sloterdijk

695

показаться наивным. Если же он сопровождается еще и видением мирового господства морали, его наивность обращается истерией — зачатием демонов в воздухе, импотентным самооплодотворением аполлонической иллюзии. В своей критике морали Ницше демонстрирует нам некий минимум той второй рефлексии, без которой просвещение действительно было бы всего лишь природным иллюзионизмом. Мораль без морали, однако, немыслима вне эстетического отношения к необходимой иллюзии: "Если бы мы могли помыслить себе, что вочеловечивается диссонанс, — но что иное есть человек? — так этот диссонанс, чтобы только жить, нуждался бы в великолепной иллюзии, которая словно покрывало красоты опустилась бы на все его существо" ("Рождение трагедии", 25).

Аполлонический покров двуприроден: наряду с эстетическим моральное в не меньшей степени является его сущностной характеристикой. Нить аполлонической ткани плетет тот самый обворожительный из всех самообманов, который Просвещением был обозначен как автономия субъекта. Человек по своей моральной экологии есть элемент страдающей, мечтающей, конструирующей и оценивающей природы. Дабы выносить самого себя, ему жизненно необходима иллюзия свободы от "только страдающей" природности.

Это далеко не благодушные рассуждения. Из них следует, в частности, что ницшевское учение об эстетическом оправдании жизни — отнюдь не программа вседозволенности, а серьезнейшая (и возможно, уникальная по своей перспективности) попытка осмыслить моральную ситуацию современности, не поддаваясь новому, более высокому обману — обману Новой Морали. Серьезность такой попытки дополняет бесстрашие нападе-

696

ния на современный абстрактный субъективизм. В проекте Ницше начинают просвечивать начала возвращения к плотскому основанию справедливости, сравнимому с возвращением к телесному основанию мышления, о котором мы уже говорили выше. В обоих случаях истина говорит "снизу" — не как идея в поисках тела, а как разумная плоть, которая почтительно, строго перспективно, "строя", "отбирая", "уничтожая", возгоняет себя к духу, языку и справедливости.* Однако признание того, что истина не падает с неба, а раскрывается нам навстречу в драматическом разоблачении доселе скрытых земных реальностей, составляет принципиальную установку подлинной современности, независимо от ее конкретной идиоматики: будь то идиоматика сциентизма, неокосмологии, глубинной психологии, марксистской трудовой антропологии или фундаментальной антропологии. В шифрах телесности провозглашает себя дионисический материализм, по отношению к которому материализм "диалектический" — всего лишь грубая карикатура.

Этими последними замечаниями мы завершаем чтение "Рождения трагедии" как эстетической теории с культурфилософской подсветкой. В заключение я попытаюсь перенести ницшевский проект в такой контекст, где его книга о трагедии получит более масштабный профиль с точки зрения истории истины.

В самом деле, создается впечатление, что Ницше с большей частью своих произведений принадлежит необозримой, по своему охвату планетарной истории прихода к языку и самомобилизации фюсиса, а стало быть тому явлению, по отношению к которому я употребил столь же убедительное, сколь и недостаточ-

* Martin Heidegger, Nietzsche, Bd.I, S.639 ff.

697

ное выражение "дионисический материализм". Рассуждения о материализме в нашу эпоху вообще всегда рискуют получить горячую поддержку со стороны самого брутального субъективизма и самых циничных форм объективирующего мышления. Тем не менее следует помнить, что по своей природе материалистическая конфессия не могла не искать примирения с материей как не-иным духа. Материализм страстно стремился опосредовать метафизику, горестно зависшую над своим телесным основанием, и тем самым вернуть домой логические призраки. Современный материализм — задуманный как квази-матриархатное возвращение идеализма на землю — почти всегда утверждал себя в качестве мыслительной формы ультимативного насилия и абсолютного господства; и мне кажется, что с этим сопряжена скорее отчаянная, нежели наивная вера в исторический потенциал современности и ее способность к саморегуляции, очередное заклинание феномена современности так сказать "снизу": на сей раз в духе дионисического материализма и медиального мировосприятия.

