61

Диалектика в философии Гераклита

Гераклит знаменит не только интересными и глубокими размышлениями о первоначале. Еще более славен он как великий древнегреческий диалектик*. Те диалектические мысли и идеи, которые в зародыше и стихийно заключены в концепции первоначала первых греческих философов, получают у Гераклита более четкую артикуляцию, дальнейшее развитие. Диалектика у Гераклита, как и у его пред-

шественников, — это прежде всего констатация и фиксирование вечности происходящих в мире изменений. Мысль об изменениях, характерная для самых первых греческих философов, у Гераклита приобретает форму мысли всеобщей, т.е. философской идеи. Все изменяется, и изменяется постоянно; нет предела изменениям; они есть всегда, везде и во всем — вот что сцрессовано в знаменитой краткой формуле, приписываемой Гераклиту: „Все течет, все изменяется". Какой бы простой и банальной ни казалась эта формула человеку сегодняшних дней, необычной, новаторской и мудрой она выглядела тогда, когда впервые в емкой, обобщенной форме представила результаты тысячелетних наблюдений, раздумий человека об окружающем мире и своей собственной жизни. Переход здесь весьма тонкий. Скажем, наблюдения за рекой легко могут склонить мыслящего человека к идее изменений. У Гераклита же — река не более чем символ, благодаря которому понятным для людей способом утверждается всеобщая мысль. Такова же роль других гераклитовых символов — огня, войны (вражды) и др. Повязанность мысли Гераклита с символами, образами — специфическая черта его философии, да и всего древнегреческого любомудрия. Это диалектика изменений в образах и символах. Хотя мысль об изменении то и дело приобретает в фрагментах, приписываемых Гераклиту, всеобщий, абстрактный характер, она объединяется с хорошо запоминающимися образами, делающими философскую мудрость живой, понятной. Например, солнце Гераклит характеризует как "новое ежедневно, но и всегда и непрерывно новое" (58 (а); 225). В другом случае Гераклит говорит: „На входящих в те же самые реки притекают в один раз одни, в другой раз другие воды" (40 (а); 209). Поэтому, согласно Гераклиту, в одну и ту же реку нельзя войти дважды.

Специфика диалектики Гераклита — еще и в том, что мысль об изменениях объединяется здесь с идеей единства и борьбы противоположностей. Предвестником такого подхода, как уже упоминалось, был Анаксимандр. Гераклит как бы извлекает из недр внутренней логики первоначала только брезжившую идею единства и борьбы противоположностей и подробно, уже именно по-философски, развивает ее. Идея Единого — и, стало быть, приведения к Одному, к единству —

* Слово «диалектика» употребляется здесь в значении, которое ему придали более поздние философы.Аристотель жеприменяет слово "динамика", имея ввидуфилософов, начиная с Зенона. Нопредставляется оправданным употреблять его иприменительно к рассуждениям более ранних авторов и особенно, конечно, Гераклита

62

соседствует с идеей раздвоения Единого, выделения из него противоположностей. 'Выслушав не мою, но эту-вот Речь (Логос), должно признать: мудрость в том, чтобы знать все как одно", — говорит, согласно свидетельству Ипполита, Гераклит (26 (а); 199). Гераклит утверждает не просто существование противоположностей, но их неизбывность и всеобщность. Противоположности существуют везде. Эта идея воплощается у Гераклита в некоторой космической, но также в этической и эстетической формах. Ибо наличие противоположностей для Гераклита — основа и существования, и гармонии мира. Противоречивость сближает — таков гераклитовский парадокс.

Еще одна диалектическая идея — борьба, "вражда" противоположностей. Гераклит был изобретателем идеи борьбы противоположностей как конструктивного философского начала. В изображении Гераклита борьба, распря, война имеют глубинное отношение к рождению, возникновению, расцвету, т.е. к самой жизни. "Должно знать, что война общепринята, что вражда — обычный порядок вещей... и что все возникает через вражду и заимообразно [= "за счет другого"]" (28 (а); 201). В этой связи Гераклит снова вступает в полемику с Гомером: ведь тот, молясь, "чтобы 'вражда сгинула меж богами и меж людьми', сам того не ведая, накликает проклятье на рождение всех [существ]", "ибо они рождаются в силу противоборства и противодействия... " (свидетельство и комментарий Плутарха — 28 (Ь3 );202).

