Иллюстрации

1. Вариации во времени обращения мечей в периоде III бронзового века Дании по 104 наблюдениям для 5 зон, по К. Кристиансену 1978 (Kristiansen 1978: 161, fig. 3).

2. Соотношения между временем обращения и потреблением мечей в бронзовом веке Дании, сверху – ранний бронзовый вее, снизу – поздний. Обращаемость высчитана делением новых мечей на сношенные. По К. Кристиансену (Kristiansen 1978: 166, fig. 7, 8).

3. Соотношения между густотой населенности (сколько гектаров на погребение) и потенциалом производительности (количество мер качества на погребение). По К. Кристиансену (Kristiansen 1978: 173, fig. 12).

4. Соотношения между количеством земли и качеством ее на заселенных и незаселенных участках, показывающие стратегию добывания пищевых ресурсов. Римскими цифпами отмечены периоды бронзового века. Квадраты представляют средние из 10 лучших и 10 худших районов. Звездочки на диагонали отмечают средние для каждой зоны. По К. Кристиансену (Kristiansen 1978: 171, fig. 11).

5. Процесс структурирования по Гидденсу (в представлении Бернбека) и по Бернбеку (Bernbeck 1997: 312, Abb. 14.4).

Глава 42. Синтез и постижение

1. Кембридж: этнические проблемы. В пору лидирования пост-процессуализма центром мировой археологии был, несомненно, Кембридж. Что же происходило в Кембридже в пору схода пост-процессуализма со сцены? Основной фигурой в Кембридже оставался Ренфру.

В последний этап своей карьеры Ренфру вступил с середины 80-х - начала 90-х годов. Расширение его деятельности можно отметить с середины 80-х. В 1986 к заведованию кафедрой в Кембридже прибавилось руководство одним из колледжей, из которых состоит Кембриджский университет - колледжем Иисуса (Ренфру был Мастером колледжа более десяти лет - до 1997 г.). Также во второй половине 80-х он близко сошелся с миллионером МакДоналдом, которому чрезвычайно понравились его книги, и этот миллионер отвалил ему большую сумму на строительство нового археологического института. Кембриджский муниципалитет запретил строить институт в центре города, разрешил только в пригородах. Ренфру пустил в ход свои связи и победил город Кембридж - добился разрешения строить поблизости от кафедры археологии. Ныне здание Института МакДоналда стоит в центре Кембриджа. В 1990 г. Ренфру стал первым директором этого института.

Он был также членом бесчисленных академий и обществ, председателем разных комитетов. В 1991 г. за общественную и научную деятельность 54-летнему Ренфру (рис. 1) был пожалован королевой титул лорда Кеймсторна, и он занял место в палате лордов. Тогда же вышел его великолепный всеобъемлющий учебник археологии, написанный совместно с Полом Баном (Paul Bahn) "Археология: теория, методы и практика". Ничего более современного и полноценного в археологии нет (вышло уже четыре издания).

В 1992 г. я участвовал вместе с Триггером, Флэннери и Ренфру в Лондонской юбилейной конференции памяти Чайлда (рис. 2). Председателем конференции был Дэвид Харрис, основным специалистом по Чайлду считался Триггер, но завершал эту конференцию подытоживающим докладом Ренфру. В 1993 г. появилось его автобиографическое интервью в "Каррент Антрополоджи" (взятое в 1991 г.) – такие интервью этот лидирующий в антропологических науках журнал берет только у самых крупных ученых мира.

В 1993 же году я был гостем Ренфру в колледже Иисуса, сидел по правую руку от Ренфру за трапезой. Все профессора в длинных черных мантиях восседали за длинным столом по обе стороны от него. Когда Ренфру было угодно заговорить, все внимательно слушали. Когда Ренфру обращался к кому-либо, справа или слева или через стол, выделенный профессор почтительно и без разглагольствований ответствовал: "Yes, Master!", "No, Master".

И профессорство и директорство продолжалось до 2004 г., когда Ренфру ушел со всех своих постов на пенсию в возрасте 67 лет.

За этот период два основных направления выделяются в его исследованиях – проблемы этногенеза и проблемы археологической этики.

Еще в 1973 г. Ренфру участвовал в обсуждении корреляции лингвистических и археологических данных по преистории Греции – он стремился доказать автохтонное формирование греков. В середине 80-х он вернулся к этой проблеме в гораздо более широкой постановке. По его воспоминаниям, стимулом послужило появление старого Кристофера Хокса на семинаре, который Ренфру давал в Оксфорде. Хокс заявил: "Профессор Ренфру полностью ошибается. Разве он не знает, что греки были индоевропейцами?" Подразумевалось, что догреческое население не было, значит, греки – народ пришлый – из Центральной или Восточной Европы (Renfrew in Bradley 1984: 78). В 1987 г. взгляды Ренфру на проблему происхождении языковых семей были изложены уже в книге "Археология и язык: загадка происхождения индоевропейцев", которая вызвала ожесточенную полемику и вскоре появилась в переводах в Риме, Париже, Барселоне, Стокгольме, Осло и Токио. Большая статья "Археология и язык" появилась в "Каррент Антрополоджи" на следующий год, но очевидно была отослана раньше, только публикация запоздала по сравнению с книгой потому, что подготовка и проведение обсуждения, обычного для этого журнала заняли много времени. Серия работ, начавшаяся с этой книги и статьи, не прекращалась до 2003 г. и составила не менее 30 статей. Одна из последних работ – сборник 2002 г. под редакцией Питера Беллвуда и К. Ренфру "Проверяя гипотезу распространения сельского хозяйства/языка".

Теперь Ренфру, отступил от идеи автохтонности и связал индоевропеизацию Европы с распространением земледелия и скотоводства с Древнего Востока. Точнее, он сохранил автохтонность происхождения большинства индоевропейских языков (почти все они, по Ренфру, сформировались там, где их застала история), но происхождение их основы, всей индоевропейской речи, ее глубокое прошлое возводится им к Ближнему Востоку. Ведь, несмотря на всю перестройку хронологии, всё же, в общем и целом, остается незыблемым: неолитическая революция произошла раньше на Востоке и оттуда распространилась на Европу. Греки получаются самыми ранними земледельцами и индоевропейцами в Европе. Можно говорить о самостоятельности возникновения очага металлургии на Балканах, но всё же на Востоке такие очаги возникли на два тысячелетия раньше (рис. 3).

Книга полна стремлением дискредитировать индоевропейское языкознание с его "лингвистической палеонтологией" и моделью разветвления языков от праязыка, распространения дочерних народов миграциями. Ренфру прямо (и неоднократно) ссылается на инициативу русского линвиста и этнолога евразийца Н. С. Трубецкого, который, будучи в эмиграции, предложил в 1939 г. заменить праязык и генеалогическое древо индоевропейских языков противоположной моделью – их взаимовлиянием и сближением в ходе длительных контактов. Эта идея отдаленно напоминает "теорию волн", выдвинутую Иоганнесом Шмидтом еще в 1872 г., но гораздо больше повторяет разработанную (в 1920-е годы) с несуразной аргументацией яфетическую теорию акад. Н. Я. Марра, еще в 20-е же годы развернутую в "новое учение о языке" со схемой пирамиды вместо генеалогического древа и с "теорией стадиальности". Эмигрант Трубецкой, считавший Марра сумасшедшим, не ссылался на него, а Ренфру вряд ли считал неудобным ссылаться на большевика Марра, скорее просто не подозревал, кто стоит за солидным лингвистом князем Трубецким.

Идея движения языков из Малой Азии была выдвинута Ренфру вслед за советскими лингвистами Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Ивановым, опубликовавшими в 1980 – 81 большие статьи в "Вестнике древней истории" (они были переведены на английский в 1983) и тяжеленный двухтомник в 1984. Правда, Ренфру заявил, что пришел к своим взглядам независимо, но работы советских авторов были опубликованы на русском и английском на несколько лет раньше, а взгляды уж очень схожи. Только у Иванова – Гамкрелидзе всё движение исходило из Восточной Анатолии, Закавказья и Северной Месопотамии, а у Ренфру - из Центральной Анатолии; у Гамкрелидзе – Иванова в степи индоевропейцы проникали с юга, у Ренфру – через Центральную Европу. Подавляющее большинство археологов, да и лингвистов отвергли концепцию Гамкрелидзе – Иванова (наиболее веские возражения представлены И. М. Дьяконовым), мало кто принял ее и в версии Ренфру. Достаточно сказать, что если бы индоевропейская речь действительно медленно продвигалась из Анатолии по Европе с диффузией производящего хозяйства, то степень лингвистического сходства индоевропейских языков соответствовала бы степени их территориальной близости между собой и удаленности от Анатолии, чего нет. Кельтские (очаг в центральной Европе) не ближе к хеттскому или индоарийскому, чем славянские, и не на полдороге между германскими и греческим.