Как бы то ни было, по отношению к многочисленным проектам "ретроспективного упорядочивания", "окукливания" и "возвращения к дикости" это направление мысли имеет большую силу воздействия, более последовательную структуру и больший потенциал универсальности. Это мышление понимает себя как материалистическое и дионисическое, поскольку может верить в то, что оно есть медиум уникальной, событийной драматической универсальности. Оно знает о своей приобщенности планетарному магнетизму телесной открытости мира, который говорит нам: всякое снятие границ субъективности, которое не превращается в супер-эгоистическое плетение словес, выливается в

698

кружение по орбите, наглядно показывающее нам границы полей нашей действенности. В этих не знающих границ, но в то же время конечных кружениях космонавтического и психонавтического разума свободы современности впервые обретают свой хрупкий смысл. Космонавтический разум имеет дело с нашей планетой как с источником и основой мирового взаимодействия, мирового процесса обмена, мировой коммуникации и мировой экологии, а в кризисную эпоху — мировой войны. Психонавтический разум, со своей стороны, вопрошает индивида о том, способен ли он выносить мировое гражданство, полученное им от рождения. Суммируем сказанное: я убежден, что психологии, растущие и множащиеся на европейской почве уже два столетия, образуют стержень просвещения в подлинном смысле слова; это символический движок психонавтического разума, то есть той формы самоосмысления, которая из последних глубин субъективности говорит о нашей обреченности на универсальность. В явлении дионисического материализма индивидуальной психике предстоит столкнуться с прибытием постоянно расширяющейся и утончающейся взаимосвязи "мира". Ей необходимо будет научиться освобождать безостановочное разоблачение мира миров от его изначальной невыносимости и претворять ее в выносимое; научиться принимать как глубоко внутреннее то "слишком многое"', что "прибывает" извне, дабы своей внутренней открытостью миру соответствовать внешнему раскрытию миров. Дионис — покровитель экстазов научения. Фундаментальный вопрос современных психологий, призванных вдохнуть жизнь в дионисии активного материализма, сделав их внутренними, звучит, стало быть, так: каким образом индивиды, отмеченные региональностью, конечностью и страхом смерти,

699

могут выносить планетарное измерение своего существования? В хайдегтерианской формулировке: как конечное Dasein может выносить свою заброшенность в неизбывную универсальность?

Нет ничего сложнее ответа на эти вопросы. Но что поделаешь, если прибытие грядущего бога сегодня происходит именно в дионисиях сложности. Тот, для кого всемирное время современности есть время его собственного бытия, обязан как никогда хорошо ориентироваться в запутанных историях.

Недавно я предпринял попытку вытянуть из хитросплетений современности одну из нитей, скрутив ее в виде философского повествования. Передо мной стояла задача доказать, что глубинно-психологическое взаимоопосредование плоти и мира стало для современных индивидов обязательным еще до проектов Ницше, Юнга и Фрейда, что решающий момент возникновения бессознательного относится к эпохе, предшествовавшей Французской революции.* Бессознательное — общее наименование истоков субъективности. То, что старше ее. Бессознательное — то, к чему обращают субъективность ее современные (читай: пост-

* Наступление постметафизической ситуации отмечено не только сумерками идолов монархии в период Французской революции; не только возникновением абстрактного атеизма или наивного сенсуализма и материализма в английской и французской мысли XVIII столетия. Гораздо более значимый маркер истории постметафизического мышления и дионисийского материализма (всегда являющегося соединением материализма драматического, герметического и физиогномического) – это рождение современной глубинной философии в форме месмеризма, «животного магнетизма», искусственного и гипнотизма (около 1870 г.). Пикантное сосуществование этих углублений в субъективность с социалоккультизмом раннесоциалистического типа еше не получило адекватной оценки в истории идей. CM.:Peter Sloterdijk, Der Zauberbaum. Die Entstehung der Psychoanalyse im Jahr 1785, F./M. 1985.

700

религиозные) ретроспективные конструкты. Плоть и драма суть материальные основания нового ретроспективного сознания. Плоть и драма — примеры того, как оковы субъективности падают, когда субъект volens nolens отдается мировой взаимосвязи, которой бессознательно он уже давно принадлежал и от которой ему все равно не удалось бы уйти. Всякое внутреннее глубоко телесно вплетено в магнетизм всеобщего.

Принято говорить о трех фундаментальных революциях XIX века: политизации пролетариата, захвате культурного дискурса женщинами и открытии бессознательного.

Не резонно ли предположить, что во всех трех движениях мы имеем дело с феноменом, обозначенным нами как донисический или драматический материализм? Не шла ли всякий раз речь о навязывании воплощенных и множественных истин, которые благодаря революционно-освободительным преобразованиям технической цивилизации смогли развить принципиально новую экологию самовыражения?