Три основополагающие диалектические идеи, которые были выделены из корпуса гераклитовских фрагментов, внутренне связаны друг с другом, друг в друга переливаются, в чем также уже проявляется диалектика — в ее облике диалектики философских идей. Раз мы приняли, вместе с Гераклитом, идею-образ вечного изменения: в одну и ту же реку нельзя войти дважды, то логично сделать вывод в несколько иной форме: в ту же реку вступаем и не вступаем, существуем и не существуем. Одно состояние уступает место другому, "холодное нагревается, горячее охлаждается, влажное сохнет, иссохшее орошается" (42 (а); 214). Так идея всеобщей изменчивости поворачивает к нам другой свой лик — она переливается в тезис о единстве противоположностей. Изменение и есть, по Гераклиту, совмещение крайностей — прежде всего существования и несуществования, но также уничтожения и возникновения. Ведь уничтожение одного есть возникновение другого.

Противоположности едины, неотрывны друг от друга. И эту неотрывность Гераклит пытается разъяснить и на трудных, непонятных, и на простых примерах. Он говорит об обычных людях: „Они не понимают, как враждебное находится в согласии с собой: перевернутое соединение (гармония), как лука и лиры" (27 (а); 199). Есть очень много толкований этих гераклитовых образов. Вероятно, под "перевернутым соединением (гармонией) лука и лиры" он имел в виду то, что лук и лира — противоположности: "вражда" и единство уничтожения, смерти и красоты; разъединяющей войны, понимаемой в самом широком смысле — как вражда, распря, и единящей красоты, символизируемой образом лиры. Вместе с тем, каждая из этих вещей

63

(лук и лира) — символы единства двух зримо соединенных друг с другом концов. Музыка, гармония рождается именно потому, что лира соединяет струны. Лук — изогнутая палка, у которой два конца соединены. Иными словами, лишь тогда, когда две как бы противоположные части соединяются вместе, и существуют предметы. (Свидетельство Порфирия: "...гармония натянута в противоположные стороны" и "стреляет из лука" посредством противоположностей. — 27 (е4 ); 200.) Пользуясь этими наглядными образами, Гераклит и делает "зримой" идею раздвоения единого и взаимодействия противоположностей. Есть и более "конкретные" толкования гераклитова образа лиры. Например, Платон считает (и к нему присоединяются многие авторы), что этот образ символизирует возможность гармонии низких и высоких звуков, которые, хотя и противоположны, мелодией могут быть приведены в гармоническое согласие (27 (Ь); 199).

В своде фрагментов Гераклита встречаются образы, связанные с техникой илинаукой и символизирующие ту же идею. "У чесала путь прямой и кривой "один и тот же". Иными словами, "у орудия, называемого "улиткой" [= винтом], в мастерской валяльщика вращение прямое и кривое, так как он идет одновременно вверх и по кругу" (32 (а); 204). Та же идея заключена в фрагменте, связанном с геометрией: "...совместны у (окружности) круга начало и конец" (34 (а); 206). "...Начертив круг, начала не сыскать", — комментирует ПсевдоГиппократ (34 (Ь2 ); 206).

Диалектика входила в историю философии и культуры, а потом продвигалась вперед также и через рассуждения, которые демонстри-

ровали относительность представлений человека о мире и самом себе, ставили философов и интересующихся философией людей перед мировоззренческими, логическими, математическими парадоксами, загадками, противоречиями, трудностями. Ко времени Гераклита философия уже накопила немало таких парадоксов, загадок. Подобные формы мысли — по мере развития философии они усложнялись и видоизменялись — были не только свидетельствами накопившихся в философском объяснении мира противоречий и затруднений, но и своего рода точками роста диалектики. Это в такой же мере относится к парадоксам Гераклита, апориям элейца Зенона и антиномия Канта.

