10.3. Патологическая специфика творчества

Если обратиться к творчеству Достоевского с психиатрической точки зрения, то бросается в глаза проецирование почти на всех персонажей необычайной вязкости и конкретности мышления, многословной обстоятельности, мелочности и детализации с постоянной утратой главного. Вторая спроецированная на персонажей особенность — это совершенная алогичность, иррациональность, обнаженная импульсивность, патологичность поведения. Третья особенность творчества — это систематическое, садистское проведение почти всех персонажей через все круги Дантова ада унижений. Если о Л. Н. Толстом справедливо сказано, что он создал тысячу самых разных людей и для каждого из них свой собственный мир, то Достоевский (еще в гораздо большей мере, чем Лермонтов) в каждом произведении воспроизводит почти во всех персонажах себя и свое, личное видение мира. Что до патологии, то в «Преступлении и наказании» это алкоголик и эксгибиционист Мармеладов, сверхистеричная, самоутверждающаяся Катерина Ивановна, сексопат и садист Свидригайлов и даже трезво рассудительный Лужин, подло подбрасывающий сторублевку Сонечке Мармеладовой, чтобы обвинить ее в краже, и попадающийся на этом. В «Идиоте» — князь Мышкин, начинающий и кончающий эпилептическим слабоумием, прогрессивный паралитик, лгун и воришка генерал Ардальон Иволгин, купчик-убийца Рогожин, Настасья Филипповна, без конца выставляющая напоказ то, что ее еще девочкой соблазнили и на этом основании унижающая всех, с ней соприкасающихся, устраивающая отвратительно-омерзительные провокации; в «Бесах» — омерзительный красавец Ставрогин, эпилептики Кириллов и Лебядкина, приживальщик, паразит, предатель Степан Верховенский, Петр Верховенский, «революционер», ради того, чтобы сорвать бал у глупца-губернатора, закручивающий целый макрокосм интриг, ничтожества и глупцы Лямгин, Шигалев, Виргинский и т. д. с нелепым убийством. Кунсткамера дураков и ничтожеств бесконечна, повторяется снова и снова. Прохарчин, Шумков, Голядкин, Ползунков, «Человек из подполья», «Игрок» с его персонажами, успешно конкурирующими друг с другом в размахе совершаемых нелепостей и подлостей. В «Подростке»—архиблагороднейший Версилов-старший, транжирящий несколько состояний, когда у него голодают дети, вступающий в союз с совсем уже профессиональным уголовником Ламбертом для бандитского нападения на свою жертву. Из бесчисленных примеров вязкого, детализированного, необычайно растянутого смакования унижений своих персонажей можно напомнить «Скверный анекдот». Хорошо воспитанный, элегантно одетый, либеральствующий статский генерал И. И. Пралинский непрошенно приходит на свадьбу своего мелкого чиновника Пселдонимова, чтобы возвысить празднество своим высоким присутствием. Но «генерал» вдруг совершенно напивается, да так, что его приходится уложить с расстройством желудка в свадебную кровать, тогда как новобрачным приходится располагаться на стульях, которые под ними разъезжаются... Матери жениха всю ночь приходится бегать с посудой, так как непрошеного гостя выворачивает, а затем либеральствующий генерал, которому стыдно встречаться с подчиненным, у которого так оскандалился, выгоняет несчастного с работы. Много, много омерзительных и унизительных деталей мы опустили...

Наше личное представление о творчестве Достоевского, возникшее в результате его изучения с точки зрения эпилептоидной психопатологии, мы не решились бы представить на обсуждение. Однако затем оказалось, что это злорадное смакование определил Н. Михайловский в 1882 г. в статье под очень точным названием «Жестокий талант». «Мы, напротив, признаем за Достоевским огромное художественное дарование и вместе с тем не только не видим в нем боли за оскорбленных и униженных, а напротив, видим какое-то инстинктивное стремление причинить боль этому униженному и оскорбленному» (Михайловский Н. К., 1957).

Вопреки последующим легендам эту особенность творчества Достоевского понял не только Н. Михайловский, но и другие современники, как это видно из писем Тургенева, Страхова, Л. Толстого, П. Чайковского, Салтыкова-Щедрина, а затем и Горького.

Заметим, что в подавляющем большинстве произведений Достоевского начисто отсутствует социальный протест. Его персонажи—прежде всего жертвы собственных страстей, они нет-нет, но швыряются тысячами и даже десятками тысяч рублей, фанфароня, отказываются от них или, наоборот, вымогают их. Но зато трудно найти такого персонажа Достоевского, над которым бы автор не глумился которого не ставил бы в безмерно унизительное положение, в лучшем случае — безмерно глупое.

Секрет творчества: персонажи действуют так, как если бы слова и поступки не рождались как равнодействующая множества перекрещивающихся мотивов, не контролировались бы задерживающими центрами. Более того, -важнейшие мотивы тут же забываются, сменяются совсем иными, возникают совершенно алогичные ситуации. Но именно способность Достоевского увидеть первичные импульсы (в норме погашаемые), претворить их в действие, раскрыть бездны подсознательного и сделала его пророком событий ХХ в., когда эти первичные импульсы жестокости, господства, подавления, самопоказа, стяжательства вышли из-под власти разума, закона и в мире начали командовать подонки типа Муссолини, Гитлера с их бесчисленными помощниками разного ранга, а также южноамериканские и африканские гориллы типа Дювалье и Трухильо включительно. Достоевский был Колумбом черных импульсов и оказался в своих «Бесах» провидцем.