Ренфру должен был как-то усиливать аргументацию. В начале 90-х он прибег к привлечению естественнонаучных данных – исследований по генетике – и расширил проблематику на все языки, углубив корни (лингвистические и археологические) в палеолит. Это его статья 1992 г. "Археология, генетика и языковое разнообразие" в журнале "Мэн" и несколько других работ. На место расоведения палеоантропологов, основанного на сравнительной остеологии, он поставил более современные серологические исследования генетиков, которые составили карты распределения для множества признаков состава крови. Например, пишет Ренфру, отрицательный резус-фактор, почти отсутствующий у народов Сибири, постепенно повышается к западу и достигает наибольшей величины у басков (рис. 4), а баскский язык, как известно, совершенно изолирован, не принадлежит ни к одной из известных семей языков. В 1999 г. Ренфру созвал в Кембридже европейскую конференцию по распределению свойств человеческого генома (труды конференции изданы в виде сборника "Археогенетика" в 2000 г. под редакцией Ренфру и Кейти Бойл). Это анализ ДНК в митохондриях (наследование по женской линии) и в хромосомах Y (по мужской). На этом основании Ренфру следом за генетиками (Кавалли-Сфорца и др. – те начали это еще в 70-х) рисует картину постепенного расселения индоевропейцев слабеющими с расстоянием волнами из Передней Азии к западу Европы, а баски оказываются сохранившимся остатком прежнего, доиндоевропейского населения.

Однако, по крайней мере на его карте резус-фактора, это выглядит таким гладким благодаря подлаженной к этой идее штриховке зон (ее интенсивность не соответствует ранжированию показателей). Если же сделать ее более логически последовательной (чтобы интенсивность тушевки соответствовала числовым значениям резус-фактора), то выявится иная картина (рис. 5). Станет видно, что от широкого полукольца, проходящего от Южной Африки через Индию к Зауралью, с сильнейшей концентрацией отрицательного резус-фактора, идет к центру этого полукольца не нарастание, а постепенное, кольцевыми зонами, убывание – интенсивность слабеет и концентрическими волнами сходится к территориям Польши, Восточной Германии и Южной Норвегии (вот где центр!). А территория басков выглядит аномалией, ближе всего совпадающей с внешним кольцом. Пожалуй, баски действительно могут быть остатком старого населения Европы и Африки. Но что касается индоевропейцев, то исходя из наличной картины, логичнее предположить распространение из североевропейского центра к окраинам, чем из очень странного полукольцевого региона к центру. А для Ренфру главным во всей картине была как раз возможность доказать распространение языков вместе с земледелием и скотоводством из Анатолии.

Марек Звелебил и Лилли в 2000 г. убедительно показали (и это принято многими – см. Gkiasta et al. 2003), что, по данным генетики и археологии, только для Балкан, Южной Италии и области линейно-ленточной керамики (по Дунаю) устанавливается смена населения (и, стало быть, миграции) при переходе от мезолита к неолиту. Для всей остальной Европы (Западной, Северной, Восточной и части Центральной) наблюдается сосуществование местного мезолитического населения с неолитическим, которое лишь частично состоит из пришельцев, а в значительной части представляет собой ассимилированных аборигенов. Поэтому лишь для первой, южной группы европейских популяций малоазийское происхождение языка весьма вероятно. Для второй, покрывающей значительную часть Европы, это уже проблематично. А очаг распространения индоевропейской речи мог располагаться то ли в первой области, то ли во второй. То есть то ли в Южной Прибалтике, то ли на Дунае.

Для выяснения еще более глубоких корней языков Ренфру прослеживает образование предполагаемых современными лингвистами обширных первоначальных семей языков – ностратической (включающей в себя индоевропейскую, семито-хамитскую и другие), а также подобные ей в Азии и Америке, а их образование предполагает углубление в палеолит и продвижение к формированию человечества. Средством этих исследований служат еще более тонкие генетические анализы – на уровне хромосом и ДНК, в частности анализ митохондрий в хромосомах. Они существуют только в хромосомах Х и, следовательно, передаются только по материнской линии. Как по разновидностям ДНК, так и по митохондриям африканцы противостоят всему остальному человечеству, то есть общий предок был близок к африканскому региону или в нем, а древнейшие находки гоминид подтверждают последнее решение. Группирование подобных данных позволяет проверить и гипотезы о ветвлении этих первоначальных языковых семей и, привлекая археологические данные о культурах, реконструировать этногенез.

В этих работах Ренфру очень мало археологии, больше лингвистики и еще больше генетики. Здесь он выступает уже не как археолог, а как преисторик-синтезатор. Любопытно, что как в своем новом интересе к этногенезу, так и в конкретном экзотическом решении проблемы индоевропейцев Ренфру, как ни странно, опять идет по следам советской науки. Ведь для послевоенной советской археологии был характерен именно всепроникающий, я бы даже сказал, болезненный интерес к этногенезу. Советская археология 50-х – 60-х, пожалуй, разрабатывала проблемы этногенеза теоретически и практически интенсивнее любой другой археологии мира, кроме разве польской. Потом она несколько охладела к этим проблемам. С 1960-х стали появляться работы по этногенезу в Германии (Вильгельма Мюльмана, В. Бернгарда и А. Кандлер-Пальсон), Австрии (Эмериха Фрациса, Фалько Дайма), позже в Англии (Юджина Рузенса) и др. В 1997 в Нью-Йорке вышла книга С. Джоунса "Археология этничности" (Jones 1997). Но прорывом в этом были многочисленные и привлекшие общее внимание работы Ренфру с конца 80-х до настоящего времени. На рубеже веков даже в трудах по мезолиту (!), например, в докладах VI международной конференции по мезолиту Европы (Larsson et al. 2000), много места уделено этничности и этногенезу.

Если в СССР интерес к этногенезу был стимулирован чувствами патриотизма в связи с Отечественной войной, то на Западе этот интерес, вероятно, подогревался обилием национальных государств, выделившихся из распадающихся империй в Африке, Азии, а затем и в Европе. Британская правящая элита хотела бы знать, что ими движет и как с ними управляться, а лорд Кеймсторн как ее член почувствовал и выразил этот интерес.

Можно задуматься о том, насколько в своем кембриджском периоде Ренфру действовал вообще в духе Новой Археологии. От автохтонности он отошел в сторону диффузии, от социальных проблем – к этническим, от объяснений – к вопросам и этическим оценкам. Но в 70-е – 80-е годы и другие "новые археологи" отошли от важных принципов Новой Археологии в пользу бихевиорной археологии, потом пост-процессуализма, в 90-х Новая Археология и вовсе захирела, как, впрочем, и пост-процессуализм.

Если же подытожить в теоретическом плане, чем занимался Ренфру в это время, то это одна долго игнорируемая в археологии задача – историко-археологический синтез. То есть интеграция археологических данных с данными смежных дисциплин – прежде всего из письменных источников, геологии и палеонтологии (включая палинологию), лингвистики, антропологии. Активизация в решении этой задачи не раз вспыхивала в археологии: успехи геологии и антропологии (учение об антропогенезе) были задействованы в становлении эволюционизма; Мух и Косинна пытались соединить лингвистическую индоевропеистику с первобытной археологией, а Косинна и расовую антропологию; Эггерс и Гахман разрабатывали методику синтеза с письменными источниками. Ренфру использовал сначала успехи в радиохимии для пересмотра хронологии ("радиоуглеродная революция" - это был тоже акт синтеза), а в 90-е годы обратил внимание на выдающиеся достижения палеогенетики, революционицировавшие палеоантропологию, и на смелые прозрения советских и американских лингвистов вглубь времен ("ностратическая теория" и т. п.). Соединив то и другое с археологией (насколько удачно – другой вопрос), он добился общего внимания к этой теме и нового принципиального прорыва в проблеме синтеза.

2. Российское соответствие. Две решаемых Ренфру взаимосвязанных проблемы имели существенное соответствие в российской археологии – проблема этногенеза и проблема историко-археологического синтеза.

