай гнева Деметры, хранящей дубраву!

Злодей повернулся к тому, кто осмелился перечить, и одним ударом снес ему голову. В страхе перед смертью подобрали топоры остальные рабы и принялись за работу.

Содрогнулся дуб от града ударов, и застонала живущая в нем дриада, которую все в округе почитали царицей дриад.

— Дом свой растила я столько веков, сколько всходит на небе Селена. Твои предки еще не родились, когда, соки земные вбирая корнями, я к Солнцу тянулась. Счастья не будет тому, кто дом свой воздвигнет, другие порушив...

Не успела закончить речи царица, ибо рухнуло древо, под собой подминая дубраву.

Напуганные и потрясенные горем, заменили дриады свой зеленый шелестящий наряд на темный, завядший и поспешили к Деметре. Знали они, что богиня, которая растит и лелеет все живое, не останется к их беде безучастной. И не ошиблись. Яростью наполнилось сердце богини, когда она услышала рассказ несчастных. И ответила Деметра нараспев:

— Есть в безотрадной стране, ей Скифия имя, дальний предел, где нет благодатных деревьев. Там выдувает тепло

До Олимпа

45

жестокий Борей и гонит холодным дыханьем снег по равнине бесплодной, вихрем его завивая. Над всем там властвует Никта, чудовищ рождая ужасных. Есть среди них одно, тощее, с пастью разверстой. Может едва ли не всех смертных оно проглотить, если они мои благие законы нарушат. Имя Голод ему. Дам я свою колесницу драконам крылатым. Мигом туда вас домчат. Голоду волю мою передайте. Пусть он с вами немедля летит и вселится в тело того, чье имя звучит как удар топора по зеленой дубраве.

— Эрисихтон! Его зовут Эрисихтон! — хором пропели дриады и закружились в яростной пляске.

Между тем, вернувшись домой, отдыхал Эрисихтон. В мыслях он уже не только возвел дворец, но и пригласил в него многочисленных гостей и уже объяснял им, что стены — из вечного дуба, равного которому не было в пределах ойкумены. И долго бы еще он предавался мечтам, если бы с невидимой колесницы не скатился камнем невидимый смертному Голод. Нечестивец, его ощутив, завопил, поднимая на ноги весь дом:

— Где же вы, слуги! Голоден я, как тысяча псов! Открывайте все кладовые, несите как можно больше еды и питья!

Наполнился дом топотом ног. Выполняя приказ, спешат слуги доставить все, что было приготовлено к обеду.

Но чем больше пищи и вина поглощает Эрисихтон, тем мучительней терзает его неутолимый скиф. Не может дождаться губитель дубравы, пока повара приготовят ему оче- редного быка или барана. И он уже пожирает целиком туши быков и коров, коз, баранов, свиней. Быстро уничтожил Эрисихтон все свои стада, а голод ничуть не притупился. Даже во сне не отпускает его, и, как жернова, работают челюсти, перетирая мнимую пишу.

Вот уже съедены вьючные животные, за ними в пищу идут быстроногие кони, а когда опустели скотные дворы и конюшни, дело дошло до собак — и собственная свора, которой так гордился Эрисихтон как заядлый охотник, и бродя- чие псы, подвернувшиеся под руку слуг, а за ними и крысы. Но как огонь распаляется от новых поленьев, так и новая пища делала голод внутри нечестивца все ненасытней.

Эрисихтон требует новой пищи, не успев поглотить принесенной. А где ее взять, если проел он все свое состояние, скопленное его предками не за одно поколение. Рабы разбежались. И никто не стал их ловить, ибо боялись пеласги, что, выполняя приказы обезумевшего от голода соседа, его рабы перережут и их стада, передушат кур и гусей.

Выбежав на перекресток, стал просить Эрисихтон дать ему любые объедки, но и корки сухой никто не вынес, зная,

Древняя Греция

46

за что он наказан. Стал нечестивец худеть. Глаза его провалились. Кожа высохла настолько, что сквозь нее проступили кости. Ноги стали тоньше тростинок. Уже не мог он кричать, требуя пищи, и кривыми зубами начал грызть свое тело.