Гераклит был отчаянным спорщиком. Слово "5тХ.еуоцси" (спорю), пожалуй, ближе всего связано как раз с гераклитовской диалектикой. Кроме того, что Гераклит полемизирует с учениями предшественников, он в какой-то мере предчувствует, как бы "вычисляет" возможность зарождения такого способа философской мысли и публичного диалога, который несколько позже воплотится в первоначальных формах древнегреческой софистики. Предвосхищая мыслью что-то подобное софистике или, быть может, уже и наблюдая зарождение софистических парадоксов в практике древнегреческой жизни, всегда наполненной полемикой, Гераклит сам не только формулирует философские тезисы об относительности, субъективности мнений, принципов, ценностей, но, предвидя их возможную разрушительную силу, все же ставит в зависимость от нетленных для него идей логоса,

64

истины, единства, добра и красоты. Иногда эта черта гераклитовской диалектики не принимается в расчет. В таких случаях из Гераклита как бы делают глашатая древнегреческого релятивизма. Основанием для такого подхода служат некоторые фрагменты эфесского мыслителя, которые, однако, вырываются из более широкого контекста и отделяются от целостности его философии.

Гераклит в своих сочинениях, если судить по некоторым из сохранившихся фрагментов, настраивал на готовность к познанию неожиданного, скрытого, обескураживающего и парадоксального. "Не чая нечаянного, не выследишь неисследимого и недоступного", — говорил, по свидетельству Климента Александрийского, Гераклит (11; 193). "Нечаянным" же могло казаться и то, что привычные греку житейские знания и понятия, согласно которым различные качественные состояния несовместимы друг с другом. Гераклит находит возможным соединить их с противоположностями. Отличается ли чистая вода от грязной? Может ли одна и та же вода в одно и то же время быть и чистой, пригодной для жизни и для питья, и грязной, для всего этого непригодной? Грек, скорее всего, уверенно и однозначно отвечал на подобные вопросы отрицательно, да еще, наверное, дивился, почему кому-то приходит в голову их задавать. А у Гераклита наготове был неожиданный, парадоксальный положительный ответ: „И грязное и чистое, говорит [Гераклит], — одно и то же, и пригодное и непригодное для питья — одно и то же. «Море, — говорит, — вода чистейшая и грязнейшая: рыбам — питьевая и спасительная, людям — негодная для питья и губительная»" (35 (а); 206). (Конечно, такое можно было уверенно утверждать в эпоху, когда моря еще не сделались, как в наше время, губительными и для рыб!) Так, сталкивая обыденное сознание с философскими парадоксами, Гераклит снова и снова отстаивал идею единства, тождества противоположностей. Польза или вред чистой, казалось бы, только живительной или только губительной грязной воды оказывались относительными. Гераклит напоминал и о других примерах: "...свиньи грязью наслаждаются больше, чем чистой водой" (36 (а1 ); 206); "...птицы моются пылью" (36 (с1 ); 208); "ослы солому предпочли бы золоту"437 (а); 208); быки чувствуют себя счастливыми, когда находят в корме горькую траву вику (38 (а); 208)" и т.д.

Прекрасное или безобразное могут совмещаться в одной и той же вещи, в одном и том же состоянии, человеке и т.д., в зависимости, так сказать, от точки отсчета. Сказанное верно и в отношении жизни и смерти, рождения и гибели. Чтобы убедиться в этом, людям достаточно поразмыслить о самих себе. "Рожденные жить, они обречены на смерть (а точнее, на упокоение), да еще оставляют детей, чтобы родилась [новая] смерть" (99 (а); 246). Желая уподобить смену человеческой жизни смертью превращениям "мерами вспыхивающего" и "мерами угасающего" огня, Гераклит изрекает: „Человек — свет в ночи: вспыхивает утром, угаснув вечером. Он вспыхивает к жизни, умерев, словно как вспыхивает к бодрствованию, уснув" (48 (а); 216). Смерть одного состояния — момент рождения чего-то другого. Этот парадокс помогает подтвердить идею взаимопревращения тел,