Проблема этногенеза в российской археологии особенно занимала исследователей со времени подготовки к Отечественной войне и до Хрущевской разрядки, т. е. примерно с середины 1940-х гг. до середины 1950-х, когда прошедшие испытания и последовавшая холодная война подстегнули национальное самосознание, а власти усиленно подогревали чувства патриотизма. Пока теория стадиальности не была устранена, а оборонительная позиция была главной в политике, вопросы этногенеза решались в плане автохтонности. Каждому народу предписывалось сидеть вечно на одном и том же месте, на своей нынешней территории, а миграции признавались только в случае недвусмысленной и полнейшей фиксированности письменными источниками, да и то трактовались как поверхностные, затрагивавшие только верхний слой населения.

С ростом влияния Советского Союза в мире после победы в Отечественной войне и со сменой внешней политики СССР на завоевательную, с расширением территории СССР и формированием ряда государств-сателлитов, сменилась и ведущая концепция этногенеза. Теория стадиальности в 1950 г. была отброшена, восстановлена в правах индоевропеистика, и популярность в России получили взгляды Косинны о миграциях праязыков и пранародов. Только центром была объявлена не Центральная Европа, а Восточная, но методы исследования были типично косинновские. Кстати, эти же взгляды были в это время популярны и в Западной Европе, но по иной причине: там в это время муссировалась идея извечной угрозы с Востока.

С 1956 г., после разоблачения тирании Сталина и возвращения репрессированных народов проблемы этногенеза отошли на второй план, уступив место проблемам социального развития, но не исчезли с повестки дня. Некоторая либерализация режима во время Хрущевской "оттепели" и разрядки, а затем, после свержения Хрущева в 1964 г., прокламируемая борьба с Хрущевским субъективизмом облегчили ученым применение кое-где объективных методов исследования. Стало возможно прослеживать миграции не только с территории СССР на запад, но и извне на территорию СССР, сначала с территории славянских и социалистических государств, потом с любых. Концепция автохтонного славянского этногенеза на территории СССР (преимущественно Киевской Руси, т. е. Украины) теперь уже не была единственно допустимой, но еще сохраняла преимущественную поддержку властей и доминирование. Оно продолжалось до падения советской власти в 1989 г.

Для прогресса науки имела значение не столько разработка нескольких концепций происхождения славян, а также происхождения других народов России, сколько то, что в ходе этих исследований неминуемо вставали теоретические и методические вопросы, с этим связанные. Что такое этнос? (А после устранения культа Сталина этот вопрос приобрел форму: можно ли удовлетвориться частичным перенесением на этнос сталинского определения нации?). Обязательно ли язык совпадает в своих территориальных границах с археологической культурой? Если нет, то вправе ли археология решать вопросы этногенеза – не есть ли это чисто лингвистическая проблема? А что такое археологическая культура? Каковы критерии установления миграции? По этим вопросам в советской археологии накопилась огромная литература (сводка этой литературы по середину 1970-х приведена в моей "Панораме" – Klejn 1977: 13 – 14, 21, 29; позже – в моей "Археологической типологии" 1991 г. ; см. также Долуханов 2000).

Вопросы о том, что такое этнос, не является ли основным показателем этничности особый язык и как выражается этничность в материальной культуре, относится скорее к ведению этнографии (Бромлей 1973). Но вопросы эти оборачиваются вопросом об этническом распознавании археологических культур. Этот вопрос первыми поставили немцы на базе критики Косинны (прежде всего это работы Эрнста Вале, 1941 г., и Ганса-Юргена Эггерса, 1950 г.). Критика Косинны всегда была мила сердцу советских археологов и стала особенно актуальной, когда методы Косинны были заимствованы ведущими фигурами советской археологии. Большая работа с анализом и критикой методики Косинны была мною опубликована в ГДР в 1974 г.. В Советском Союзе существовала обширная литература 1950-х – 70-х годов о соотношении культуры и этноса (работы Третьякова, Артамонова, Брюсова, Сорокина и многих других). Есть и мои статьи и обобщающий их большой раздел в "Археологической типологии".

Вопрос об этническом распознавании археологичеких культур теснейшим образом связан с вопросом об этнической преемственности, то есть с вопросом о миграциях и автохтонности. В 1973 г. я подготовил доклад на IX Международный конгресс антропологических и этнографических наук в Чикаго об археологических критериях обнаружения миграций. Ни на какой конгресс я, конечно, не поехал, а доклад был напечатан в Москве, правда, крохотным тиражом. Потом последовала целая серия советских работ о миграциях в разные эпохи. Мои предложения были использованы, даже терминология, мною придуманная, использовалась, но без ссылок на меня, потому что я к тому времени был уже в тюрьме. Переиздал я эту работу в сильно расширенном виде уже в 1999 г. в "Стратуме".

Вопрос о том, не ищем ли мы, прежде всего, происхождение языка, говоря о происхождении народа и совпадает ли языковая преемственность с преемственностью в материальной культуре, ставит вопрос о путях интеграции лингвистики с археологией. Это один из вопросов историко-археологического синтеза – органического соединения разных видов источников. Тут тоже застрельщиками были немцы – Эггерс и Гахман. Я первым перенес эту проблематику в советскую археологию. В 1974 г. году я опубликовал две работы, посвященные анализу в книгах Гахмана проблемы синтеза, а особенно заметно я поставил эту проблему своей книгой 1978 года "Археологические источники".

В конце 70-х у меня уже была готова и специальная обобщающая работа, посвященная проблеме синтеза в исследованиях этногенеза. Я послал доклад на эту тему на конференцию в Сыктывкар, но опубликована она не была, так как в начале 1980-х я был арестован. Работа эта вышла только в эпоху "перестройки", в 1988 г., в головном советском этнографическом журнале. Суть этой статьи состояла в выделении особых явлений в реконструируемой культуре – интеграторов, - которые по своей природе способны иметь многосторонние выражения – в нескольких сферах культуры, то есть, найдя такое явление одном виде источников, нужно поискать в других видах. Например, войны и воцарения имеют большую вероятность отразиться в письменных источниках, но также и в археологии (первое) и в нумизматике (второе). Смена населения отложится в языке, антропологии и, возможно, в материальной культуре. И т. д.

Таким образом, к тому времени, когда Ренфру, а с ним английская археология, занялись проиcхождением языков и народов Европы и мира, в советской археологии и лингвистике существовала обширная литература по этим проблемам, большей частью совершенно недоступная англичанам ввиду языкового барьера. Только ностратическая теория и английские выжимки из труда Гамкрелидзе и Иванова оказались использованы Ренфру. Проблемой же историко-археологического синтеза в советской археологии занимался, кажется, только я, а эти занятия были пресечены. В Англии же получили дальнейшее развитие (в 90-е годы).

3. Переход к постижению прошлого. Но продвижение к историческому синтезу, к интеграции наук, связанное с отступлением от важных принципов Новой археологии (назад к диффузии и т. п.), - лишь одна из сторон позднего творчества Ренфру. Он также развивал в это время свою когнитивную археологию, как ему казалось, по линии усовершенствования процессуальной археологии – как когнитивно-процессуальную археологию, но на деле это было не так. С самого начала когнитивная археология означала сближение с целями символической археологии пост-процессуалиста Ходдера. Со временем это сближение только усилилось. С начала 90-х занятия когнитивной археологией, казалось, приостановились.

В 2003 г. вышла новая книга Ренфру – "Постижение: кто мы, откуда мы? Параллельное видение художников и археологов". Это роскошное издание, на мелованной бумаге, со 175 иллюстрациями, из которых 55 цветных. Под художниками Ренфру имеет в виду не людей искусства вообще, не художников тех эпох, к которым относятся археологические памятники. Нет, он имеет в виду сугубо современных скульпторов и художников, авангардных, тех, кто придерживается абстракционизма, кубизма, символизма, концептуализма, примитивизма, кто делает поп-арт, инсталляции, кто размывает рамки искусства, превращая его в шоу, а всякую деятельность – в искусство.