Ýõî

С развитием человеческого общества менялись его представления о природе и ее силах. Нимфы начали приобретать индивидуальные имена, стали больше походить на прекрасных дев, и человеческая дерзость, сестра неверия, соединила их с людьми, а когда появилось представление о небожителях, то и с ними.

Невозможно перечислить все личные имена нимф, часто совпадающие с названиями источников и ручьев (ведь каждый источник был обиталищем какой-нибудь нимфы). Не рассказать всех известных грекам историй любви или отвращения нимф к смертным и богам. Для этого потребовалась бы еще одна книга, такая же, как эта. В других разделах мы расскажем несколько таких историй — о пугливой Сиринге, ставшей тростником, чтобы избежать объятий козлоногого Пана, о прекрасной Дафне, превратившейся в лавровое дерево под жадной рукой преследовавшего ее Аполлона, об обитательнице пустынного острова Каллипсо, узнавшей краткое счастье со смертным. Здесь же рассказ пойдет о несчастной отвергнутой Эхо.

Пересмешницу Эхо мало кто видел даже тогда, когда она ничем не отличалась от своих сестер, но многие слышали.

И шутки ее не всегда безобидны. Попадет человек в беду, в горах или в лесу, подвернет ногу, упадет или просто заблудится, кричит, зовет на помощь, а ему отвечает Эхо. Была Эхо старше любого из олимпийских богов, и они, спускаясь на землю, узнали об ее существовании. Кличет разгневанная Гера своего супруга, заигравшегося с нимфами:

— Çåâñ! Çåâñ!

И Эхо откликается издевательски:

— Çåâñ! Çåâñ!

Надоели эти шутки Гере, и она укоротила нимфе язык так, что та могла лишь повторять последний слог:

— Å-å-åâñ! Å-å-åâñ!

И кажется, та же Гера (или Пан, оскорбленный невниманием нимфы) придумала, как уси-

До Олимпа

47

лить наказание Эхо. Она с помощью Афродиты лишила ее покоя, заставив полюбить прекрасного юношу Нарцисса. Раньше Эхо гоняла несчастных по лесу, теперь сама, гонимая любовью, бежала за Нарциссом. И однажды он уловил ее легкие шаги.

—Здесь кто-то есть? — крикнул он.

—Å-å-åñòü! — протяжно отозвалась нимфа.

—Так иди же скорее сюда! — воскликнул юноша.

—Äà-à-à! — прошептала нимфа, показываясь между деревьями.

—Кто же ты? Почему не идешь ко мне?

—Íå-å-å, — единственное, что могла ответить несчастная.

—Ты еще издеваешься надо мной! — рассердился юноша и быстро зашагал прочь.

—Î-î-îé! — простонала ему вслед Эхо.

Отчаяние охватило ее от одной мысли, что никогда она не сможет найти общего языка с любимым и не попытается ее понять гордый, самоуверенный юноша, не раз отвергавший нежность даже тех нимф, которые могли вступить с ним в разговор. Не утешило Эхо и суровое наказание Нарцисса, обреченного богами на безнадежную любовь к собственному отражению в прозрачных водах ручья и превращение в цветок, вечно любующийся самим собой.

Тоскуя, бродила нимфа среди своих сестер, пока не потеряла прекрасный девичий облик, — остался от нее один только голос, который по-прежнему вторит крикам путников в лесах или горах.

Сатиры и силены

Древнегреческие леса и горы, кроме нимф, наполняли также многочисленные демоны плодородия — сатиры и силены, настолько близкие по своему облику низшие лесные божества, что сами греки часто путали их друг с другом, а потом и вовсе перестали различать. Их неразрывная связь с живой природой проявлялась в козлиных или лошадиных копытцах и хвостах, острых торчащих ушах, а иногда и задорно поднимавшихся козлиных рожках. Буйные, неукротимые, неуемные в любви, вине и веселье, они с заселением Олимпа богами превратились в спутников бога вина и виноделия Диониса45.