66

2. ЭЛЕЙСКАЯ ШКОЛА. ИДЕЯ И ПАРАДОКСЫ БЫТИЯ. ФЕНОМЕН КСЕНОФАНА

"Зачинателем элейской школы, — свидетельствует Климент Александрийский, — был Ксенофан Колофонский", который, "по словам Аполлодора... родился 50-ю олимпиаду [580-577 гг. до н.э.] и дожил до времени Дария и Кира". Эту дату рождения Ксенофана подтверждает и Секст Эмпирик (8; 157). Видимо, Ксенофан Колофонский был одним из самых известных и влиятельных греческих мудрецов середины VI в. до н.э. Подобно другим ранним философам, он — фигура почти легендарная. Но хотя некоторые свидетельства о его жизни и творчестве считаются спорными, есть среди них и такие, которые в согласии и даже единообразии повторяют разные доксографы. Совпадения в их сообщениях позволяют как бы вылепить воображением образ мудреца Ксенофана, и напоминающий ранее обрисованный тип первых философов и отличающийся от него.

Ксенофана называют "натурфилософом" (свидетельство Страбона — 20; 159), учеником натурфилософа Архелая (6; 157). Для этого есть основания, ибо вслед за предшественниками основатель элейской школы рассуждал о природе и природном первоначале. Но еще чаще Ксенофана ставят в ряд выдающихся поэтов Древней Греции: как говорил Аристотель, с "Гомером при жизни [соперничал] Сиагр, после смерти — Ксенофан Колофонский, с Гесиодом при жизни — Керкоп, после смерти — упомянутый Ксенофан" (19; 159). Доксографы высказывали, правда, и сомнения в глубине и яркости поэтического таланта, коим был наделен элейский мудрец, однако характерно, что это делали авторы, порицавшие Ксенофана и его последователей за богоборчество. Например, Филон Александрийский задавал такой гнев- но-риторический вопрос: „Но почему Эмпедокл, Парменид, Ксенофан и хор их подражателей не получили в удел вдохновения от Муз, когда занимались богословием?" (26; 159). "Богословие" — это, разумеется, поздний термин, который не передает адекватно ни специфику древнегреческих размышлений о богах, ни тем более особую направленность мыслей Ксенофана. Ибо основатель элейской школы не просто был одним из первых мудрецов, более глубоко занявшихся вопросом о богах, созданных греками и другими народами. Он стал филосо- фом-богоборцем, чья критика идей о богах была такой остроумной и убедительной, что оставила в веках заметный след. Гераклит, как бы он ни боролся с Ксенофаном, в этом отношении шел по его стопам. Вместе с тем, мысль о нетождественности античного богоборчества с атеизмом как раз примером Ксенофана может быть подкреплена и проиллюстрирована.

Прежде всего, элейский мудрец указал на трудности, парадоксы, которые философское учение о первоначале, теперь уже довольно развитое, позволяло ему обнаружить и в обыденных религиозных представлениях, ив "богословских" учениях. Аристотель, видимо, считая достойными подражания полемические приемы Ксенофана, специально пишет

67

в своем сочинении «Риторика»: „Другой [риторический топос] основан на том, что если тождественно следствие, то тождественны и посылки, из которых оно вытекает. Примером может служить изречение Ксенофана о том, что как утверждающие, что боги родились, так и утверждающие, что боги умерли, одинаково впадают в нечестие. В обоих случаях получается, что в какой-то момент богов нет" (12; 158).

Основатель элейской школы в самом деле "ловит" своих предшественников, широко разверзнувших теогонические фантазии, на внутреннем противоречии их рассуждений: если Бог — постоянная первооснова и прародитель всего существующего, то сам он не может быть когда-то, где-то и из чего-то рождающимся, возникающим.