Ренфру признает, что поначалу сам не воспринимал это искусство как искусство, не понимал его. Но постепенно заинтересовался некоторыми художниками, подружился с ними, стал посещать выставки, устраивать их в своем колледже в Кембридже и коллекционировать это искусство сам. Он называет знаменитые имена – Ричарда Лонга, Альберто Джакометти, Эдуардо Паолоцци, Константина Бранкузи, Уильяма Тёрнбалла и др., приводит их картины и скульптуры. Действительно, часто налицо поразительное сходство с дремуче древними изображениями. "Меловая линия" Ричарда Лонга (выложенная в 1979 г. из кусков мела прямая полоса) действительно очень напоминает каменную выкладку в раскопанной Ренфру могиле Куонтернесс на Оркнейских островах (рис. 6). Оркадский круг Лонга (рис. 7) во дворе колледжа Иисуса (выложен в 1992 г.) вполне похож на кромлехи. Произведение того же Лонга "Круги грязных рук с реки Эвон" в колледже Иисуса в Кембридже (рис. 8) отличается от палеолитических и более поздних отпечатков рук только техникой выполнения (негатив/позитив) и размещением. Кикладская мраморная голова (рис. 9), датируемая серединой III тыс. до н. э., весьма смахивает на маску (рис. 10) работы Уильяма Тёрнбалла 1982 г. и, несомненно, повлияла на ее форму. Еще яснее прямое воздействие первобытного искусства видно в работе Пабло Пикассо "Бронзовая голова женщины" 1930 – 32 гг. (рис. 11а) – ее оригинал, маска (рис. 11б) племени Нимба из Гвинеи (Африка), находился в коллекции Пикассо и ныне хранится в его музее.

Часть этих сходств, несомненно, объяснима подобными влияниями, часть, однако, приходится действительно объяснять общими тенденциями современных художников с первобытными мастерами – тягой к простоте, к элементарному самовыражению, свободному от догматизма школ. Ренфру это показывает на примере "нечаянной скульптуры" – он сравнивает отливки человеческих тел из Помпей (рис. 12) со скульптурами Джорджа Сегала (рис. 13). Сходство действительно есть.

Но идея Ренфру в ином. Он полагает, что тут не простое сходство, не просто аналогия. В 1999 г. Марк Дайон провел видимость археологических раскопок на берегу Темзы (рис. 14 – 15), а затем имитировал с собранным мусором (рис. 16) археологические исследования – документировал, зачерчивал, классифицировал, проводил анализы и, наконец, сделал выставку в галерее Тейт (рис. 17). Ренфру сопровождал эту имитацию (очень похожую на эрмитажную выставку "Болотного золота" Белкина) своей квалифицированной лекцией.

"Всё это, - утверждает он, - явно выглядит очень похоже на археологию, и когда встречаешь энтузиазм некоторых добровольцев, чувствуешь себя тоже, как там. Но есть ли это археология? Это подобно тому, что Марк Дайон называет себя художником, а конечный продукт оказывется на выставке в галлерее Тейт (и потом был приобретен галлереей), но есть ли это искусство?… Право, археология – то, что делают археологи" (Renfrew 2003: 85 – 86, 88).

Дайон делал всё, что делают археологи – копал, аккуратно собирал, чертил, классифицировал, выставлял. Правда, он не имеет археологического образования и не является членом археологического учреждения. Но по сравнению с классическими раскопками сэра Мортимера Уилера середины века, работы Дайона, отметил Ренфру, выглядели гораздо более похожими на его собственные, профессора Ренфру, археологические раскопки, чем кесонный метод Уилера! Ренфру здесь не отмечает только одного существенного отличия: Дайон не ставил перед собой задачу отыскать древности и понять по ним прошлое, тогда как Уилер и Ренфру преследловали именно эту цель. Ренфру лишь замечает: "Мы раскапываем прошлое, не правда ли?" (Renfrew 2003: 88). Более важным представляются Ренфру не цели, а процесс археологического исследования. Как у современного искусства – тот же Ричард Лонг бродит по свету и делает не очень трудоемкие, но заметные изменения на местности, и этот процесс есть для него искусство.

Правда, для Дайона этот процесс – как археологического исследования, так и искусства - всего лишь забава, пародия, шутка. Но критерии научности археология привыкла воспринимать всерьез, и размывание этих критериев – на берегах ли Темзы или на берегах Невы - может для нее оказаться рискованными шутками.

Еще важнее для Ренфру другое. Схожими представляются ему в принципе оба вида познания - археологическое проникновение в прошлое и постижение современного изобразительного искусства современными зрителями. В обоих случаях предметы познания фиксированы в материале, в вещах. В обоих случаях нам предлагается какая-то информация, какое-то сообщение. В обоих случаях нам непонятно, что за информация, как ее расшифровать. Но вот современное искусство мы, оказывается, можем понять! И из этого следует вывод: наш опыт постижения современного искусства может помочь нам понимать непонятные археологические материалы.

Можно подумать, что перед нами последний акт когнитивной археологии. Но нет, это не когнитивная археология, и уж никак не когнитивно-процессуальная, как ее называл Ренфру. В ней ведь Ренфру как процессуалист занимался выявлением проблем археологического познания символических систем и задавался обнаружением механизма объективного решения этих проблем. А эта книга скорее в русле историко-археологического синтеза, интеграции дисциплин, из которых синтезируется преистория. На сей раз это две дисциплины, которые изначально, в античной археологии, были синкретично связаны. Теперь Ренфру восстанавливает это старое сопряжение двух наук, потому что, по его убеждению, в одной из них появился новый опыт понимания, способный обогатить другую.

Что это за опыт? Какую методику он привносит в археологию?

Оказывается, это опыт постижения мира через чувства, через переживание личного контакта с материалами. Особой методики никакой, о критериях объективности и речи нет. Не объяснение, не открытие причин по признакам, а постижение (figuring it out), т. е. интуитивное схватывание, озарение, "понимание". Это несомненный постмодернизм, с которым Ренфру так долго и успешно воевал. Последний из лидеров Новой Археологии полностью перешел на сторону противника. Совсем как вождь иудеев Иосиф бен Маттиас, руководивший защитой крепости Иотапата в Иудейской войне, который после гибели всех защитников сдался на милость Веспасиана Флавия и стал римским сенатором под именем Иосифа Флавия, а впоследствии знаменитым историком. Только Ренфру стал знаменитым археологом до своей Иотапаты.

То, что это постмодернитская книга, лезет изо всех щелей. Неоднократно Ренфру в ней заявляет, что наше понимание прошлого очень ограничено (Renfrew 2003: 3), мотивы изготовления статуэток мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем (с. 77). Это совершенно не вяжется с гносеологическим оптимизмом Новой Археологии. Ренфру считает, что нужно придать ранг революции введению оседлости (с. 115). Это уже до него провозгласил Ходдер в своей "Доместикации Европы". Как бы для более полного уподобления Ходдеру, Ренфру признает, что после введения оседлости ("доместикация") и земледелия символическая роль артефактов стала основной (с. 136). Совсем как Ходдер, Ренфру сетует на то, что в своих отчетах мы подавляем свои непосредственные впечатления и чувства, оставляя сухие факты и соображения (с. 42).

"Ну, я вполне сознаю, - пишет Ренфру, - что это может быть названо "феноменологическим" подходом. Это основано на нашем познании мира чувствами. Но славная вещь состоит в том, что мне незачем применять слово "феноменологический", чтобы воспринять и понять его. Вовсе незачем мне ухватываться за философию Хайдеггера (о котором Джулиан Томас и, разумеется, Крис Тилли написали в своих богатых информацией сочинениях на эту тему). Ибо вместо того я сам был там и уже чувствовал это. Я говорю из личного опыта. И я почувствовал это, по крайней мере, частично, потому что меня привела к этому пионерская работа Ричарда Лонга" (Renfrew 2003: 39).

Вопрос, однако, не в том, как к этому пониманию пришел лично Колин Ренфру, а в том, воспроизводим ли этот опыт. Всякий ли археолог, насмотревшись современного искусства и проникнувшись впечатлениями, сможет повторить выводы, к которым пришел Колин Ренфру, или он придет к совершенно другим выводам или вообще ни к каким. Если Ренфру сумел поставить современное искусство на службу археологии, книга должна показать археологам, как это делается.

Боюсь, что это неосуществимо. Кроме несомненного сходства с археологическими древностями, произведения современного искусства имеют и кардинальные отличия от них, а об этом в книге – ни слова. Создатели древних памятников отличались от современных художников прежде всего тем, что создавали свои изделия по определенным правилам, преследуя очень определенные цели, имевшие общественную значимость. Как это делают современные народности первобытного образа жизни. Они знали, что они делают, для кого и зачем. Мы этого можем не знать, но они-то это знали. Поэтому их изделия столь стандартны (рис. 18 – 19) и, даже те, которые уникальны, имеют стандартные детали, обработку и контекст. В этом основа для их типологического изучения и нашего продвижения на пути их познания. Мы можем пересказать, хотя бы в качестве гипотезы, ту часть их смысла, которую мы выяснили. Художники прежних времен во многом были схожи с остальными мастерами – они добавляли к этому лишь критерии изобразительного мастерства и эстетики.