Впоследствии из массы силенов выделился один, обладавший явной индивидуальностью Силен, мудрый и музыкальный, но в то же время не способный устоять перед лишней чашей вина. Дионис, в свите которого он состоял, относился к нему с высочайшим почтением.

Древняя Греция

48

Однажды, когда во время продвижения через Фригию Силен пропал, Дионис посылает на его поиски сатиров. Прошло несколько дней, пока одному из сатиров удалось отыскать осла, на котором привык ездить Силен. Осел мирно пощипывал траву у ручья. Он, наверное, знал, куда делся хозяин, но, будучи бессловесным животным, не мог об этом рассказать, а только протяжно и возбужденно заревел, увидев существо, похожее на его господина. След к поискам пропавшего дал ручей. Когда сатир перед тем, как продолжить путь, решил напиться, он обнаружил, что вода ручья имеет вкус вина.

Узнав об этом, Дионис сразу понял, что кто-то влил в ру- чей много вина, чтобы напоить, а может быть, и поймать Силена. На это не мог решиться какой-нибудь пастух или земледелец. Но даже если бы у них хватило дерзости, откуда им взять столько вина? Так Дионис догадался, что Силена надо искать у Мидаса46, и направился к городу Гордию, где находился царский дворец.

Дионис не ошибся. Мидас напоил заблудившегося Силена и увел его в свой дворец, чтобы узнать о том, что было неведомо никому из смертных. Силен рассказывал ему, что кроме Европы, Азии и Ливии (Африки), омываемых Океаном, имеется еще один материк, находящийся за пределами всем известного мира. По его словам, этот четвертый материк населен крупными животными и людьми-великанами, построившими множество городов с золотыми домами и золотой мебелью.

У Мидаса, слушавшего эти удивительные рассказы, от жадности загорелись глаза, и он лихорадочно начал думать, как бы добыть столько золота, чтобы возвести золотой дом, спать и есть на золоте.

Дионис, ворвавшись со своей свитой во дворец, увидел, что Силен находится в добром здравии, хорошем настроении

èокружен подобающим почетом. Бог сразу же успокоился

èдаже обещал Мидасу выполнить любое желание.

Ни мгновения не раздумывая, Мидас воскликнул:

— Вот если бы ты мог сделать так, чтобы все, к чему бы я ни прикоснулся, становилось золотом!

Дионис удивленно посмотрел на Мидаса. Но, встретившись с его взглядом, в котором застыло напряженное ожидание и мольба, понял, что отговаривать царя бесполезно, и с жалостью произнес:

— Что ж! Пусть будет по-твоему.

С трудом дождался Мидас ухода Диониса и Силена. И как только они удалились, схватил он амфору, только что опустошенную гостем. Она на его глазах заблестела золотом. Обло-

Древняя Греция

50

Обросший курчавой шерстью с прицепившимися к ней колючками от кустов, через которые ему приходилось продираться, с козлиными копытцами и уморительными рожками на голове, он издали мог быть принят, как любой сатир, за одного из тех животных, которых пас, если бы не две ноги и свирель, с которой он никогда не расставался.

Рожденный от связи нимфы то ли с Гермесом, то ли с Зевсом, он был ею брошен, едва появившись на свет, ибо внушал своим видом матери ужас, но был подобран отцом и отнесен на Олимп, где при виде его все боги покатились со смеху47. Так наиболее распространенная поэтическая легенда рисовала происхождение имени Пана, объясняя его от грече- ского слова «все». Между тем Пан еще задолго до появления на Балканском полуострове греков почитался его древнейшими обитателями пеласгами, и, скорее всего, его имя происходит от пеласгийского слова со значением «пасти».