Но люди мнят, что боги были рождены, Их же одежду имеют, и голос, и облик [такой же].

(14; 171)

Однако если боги видятся подобными человеку (антропоморфными), а такими изображали своих божеств и греки, и другие народы, то возникает немало несообразностей. Человекоподобие так или иначе лишает богов и всемогущества, и совершенного разума, и высокой нравственности. Боги в мифологических представлениях оказываются, с одной стороны, причастными ко всему, что стрясается .с людьми, к их действиям, поступкам, а значит, также к проступкам, преступлениям. Секст Эмпирик так передает поэтическое обвинение Ксенофана:

Все на богов возвели Гомер с Гесиодом, что только У людей позором считается или пороком:

Красть, прелюбы творить и друг друга обманывать [тайно]. (11; 171)

С другой стороны, и сами боги тогда погрязают во вполне человеческих пороках.

Путешествия, ознакомление с пониманием и изображениями божеств в других странах, сравнение их с верованиями соотечественников дали Ксенофану материал для весьма крамольных по тем временам утверждений о богах. Разные народы, заявлял Ксенофан, не просто изображают богов людьми, но живописуют их по своему конкретному образу и подобию:

Эфиопы... черными и с приплюснутыми носами, Фракийцы — рыжими и голубоглазыми...

(16; 171)

Ксенофан, по свидетельству Климента Александрийского, зло вышучивал распространенные в его эпоху представления о богах как вредные человеческие суеверия. Он предлагал вообразить, какими бы могли быть боги у животных, обладай они возможностью мыслить, высказывать свои мысли, создавать образы:

Если бы руки имели быки и львы или <кони,> Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди, Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих

68

Образы рисовали богов и тела их ваяли, Точно такими, каков у каждого собственный облик.

Однако борьба против обыденных суеверий и наиболее известных теогонии отнюдь не приводила Ксенофана к отрицанию самой идеи божества. Напротив, он стремился очистить эту идею от того, что ему казалось ложным суеверием. Ксенофана правомерно считать одним

из первых в истории европейской мысли изобретателей идеи неантропоморфного, абстрактного, можно даже сказать, "философского бога". И если не конкретный результат, к которому пришел Ксенофан, то путь его размышлений; сомнений, аргументации стал впоследствии весьма перспективным. Поэтому критическая ирония богоборца Ксенофана будет одновременно и радовать, и настораживать более поздних авторов.

Климент Александрийский считает, что Ксенофан Колофонский приводит хорошие доводы в пользу своего учения о том, что Бог один и бестелесен:

[Есть] один [только] бог, меж богов и людей величайший, Не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем...

(23; 172) Симпликий свидетельствует, что Бог в изображении Ксенофана:

Вечно на месте одном пребывает, не двигаясь вовсе, Переходить то туда, то сюда ему не пристало.

(26; 173)

Будучи довольно органично и логично связанной с проблемой божества в более узком смысле, рассмотренная полемика одновременно является и специфически философской. Логика критического видоизменения, очищения идеи первоначала основными своими контурами сливается с критическими и позитивными устремлениями "новой теологии" Ксенофана и его последователей. Сплетение двух тем (и двух идейных рядов) — первоначала, (в более поздней терминологии) субстанции и сущности Бога, возникшее в древнейшие времена, протянется через всю историю философии, включая и философскую мысль нашего столетия.

Итак, Бог в понимании Ксенофана именно и есть первоначало — всеединое, неподвижное, вечное. Но рядом с такими сущностными, абстрактными характеристиками Ксенофан ставит еще одну: оказывается, Бог к тому же... "шарообразный" (свидетельство Цицерона — 34; 165)! Едва сделав шаг вперед к абстрактно-единой первосущности — к идее бытия, основатель элейского учения сразу же делает и шаг назад, наделяя единое, бытие особенной, чувственной формой — шарообразностью. Завязывается узел трудностей и противоречий, которые не только не развязывают, а еще туже затягивают элейцы Парменид, Зенон, Мелисс.