Современные же художники, принадлежащие к модным направлениям, отличаются от прежних тем, что критерии непохожести и уникальности стали у них главными, изобразительное сходство с реальностью утратило всякую цену, а общественное понимание смысла их созданий их совершенно не волнует. Не очень требуется даже наличие такого смысла вообще. Художник может и сам не понимать, что он делает, если то, что вышло, имеет декоративные качества или может быть расмотрено как акты самовыражения. Когда говорят, что кто-то стал понимать того или иного современного художника, это не значит, что этот зритель может пересказать его произведение, а значит лишь, что он начал испытывать наслаждение от лицезрения вещей этого художника, может быть, даже начал рождать какие-то мысленные ассоциации.

При таких условиях возможны лишь отдельные совпадения психологических мотивов актов современных художников с первобытными мастерами (их и выявляет Ренфру). В целом же восприятие современных произведений искусства и попытки их истолкования – это совершенно иной процесс, чем стремления понять назначение и смысл древнейших памятников.

Толкуя современные произведения, мы вправе воспользоваться свободой понимания, а если автор скажет, что он имел в виду совсем не то, это никого не взволнует. Другой зритель может понять совершено иначе, и в этом также ничего страшного. А вот размышляя о древних памятниках, мы должны понять, каковы были реальный смысл и назначение этих вещей, и доказать свое понимание анализом материалов и контекстов. Если появляется другая гипотеза, нужно либо столкнуть аргументы и выбрать решение, либо найти возможность сочетания взглядов.

Я также отмечал в своем собственном творчестве идеи, которые оказываются в духе постмодернизма. Но это были отдельные идеи, а не вся методологическая программа. С другой стороны, и в книге Ренфру есть несомненные отличия от писаний таких радикальных ревнителей постпроцессуализма как Шэнкс, Тилли и Томас, и не только в стиле написания. Они обычно восходят в теоретизировании до высоких уровней абстракции и теряют связь с конкретным материалом, Ренфру же оперирует конкретными вещами. Тилли и его товарищи так подчеркивают уникальность вещей, что сравнительный анализ становится невозможным, тогда как Ренфру занимается именно сравнительной археологией, оперируя целыми категориями вещей. Он не приемлет многих философских гуру пост-процессуализма, но, правда, феноменологическую философию разделяет с ними. А главное, Тилли и его соратники не разрабатывают специальную методику для осуществления своих идей, тогда как Ренфру предлагает свои феноменологические идеи только как идеи, как генератор для порождения гипотез, которые далее должны поступить на проверку и проработку в механизм обычной методики. Но поскольку в книге нет этой проверки и проработки, нет этого механизма, он как бы выведен за скобки, читателю очень трудно уловить эти тонкие различия между Ренфру и пост-процессуалистами.

Значение этой книги Ренфру не только в обнаружении одинаковых проявлений в первобытных культурах и современном искусстве и в предположении одинаковых психологических мотивов за тем и другим (оставить следы, найти простейшие формы выражения естественных эмоций, и т. п.). Значение этой книги еще и в том, что она стала сигналом о полной смене курса британским лидером Новой Археологии, о его подчинении веяниям, увлекавшим британскую археологическую молодежь в Кембридже два десятилетия. Когда Новая Археология отошла в историю, а молодежь два десятилетия соревновалась в постмодернистских упражнениях и вроде бы иссякла, Ренфру как бы захотел показать, что и он это может делать не хуже молодых, а даже лучше. И сделал – смело, ярко и масштабно, - оказавшись опять лидером, хотя и совсем другого ополчения.

С позиций уже отжившей Новой Археологии он перешел на позиции более молодого но, увы, также отжившего течения. Можно ли увидеть в этом акте принципиально новую тенденцию? Разве что тягу к интеграции наук, к историческому синтезу в археологии.

4. Теория приспособления к материалу. Интеграция археологии с искусствознанием была лишь одной попыткой синтеза и одной стороной развития когнитивной археологии. За когнитивную архелогию вообще Ренфру взялся вновь несколько раньше – на самом рубеже веков. Однако на сей раз он озаботился приложением ее к материальной культуре. Можно было бы подумать, что это естественное побуждение материалиста и что его вдохновил пример советских археологов 20-х – 30-х годов, которые даже археологию намеревались заменить историей материальной культуры. Но у него был более близкий пример – Ян Ходдер, которого материальная культура занимала совсем в другом плане – более семиотическом.

В 1998 Колин Ренфру и Крис Скарр были соредакторами сборника "Познание и материальная культура: археология накопления символов", в котором опубликованы труды конференции 1996 г. Сборник открывался небольшой статьей Ренфру "Разум и материя: когнитивная археология и внешний символизм". Под внешним символизмом он имеет в виду материализованные символы, символы-вещи и действия. В 2001 г. Ренфру поместил в сборнике Яна Ходдера "Археологическая теория сегодня" статью "Символ перед понятием: материальное приспособление и раннее развитие общества". Идея этих статей такова: в развитии человечества материализованная символика выступает всякий раз до того, как на этой основе возникает понятие. То есть сначала материя, потом – понятие. Идея вполне материалистическая. Здесь впервые выступает это ставшее затем излюбленным выражение: "material engagement". Его очень трудно перевести на русский язык, да и на английском понять его нелегко. У слова "engagement" много значений: 'встреча', 'свидание', 'помолвка', 'сцепление', 'подладка', 'дело', 'бой' и т. д. Но из контекста выясняется, что имеется в виду "human engagement with the material world" – как человек подлаживается, приспособляется к материальному миру, к вещам. Какие он при этом развивает в себе способности, какие знания приобретает и т. д. То есть буквальный перевод был бы "материальное приспособление" или "материал-приспособление", но так по-русски не говорят. Наиболее адекватной передачей представляется мне: "приспособление к материалу, к материальному миру".

В том же 2001 г. Ренфру дал журналу социальной археологии ("Джорнал ов соушел аркеолоджи") интервью, озаглавленное "От социальной археологии к когнитивной". Он пришел к выводу о необходимости создания "теории приспособления к материалу" (material engagement theory), и чуть ли не весь коллектив института МакДоналда в Кембридже был мобилизован на разработку этой теории. Особенно радовали мэтра своими успехами его ученики Элизабет ДеМаррэ (Elizabeth DeMarrais) и грек Ламброс Малафурис (Lambros Malafouris). Вместе с ДеМаррэ Ренфру читал студентам курс о своей "Теории материального приспособления". В 2003 г. в Институте была организована конференция на тему "Переосмысляя материальность: приспособление разума к материальному миру" (в 2004 ее труды вышли под совместной редакцией Элизабет ДеМаррэ, Криса Госдена и Колина Ренфру в серии монографий Института МакДоналда). О том, насколько важной для Кембриджа и Ренфру считается эта теория, говорит тот факт, что когда сотрудники Института в 2004 г. поднесли Ренфру юбилейный сборник к выходу на пенсию, название сборника оказалось "Приспособление к материалу (Material engagement): исследования в честь Колина Ренфру" (Brodie and Hills 2004).

В итоговом сборнике конференции "Переосмысляя материальность" помещена ключевая статья Ренфру "Towards a Theory of Material Engagement" – "[Движение] К теории приспособления к материалу", "За теорию приспособления к материалу". В этой статье Ренфру так формулирует суть и задачи новосоздаваемой теории:

"Теория приспособления к материалу занимается отношениями между человеком и материальным миром и сосредоточивается на использовании и статусе материальных объектов (главным образом произведенных объектов или артефактов), которые применяются как посредники во взаимодействиях между индивидами и между людьми и их средой. Цель – облегчить анализ и понимание изменений в культуре. Теория сформулирована частично как ответ на то, что сформулировано [мною] как "парадокс сапиентности" – это загадка, заключающаяся в значительной протяженности времени между возникновением и широким распространением нашего вида [homo sapiens] и взрывом инноваций в области материальной культуры, широко наблюдаемым в раннем голоцене, с возникновением оседлой жизни, производства пищи и ускорением изменений. Приписать решительную причинную роль в этих изменениях полноразвитому овладению языком и вполне человеческому самосознанию наряду с внутренними способностями человечества к использованию символов, вряд ли убедительно, коль скоро следствия этих новых причин не прослеживаются в течение этак тридцати тысяч лет" (Renfrew 2004: 23 со ссылкой на Renfrew 1996).