Пан — пастырь овец и коз. Пастухи считали его своим покровителем и приносили в дар молоко и мед диких пчел. Но он покровительствует также и охотникам и рыбакам — всем, кто общается с дикой природой и пользуется ее благами. Он охраняет неприкосновенность природы, ее мирный покой. Ему внушают отвращение все голоса и звуки войны — ржанье и топот коней, дребезжание боевых колесниц, бряцание мечей, свист стрел. Защищая свои владения от безжалостных пришельцев, он может испустить такой крик, что они побегут в ужасе, бросая бесполезное оружие, наталкиваясь друг на друга, падая со скал. Однажды, как рассказывали, он внушил страх целому войску, обратив персов в бегство под Марафоном, и за это афиняне воздвигли ему храм на северном склоне акрополя. Такой же страх наводил Пан на людей, если они тревожили его покой, когда в жаркое полуденное время он отдыхал где-нибудь в чаще или тенистом овраге. В эти посвященные Пану обеденные часы пастухи старались не шуметь, и даже их сторожевые псы остерегались лаять. Горе было тому, кто нарушал в «часы Пана» мол- чание. Выбегая из своего укрытия, Пан наводил тот безотчетный страх, который стали называть паническим.

Родиной Пана считалась гористая Аркадия, внутренняя часть Пелопоннеса. Ее первоначально называли «страной Пана» — Панией. Но почитали Пана повсюду, где пасли коз и овец, где сохранились не тронутые городской культурой уголки природы, главным образом в местах древнего расселения пеласгов.

Постоянными спутниками Пана были светловолосые голубоглазые нимфы. Часто они призывали его к себе, и он становился участником их хороводов, выходил на середину

Древняя Греция

52

с олимпийскими богами. Лишь с Дионисом ему было попрежнему легко и приятно. Поэтому он присоединился к нему и вместе с его свитой обошел весь свет, предаваясь буйному веселью49.

Согласно мифу, первым из богов исчез Пан. Это произошло во времена, когда по Римской империи распространялись восточные верования и новая религия — христианство, старым богам почти не приносили жертв. Их храмы рушились, и никто их не восстанавливал. Рассказывали, что, когда один корабль плыл из Греции в Италию, внезапно наступил штиль. Опустились паруса, и в безмолвии могучий голос призвал кормчего. Когда тот отозвался, ему было приказано плыть к лесистому мысу и там известить, что великий Пан умер. Как только кормчий ответил согласием, паруса наполнились ветром, и корабль побежал к указанному месту. Выйдя на нос, кормчий прислонил ладони ко рту и крикнул что было сил: «Умер великий Пан!» И тотчас же в ответ послышались рев, уханье, стоны. С шумом раскачивались верхушки деревьев. Птицы камнем падали в море. Вся природа скорбила о кончи- не первого из богов, предчувствуя гибель всех других.

Киклопы

Сыновьями Геи и Урана (Земли и Неба) были одноглазые великаны-киклопы Бронт, Стероп (или Астероп) и Арг50. Заточенные отцом за буйство в Тартар, они были освобождены сыном Урана Кроном, но вновь оказались в Тартаре, пока их не вызволил Зевс, чтобы воспользоваться их помощью в борьбе с титанами. Они снабдили Зевса громовыми стрелами, изготовили Посейдону трезубец, Аиду же — шлем, делавший его невидимым. Согласно одной из версий мифа, представлявшей киклопов смертными созданиями, они были уничтожены Аполлоном за нападение на его сына Асклепия — не имея возможности отомстить Зевсу, Аполлон убил его помощников киклопов. По другой версии, киклопы стали рабами богов и героев. Их считали строителями древних городов Микен и Тиринфа, называя огромные блоки, из которых были сложены их стены, киклопическими. Известно, что до позднего времени им приносились жертвы в Коринфе.

В произведениях александрийских поэтов (III—I вв. до н. э.) киклопы превратились в ремесленников, изготовителей оружия для всех богов. Местами их обитания считали районы вулканической активности — Эолийские острова, склоны Этны, Флегрийские поля на западном побережье Италии. Они изображались пастухами, чуждыми городской жизни, не зна-