Мне думается, что ницшевскую идею справедливости нельзя должным образом понять, если рассматривать его творчество и его личность в отрыве от этих движений. Попытки объяснить ницшевский импульс исключительно через аналогию с характерными для бессмысленно производящего "вперед себя" позднего капитализма тенденциями имморалистического устранения всех и всяческих сдерживаний, были бы неоправданным редуцированием (хотя поздний капитализм действительно демонстрирует все признаки активного нигилизма с его "строящими", "отбирающими", "уничтожающими" ценностными определениями). Гораздо более оправданным применительно к Ницше было

701

бы попытаться увидеть его творчество как игру в сумерках — в сумерках идолов метафизики и в условиях крушения идеалистических систем. Эта игра — часть процесса появления на свет ("выныривания") ранее исключенных телесных и драматических факторов. Из ущемленности, затененности и культурного забвения эти тела, слишком долго эксплуатировавшиеся в качестве машин воплощения, рвутся на свет. Они используют современные механизмы освобождения, оправдания и символизации для подготовки новой интервенции "нижнего" — "нового присутствия" — "базиса", который лукаво и привычно делает вид, будто желает чего-то определенного, будто он борется за свое место под солнцем субъективностей, тогда как в сущности он ищет всего лишь возможности вновь стать эстетическим и вступить в стадию абсолютного самопредставления.

Однако поскольку пролетарское и феминистское из этих базисных движений слишком легко попадают в ловушки субъективностей, расставляемые современным абстрактным индивидуализмом, то наиболее перспективно — движение, связанное с появлением бессознательного, — даже в его извращениях Я-психологией и терапевтократическом отчуждении. Глубинные психологии, которые на протяжении двух столетий определяли физиогномический облик интеллектуальной Европы, составляют главную движущую силу истории, обозначенной нами в качестве дионисически-материалистической. Они несут в себе важнейший интеллектуальный потенциал Просвещения, не сводимого исключительно к инструментальным и стратегическим его аспектам. Только они способны по-настоящему осмыслить реальность драмы в условиях современности. Там, где они сохраняют верность первоначальному импульсу, они отвергают сознательную

702

пассивность рационализма и отказываются от сотрудничества с абстрактным индивидуализмом, представляющим собой всего лишь психически-правовую форму, в которой эксплуатирующая природу теоретическо-моралистическая субъективность желает утвердить свое мировое господство. Глубинные психологии — это, так сказать, мыслящее сердце современности, которое должно биться на протяжении эпохальной истории просветления фюсиса, чтобы не всем телам было суждено окаменеть в виде тотально засубьективизированных боевых машин и холодно-сознающих носителей права. Это сердце мыслит в центре дионисической страсти — в воспоминании об экологии страдания, к которой принадлежат также разум освобождения и конструкция выносимостей. Это живая память, которую хранит в себе история цивилизационных ранений наряду со всем тем, что вынуждено было развиваться в направлении ожесточения и омрачения, чтобы мог быть установлен уровень вооруженности интеллекта и забронированности плоти, необходимый для господства.

Все это, признаюсь, звучит несколько неясно, для того чтобы удовлетворить потребность в понимании, если уже заранее и из собственного опыта не знаешь, что может здесь иметься в виду. Не забавляется ли случаем автор (по примеру новых французских мыслителей), культивируя неясность как своего рода искусство? Или все же можно с достоверностью утверждать, что дымка неясности, окутывающая наши рассуждения по поводу глубинно-психологической формы познания, не должна восприниматься читателем как произвольный литературный довесок, что она есть способ показать то, как дана нам "вещь сама по себе"? Каким же образом мышление, задающееся вопросом о своих границах, может вынести осознание того, что отнюдь не все оно

703

способно сделать для себя прозрачным? С признанием того факта, что рациональный мир имеет а-рациональный задник и что сущностным условием развертывания транспарентности является стоящий за ней массив не-транспарентного, Просвещение оставляет позади стадию инфантилизма, сквозной просматриваемости вещей и достигает уровня зрелого критического разума. Слова Мерло-Понти о философе — что тот несет с собой тень, "которая значит нечто большее, чем просто фактическое отсутствие будущего света", — относятся и к Просвещению в целом.