Как значится в аннотации на обложке сборника, авторы ушли от "спора о первичности материи или сознания", а в своей статье Ренфру выражает надежду, что "когнитивно-процессуальная" археология, постулируя материальные корреляты социальным и политическим реалиям, позволяет "избежать некоторых ловушек раннего, 'диалектического' материализма" (Renfrew 2004: 23). Впрочем, на практике, решая вопрос о том, что раньше – материализованный символ или чистое понятие, - Ренфру решает вопрос в пользу первого и даже упрекает свою единомышленницу ДеМаррэ в том, что ее прежняя, 1996 г., работа (совместная с другими соавторами) о материализации идеологии власти создавала впечатление, будто материальный объект вторичен по отношению к понятийному.

Говоря об истоках "теории материального приспособления", Ренфру, конечно, приводит в первую очередь свою "когнитивно-процессуальную археологию" 1982 – 1994 годов, как и аналогичную позицию Кента Флэннери 1983 – 1994 гг., и противопоставляет эту совместную позицию "пост-процессуальной археологии 1980-х (упоминая Шэнкса и Тилли). Но он тут же смягчает эту оппозицию, признавая за "интерпретативной археологией" (то есть за интуитивистской археологией) 1980-х – 1990-х "ряд влиятельных вкладов", например упор Яна Ходдера (1982 – 1986) на активную роль материальной культуры. В этом контексте Ренфру заявляет, что

"время созрело для отхода от полемики и крайностей, подразумеваемых противостоянием процессуальной и пост-процессуальной археологии. В частности надо отметить, что подчеркивание личного опыта индивида, его освоения мира, лежащее в основе процесса приспособления (engagement process), имеет много общего с феноменологическим подходом…" (Renfrew 2004: 24).

Следуют ссылки на Мерло-Понти и на Криса Тилли и Джулиана Томаса, вводящих в археологию понятие хабитуса Пьера Бурдье.

Я уже приводил краткую характеристику учения Бурдье ("теорию практики"), а пока напомню, что хабитус Бурдье подразумевает исторически сложившиеся у индивида представления и навыки, обусловливающие его обычную практику. Ренфру уточняет это понятие, "ибо существенный хабитус индивида в любом месте и времени управляется коллективным хабитусом, значимым для специфической траектории развития этого частного исторического контекста" (Renfrew 2004: 24).

Рассматривая ключевые понятия своей теории, Ренфру также выделяет еще три труда, которые он причисляет к опорным для теории: статью Игоря Копытова "Культурная биография вещей" в сборнике Арджуна Аппадюрэ "Социальная жизнь вещей", вышедшем в 1986 г., "Происхождение современного разума" Мерлина Доналда, 1991 г., и "Построение социальной реальности" Джона Сирла, 1995 г.

Джон Сирл обратил внимание на ключевую роль "институционных фактов" в обществе. Одни такие факты регулируют социальную активность, другие ее создают. Например, правила игры в шахматы, создают саму возможность игры. Такие институции (брак, родство, собственность и т. д.) конституируют общество. Большей частью эти понятия формулируются словами. Но Ренфру добавляет, что для значительной их части понятиям предшествует материальная реальность. В пример он приводит монеты, которые обусловили представленя о стоимости. "Понятие бессмысленно без действительного вещества" (Renfrew 2004: 25).

Мерлин Доналд увидел в развитии человеческого разума две стадии: мифическую и теоретическую. На теоретической, наступившей со введением письменности, интенсивно шло "накопление внешней символики", то есть материализованой символики. Ренфру принял это представление, но с поправкой: по его мнению, Доналд проглядел огромный период, между введением оседлости и изобретением письменности. В этот период называемый Ренфру "материально-символическим", само введение новых артефактов означало в известной мере "накопление внешней символики" – вот тут и применяется "теория приспособления к материалу".

Игорь Копытов, из русских эмигрантов, видит в биографиях вещей, в их "родословных" и опыте, в их последовательной смене владельцев, возможность прояснить материальные и символические роли этих вещей в их, так сказать социальной жизни. Оживляя их, он приписывает им нечто вроде "активности", "деятельности", "действий". Если у Джонсона действия характеризуют только деятеля – человека, то тут они присущи уже вещам. Вещи активны – как материальная культура у Ходдера.

Из этих трех краеугольных камней Ренфру и построил свою "теорию приспособления разума к материальному миру".

Реализуя ее, Ренфру припомнил свое исследование 1982 г. о каменных кубиках доарийской цивилизации долины Инда. Он интерпретировал их как стандартные единицы измерения веса, предположив меры веса, систему счета и т. п.

"Но, - расуждает он, - давайте расмотрим происхождение такой системы измерений. Как мог бы кто-либо сформулировать систему измерений, не имея предварительного понятия о том, что значит иметь вес? Опыт свойства массы или веса логически предшествует любому представлению об использовании коромысла весов для установления равновесности двух предметов по отношению к этому свойству. Из простого человеческого опыта держания в руках двух эквивалентных предметов, по одному в каждой руке, мы получаем представление о балансе. И мы можем почувствовать, что больший предмет, сделанный, скажем, из дерева, может быт того же веса, что меньший предмет из камня" (Renfrew 2004: 26).

То же самое касается измерения длины или объема, добавляет Ренфру. Эти рассуждения Ренфру очень напоминают тексты Энгельса о значении опыта и практики для образования понятий.

"Единицы меры, - пишет Ренфру, - составляют основную часть приспособления человека к материальному миру. … Они зависят от реальных свойств, "грубый факт" которых измеряется. Так что в то время как все единицы измерений являются институционными фактами, они все зависят от свойств материи (вещества) и от человеческого восприятия и понимания этих свойств" (Renfrew 2004: 26).

Я мог бы привлечь к иллюстрации этого тезиса Ренфру свои исследования того же региона - Индии, но более позднего, арийского, времени. В работе (Клейн 1997; Klejn 1999) об игральных костях из катакомбных и новосвободненских погребений, которые я рассматриваю как индоарийские перед вторжением в Индию, и сравниваю со средневековыми индийскими, я пришел к выводу, что во-первых на основе игры в кости сформировался шестиричный счет индоарийской культуры, а во-вторых, что из потребностей иметь на костях сторону "пусто" (для получения малых чисел в сумме при бросании трех костей) родилось понятие нуля.

Далее Ренфру в таком же духе расматривает такие институционные факты, как ценности, святость и ритуальную чистоту, табу, престиж, авторитет и легитимность власти, собственность. Каждому он подыскивает материальные соответствия. предшествовавшие образованию понятий. Так понятие ценности появилось в связи с осознанием некоторых свойств золота, что произошло не раньше 5000 г. до н. э. (возможно, однако, что здесь Ренфру излишне привязывает понятие ценности к благородному металлу, тогда как скот уже осознавался как ценность и даже как деньги раньше). Говоря о святости, поднимает вопрос о фетишах и прямо ссылается на Маркса с его "фетишизмом товаров потребления". Говоря о престиже и власти, приводит символы власти, как археологические, так и современные, вплоть до булавы спикера, без которой не может состояться заседание Палаты Общин.

Постоянным приспособлением сознания к материальному миру Ренфру считает "материальную память", наглядно воплощаемую в сувенирах и памятниках (а памятниками мы называем все археологические объекты!), но также и "скрытую память", "подразумеваемую память" (implicit memory), которая заключается в любом использовании артефактов, ибо все они сопряжены с представлениями об их изготовлении и использовании, об их конкретной истории и сопряженных с этим событиях и процессах.

В других статьях сборника "Переосмысляя материальность" вводятся еще некоторые новые понятия. Элизабет ДеМаррэ пишет о материализации понятия "хабитус" и для этого заимствует из работ антопологов понятие "обстановка" (setting). Джон Робб разрабатывает понятие "распространенного артефакта" (например, домашний скот), в котором проявляются хабитус и действие (agency), сформированные историей. Крис Госден использует понятие "распространенное сознание" (extended mind), чтобы сломать привычное разграничение между эмоциями и рассудком – в культурном творчестве они переплетены. Малафурис в туманных рассуждениях, весьма напоминающих писания пост-процессуалистов, утверждает, что сознание и познание неотделимы от действий, а приспособлдение к материалу включает в себя "синэргистский процесс", которым сознание возникает из "мозгов, тел и вещей".

Не все участники согласны с Ренфру в детализации учения. Клайв Геймбл утверждает, что ключевые изменения в человеческом приспособлении к материальному миру произошли задолго до введения оседлости и неолита и были связаны с переходом от материальной культуры, основанной на орудиях, к материальной культуте, основанной на контейнерах (сосудах), и это было уже в эпипалеолите. Кларк и Госден не согласны с тем, что введение оседлости было более важным рубежом, чем возникновение земледелия и скотоводства, и в этом их поддержал Джорджд Кауджилл, заключавший прения: именно производящее хозяйство стало основой для социального расслоения, неравенства, богатства, власти и престижа со всей присущей им символикой.

В статье же Ренфру последний раздел, "Применение теории материального приспособления", - удивительно маленький, всего в 17 строк. Это тут же объясняется тем, что "Теория приспособления к материалу находится на ранней стадии своего развития, а статья и так слишком большая" (Renfrew 2004: 30). Ну, это, конечно, отговорка. Практического применения нет, потому что как применять - непонятно.

Когда я впервые познакомился с "теорией приспособления к материалу", я написал Ренфру, что его рассуждения очень интересны и навевают на размышления, далее что проблема реальна, но что я не могу считать эти рассуждения теорией. Свои взгляды на то, что можно считать теориями в археологии, я изложил в ряде работ 70-х – 80-х годов и обобщил в "Метаархеологии" (Klejn 2003; Клейн 2004). С моей точки зрения, в теории должна быть операциональная часть, теория должна уметь обернуться методом. По мне, всякая теория должна подразумевать возможность сказать: если эта теория верна, то из исследуемого материала должны вытекать такие-то и такие-то выводы. А если неверна. то выводы будут другие. Без такого выхода нет оснований называть расуждения, пусть и очень умные, теорией. Так вот, на мой взгляд, нет возможности применить этот критерий к "теории приспособления человеческого сознания к материальным вещам". Если мы признаем ее верной, то что?… Поэтому я склонен считать эти рассуждения не научной теорией, а скорее философским подходом, методологическим принципом, или постановкой проблемы.

К моему удивлению, Ренфру в ответном письме признал мою правоту (я не привык к такому трезвому поведению лидирующих оппонентов). Он написал: "Вы правы, мы не говорим о "теории", которая формулирует специфические отношения, а скорее о подходе или парадигме – теоретическом подходе (подобно эволюционной теории или Теории Систем). Ваша точка зрения хорошо продумана" (письмо от 16 авг. 2005 г.). Хорошо спорить с умными людьми. В более раннем письме он писал, и это может служить пояснением его позиции:

"Часто 'новая парадигма', по меньшей мере на первых порах, менее связана с проверкой или фальсификацией (пробой на опровержение), чем с иным мышлением о мире, и это открывает дорогу к дальнейшим частным теориям, которые на самом деле могут оцениваться различными способами, включая сопоставление с данными или с новыми данными. По моим представлениям, Теория Приспособления к Материалу попадает в эту категорию" (письмо от 14 авг.).

Что ж, будем расматривать соображения Ренфру и его сотрудников как новую постановку проблемы (я предпочитаю такую формулировку). Мне представляется, что они нащупали действительно важную для исследователей первобытного общества и древнего мира тему, но необходимой четкости в этом деле пока не достигнуто. Такое впечатление, что они роются около серьезных и существенных проблем, но еще не откопали их. Да, названы некоторые нужные понятия, заданы некоторые вопросы, но что дальше? Какое это имеет значение для археологов? Что должны археологи делать со своим материалом?

Пока четко сформулирована Колином Ренфру только одна задача – выяснить, на что ушло время между переходом к оседлости и введением письменности (проблема "парадокса сапиентности"). Одна ли эта проблема обусловливает необходимость общей теории или хотя бы общего подхода? "Приспособление разума к материалу" явно шире – оно же охватывает всю эволюцию человечества. Я думаю, что прежде всего нужно четко сформулировать саму проблему, затем задать очень конкретные вопросы, а уж затем искать на них ответы, объяснения в рамках некой теории и методические способы решения. Это большая работа, которая впереди. Я не думаю, что замечательный исследователь и мыслитель Ренфру не знает этих истин. Просто он их, возможно, гонит от себя, потому что очень хочется представить теорию созданной и проблему решаемой. А также потому, что он сейчас под воздействием чезвычайно активной среды пребывает в периоде увлеченности феноменологией и герменевтикой, которые стимулируют убеждение в возможности скорого решения крупных проблем на началах интуитивного понимания и осмысления персонального личного опыта.

И вряд ли это проблема одной археологии, скорее преистории как науки синтеза. Здесь требуется синтез с эволюционной психологией, с культурной антропологией, с физической антропологией и, по-видимому, лингвистикой. Джордж Кауджилл подчеркнул значение конференции, организованной Ренфру, для развития междисциплинарного подхода.

Своей "теорией приспособления к материалу", адаптации человеческого ума к материальной культуре, Ренфру в сущности, вышел на проблему эволюции человеческого сознания и человека вообще. За Ренфру, несомненно, та заслуга, что он широко и громогласно поднял очень важную для археологов тему участия материальной культуры в этом процессе, как и вообще ряд тем синтеза, интеграции наук. Интеграция наук вокруг материальной культуры - это перспективное направление исследований, и Ренфру был и остается в нем лидером, как и вообще в интеграции наук. А вот эволюция человечества в целом – тоже перспективное направление, и тоже направление, требующее синтеза и интеграции дисциплин, но его развивали в этот период другие исследователи. К их рассмотрению обратимся далее.

7. Заключение и некоторые уроки. Чтобы ни говорили антиглобалисты, Кембридж и Оксфорд долгое время остаются лидирующими центрами археологии в мире по целому ряду направлений. Это традиция в них. Оксфорд лидировал по эволюционизму и диффузионизму, отчасти гиперскептицизму (Питт Риверс, Флиндерс Питри, Артур Эванс, молодой Чайлд, Хокс). Кембридж – по энвайронментализму, гиперскептицизму, процессуализму и пост-процессуализму (Грэйем Кларк, Глин Даниел, Дэвид Кларк, Ренфру, Ходдер). Ни один другой университет мира не может с ними сравниться по влиятельности. С другой стороны, целый ряд учений вышел из других центров, а Кембридж и Оксфорд в каждый данный момент оказываются очень односторонними. Так и в рассматриваемый нами период. Кембридж был основным кипящим котлом археологической мысли, а Ренфру был всё это время ведущей фигурой Кембриджа. Он то и дело выступал с новой идеей, которая становилась главной для целого направления, очень влиятельного в мире. Но всякий раз эта идея обнаруживала слабые стороны и свою односторонность. И даже такой могучий и оригинальный лидер оказывался подверженным влиянию кембриджской массы интеллектуалов, которая отражала настроения буржуазного общества Англии, ее среднего и верхнего классов. Тэтчер провозгласила девиз индивидуализма в политике, Ходдер и Ренфру отразили его рост в своих археологических и преисторических построениях.

Уроки этого отрезка истории нашей дисциплины каждый может вывести сам для себя, а я бы обратил внимание на следующее.

Конечно, внимание сосредоточится на фигуре Колина Ренфру. Он умело воспользовался тем, что оказался в мировом центре археологической мысли, и это придало каждой его идее огромный дополнительный резонанс. В этом антиглобалисты правы. Но не стоит забывать, что уже в Шеффилде и Саутэмптоне Ренфру был лидером, идеи которого распространялись далеко за пределы этих локальных центров. Не нужно списывать своё бессилие и безынициативность на местные условия. Первый урок этой истории – что большей частью успехи человека в науке зависят от него самого, от его изобретательности, талантливости и энергичности. Биография Ренфру это хорошо показывает.

Ренфру удачно использовал свое естественнонаучное образование – в Теории Катастроф, в математической разработке материалов в русле Новой Археологии, в привлечении новейших достижений генетики и т. п. Это вывело его на проблемы синтеза и интеграции дисциплин. Его биография показывает, как много могут дать археологу дополнительные виды образования, если не оставлять их втуне. Это также урок рассмотренного отрезка истории.

В воззрениях Ренфру, несомненного консерватора по политическим убеждениям, члена палаты лордов, чрезвычайно большое место занимают материалистические убеждения, и не просто материалистические, а очень близкие к классическим марксистским, а частично он идет путями, которые были проторены раннесоветскими археологами. То есть он без огласки и афиширования повторяет важные аспекты личности Чайлда. Это очень занятный феномен. Второй раз на протяжении одного века самый крупный археолог Англии, в сущности старейшина британской археологии, оказываеся по своим взглядам очень близок марксистской академической науке. Это говорит прежде всего о некой подспудной идейной близости двух научных традиций. Получается, что ведущие идеи материалистического мировоззрения, лежащего в основе творчества классиков марксизма и ранних советских археологов, всё-таки близки к идеям эмпиризма и здравого смысла, лежащим в основе британской научной традиции. Это урок в том смысле, что ориентирует нас в поисках взаимопонимания с представителями других школ и убеждений, в частности британских.

И Флэннери, и Ренфру, несомненно, очень талантливые люди. Меня не оставляет ощущение, что им было тесно в археологии. Они то и дело стремились реализовать свои силы в каких-то иных сферах – Флэннери в писательстве, Ренфру залез в лингвистику и генетику, также в искусствоведение. Конечно, все эти сферы, затронутые талантливыми археологами, оказываются интересными и для других археологов, но это всё-таки не археология. Думаю, что к этому подвигло обоих их занятие системным подходом, потому что системы редко замыкаются внутри одной отрасли. Впрочем, тесно было и Крофорду, Рыбакову, да и мне.

Отсюда несколько заключений. Во-первых, уж коль скоро выбираешься за пределы своей специализации, нужно это сознавать и осваивать новые отрасли как вторые специальности. Интерес к работам Ренфру о происхождении языков вызван его известностью как археолога, но именно поверхностная подготовка его как лингвиста обусловила неприятие его концепции научной общественностью. То же и у Рыбакова. Это урок всем археологам.

Во-вторых, самые яркие и интересные археологи, возможно, в силу всеобъемлющего характера этой науки, это нередко те, у кого есть склонности и таланты к самым разным делам. А успеха добиваются те из них, кто умеет поставить все свои таланты и хобби на службу археологии или хотя бы привести в связь с ней. Как Питт Риверс, Крофорд, Мортимер Уиллер.

И еще: мы уже видели, что весьма влиятельные марксисткие ученые есть в Западной археологии. Но Ренфру к ним не принадлежит. И если он высказывает идеи, близкие к марксистским и советским, то это говорит о смелости и независимости его мысли, а также о его умении не связывать политические убеждения с академическим мышлением. И это важный урок нам всем.

Вопросы для продумывания:

1. Ренфру ввел в проблему этногенеза новый блок информации известного ранее источника (языкового) и практически новый источник – палеогенетику. Но фактически оставил методику этногенеза и историко-археологического синтеза без изменений. Какие это имело следствия для его выводов?

2. В советской археологии много внимания уделялось как раз методике этногенеза, а в некоторых работах – и синтеза. Но именно новый блок информации по языку – ностратическая теория, разработанная как раз в Советском Союзе, - остался втуне, как и новые материалы по палеогенетике, хотя в СССР были и значительные разработки палеогенетиков. Как по-вашему, в чем причина этого досадного упущения?

3. Можно ли расценивать возвращение Ренфру к идее диффузии как отступление, шаг назад в научном мышлении?

4. Можно ли рассматривать пресечение у нас занятий историко-археологическим синтезом и интеграцией дисциплин как случайность или эти занятия действительно представляли опасность для советской идеологии?

5. Почему, по Вашему мнению, такое широкое развитие интеграция разных дисциплин в историческом или преисторическом синтезе получила именно в Британии?

6. А чем, с Вашей точки зрения, вызваны на деле бросающиеся в глаза сходства первобытных и древних памятников, с одной стороны, и современных произведений искусства – с другой?

7. Согласуема ли опора на личный опыт, переживание, озарение с принципами Новой археологии?

8. Видите ли Вы практическое применение для "теории приспособления к материалу"?

9. Что для этой "теории" является основой – материалистическая идея о предварении понятий практикой и реалиями или идея Ходдера об активности материальной культуры, о воздействии ее через символическую сторону на поведение человека?

10. Попытайтесь сопоставить "оперативную цепочку" производства орудий у Леруа-Гурана с "имплицитной памятью" артефактов у Ренфру? В чем сходство и в чем разница этих понятий, характерных для каждой из двух систем взглядов? Чей подход удачнее и почему?

Литература:

Бромлей Ю. В. 1973. Этнос и этнография. Москва, Наука.

Долуханов П. М. 2000. Истоки этноса. Санкт-Петербург, Европейский дом.

Клейн Л. С. 1997. Происхождение нуля, или Древнейшая эволюция игры в кости между Индом и Дунаем. – Стратум: структуры и катастрофы (Кишинев), 1997: 47 – 66.

Bradley R. 1993. An interview with Colin Renfrew. - Current Anthropology, 34 (1): 71 – 82.

Gkiasta M., Russell Th., Shennan S. and Steel J. 2003. Neolithic transmission in Europe: the radiocarbon method revised. – Antiquity, 77 (295): 45 – 64.

Jones S. 1997. The archaeology of ethnicity. Constructing identities in the past and present. New York.

Klejn L. S. 1977. A panorama of theoretical archaeology. – Current Anthropology (Chicago), 18 (1): 1 – 42.

Klejn L. S. 1999. The early evolution of dice between the Danube and the Indus: Contributions to the early history of mathematics. – Acta Archaeologica (København), vol. 70, 1999: 113 – 135.

Larsson L., Kindgren H., Knutsson K., Loeffler D and Åkerlund A. (eds.). Mesolthic on the move: papers presented at the 6th Intern. Conf. on the Mesolthic in Europe (Stockholm 2000). Oxford, Oxbou.

Renfrew C. 2003. Figuring it out. What are we? Where do we come from? The parallel visions of artists and archaeologists. London, Thames and Hudson.

Иллюстрации:

1. Директор Института МакДоналда в Кембридже профессор Колин Ренфру лорд Кеймсторн, мастер колледжа Иисуса, в 1991 году (Bradley 1993: 71).

2. Участники юбилейной конференции в Лондоне памяти Чайлда: Триггер - второй справа, а Флэннери - четвертый справа в первом ряду, Ренфру - первый справа во втором ряду (Harris 1994: 68 – 69, plate 1b).

3. Предварительная изохронная карта происхождения и распространения металлургии меди и бронзы в Европе и на Ближнем Востоке, по Ренфру 1970 (Renfrew 1979: 364, fig. 10).

4. Распространение групп крови с резус фактором отрицательным в разных пропорциях, по Ренфру (Renfrew 1992: 462, fig. 4).

5. Та же карта с более последовательным тушеванием зон различной интенсивности негативного резус фактора, по Клейну (переделка карты выполнена Т. Кармовым).

6. Сходство каменной выкладки в траншее Куонтернесса (а) с "Меловой линией" Ричарда Лонга, выставленной в университете Саутэмптона (б). (Renfrew 2003: 30, figs. 16 – 17).

7. "Оркадский круг" Ричарда Лонга во дворе колледжа Иисуса в Кембридже (Renfrew 2003: 39, fig. 23).

8. Произведение Ричарда Лонга "Круги грязных рук с реки Эвон" в колледже Иисуса в Кембридже, 1996 г. (Renfrew 2003: 37, fig. 22).

9. Кикладская мраморная голова почти в натуральную величину, ок. 2500 г. до н. э., в Лувре (Renfrew 2003: 54, fig. 38).

10. Маска работы Уильяма Тёрнбалла, 1982 (Renfrew 2003: 55, fig. 39).

11. Бронзовая голова женщины Пабло Пикассо, 1931 – 32, и маска племени Нимба из Бага, Гвинея, из коллекции Пикассо (Renfrew 2003: 68, fig. 50 – 51).

12. Сидящая фигура – отливка из Помпей, "нечаянная скульптура" (Renfrew 2003: 124, fig. 113).

13. "Закусывающий", скульптура Джорджа Сегала, 1964 - 66 (Renfrew 2003: 126, fig. 115).

14. Марк Дайон проводит сборы на берегу Темзы в июле 1999 г. (Renfrew 2003: 84, fig. 68).

15. Сотрудники Дайона моют, сортируют и классифицируют находки в палатках у галереи Тейт (Renfrew 2003: 84, fig. 69).

16. Лотки с находками с берега Темзы во время классификации (Renfrew 2003: 85, fig. 70).

17. Находки с берега Темзы в витринах на выставке в галерее Тейт в 1999 г. (Renfrew 2003: 85, fig. 71).

18. Мраморные кикладские статуэтки эпохи бронзы с Аморгоса (Renfrew 2003: 52: fig. 36)

19. Кикладская мраморная фигура почти в натуральную величину (в человеческий рост) с Аморгоса, сер. III тыс. до н. э. (Renfrew 2003: 53, fig. 37).