Что же это все означает? Легче, впрочем, сказать, чего это не означает. Это не означает, например, того, что следует нечто немедленно предпринять с целью глубинно-психологического просвещения общества. Это не означает, что интуицию о драматически-телесной структуре субъективности мы непременно должны как-то использовать — скажем, превратить ее в психотерапию в духе производства дионисических и в то же время социально-ответственных индивидов. Это не означает также, что после столетий организованных эгоизмов пришло время энергично переключиться на любовно-понимающее взаимодействие. При этом мы не имеем ничего против любовно-понимающего взаимодействия, психотерапии или духа предпринимательства. Что действительно отрицается — или, по крайней мере, прерывается и придерживается в своей нудительности, — это неизбежно ложные рефлексы, ориентирующие наше поведение на предприятие, действие и переключение. Эти рефлексы, опирающиеся на миф практики, составляют предпосылку идеологии "engagement" и проблемно-ориентированного поведения современного индивида.

Никакой другой феномен не демонстрирует это столь наглядно, как драматическое сердце современного разума — выраже-

704

ние, выбранное нами для обозначения глубинных психологии. Глубинно-психологические процессы (в терминологии Ницше: драма, трагедия, событие) уже по своему наличному типу суть именно то, что лежит вне сферы производства и предприятия. Это онтологическая матрица того, что в силу специфичности своего бытия не может быть нами осуществлено, достигнуто или произведено посредством системы методов. На фоне господствующего распорядительного рационализма они вздымаются монументом нераспорядимости наивысшим. Наивысшим всегда остается то, что происходит или не происходит за пределами операционально действующих субъективностей: страстная любовь, спонтанное воспоминание, ставшая событием интуиция, чистый успех, счастливая синхронность, проясняющая ситуацию неудача, своевременный разрыв, прорыв перво-боли. Все это очерчивает область, в которой воля не может того, чего она волит. Не стоит впрочем забывать о том, что и глубинно-психологическое сознание почти беззащитно против искушения самому утвердиться в форме технической практики и подать руку терапевтократическому социал-активизму.

Здесь напоминание о ницшевской теории драмы может еще раз сослужить нам хорошую службу. С самого начала — еше задолго до того, как пуститься по следам воли к власти как универсальной формулы нигилистического активизма, — Ницше знал, что никакая трагедия невозможна там, где действие ведут субъекты, ориентированные только на калькуляцию; индивидуальное шоу означает конец театра (вспомним ницшевскую критику Еврипида). Подлинная, неотвратимая драма развертывается тогда, когда индивид — не тот, кто действует на свой страх и риск, но тот, кто проницаем для события, которое по своему происхож-

705

дению старше, чем индивидуальное самосознание. Подлинная драма осуществляет себя как дионисическая страсть фюсиса, событийно вспоминающая свою индивидуацию, свою "участь" и свое "будущее". Таким образам, драма по сути есть психодрама, а психодрама, со своей стороны, есть единство воспоминания и события, познания и участи. Поэтому, хотя современная организация; познания имеет тенденцию сводить проблему Просвещения к вопросу распоряжения информацией, Просвещение остается неразрывно связано с драмой. Однако познание — это событие событий и судьба всех судеб. Всякий раз эта психонавтический процесс, сматывающий ариаднову нить ужасной истины. Вспомним: искание героя этого завоевателя и страстотерпца познания, начинается как бегство от ужасной истины; бегство может стать открытием, если приведет к сознательному признанию истины совершающейся и совершающей. Субъект в своем путешествии души — это небожественный нетерпимец, взыскующий божественного терпения (что в ином выражении означает всего лишь дионисическое единство жизни в соединении: наслаждения, боли и познания). Дионисическая мудрость не учит освобождению от страданий, не верит в то, что путь наверх ведет к избавлению. Зато она помогает обрести позицию, которая позволяет по меньшей мере не страдать от страдания.

Следует ли из этого, что трагическая терапия в ницшевском смысле — путеводный образ просвещенного Просвещения? Что она — модель для тех откровений, которых нельзя вызвать никакой процедурой и перед которыми бессилен любой метод? Можно было бы не колеблясь ни минуты ответить на эти вопросы утвердительно, если бы зараженный активизмом дух времени не интерпретировал признание трагической терапии как практичес-

706

кую позицию. Поэтому второе, более высокое Просвещение должно начинаться с колебания; просвещенное колебание — это искра медитации и эпического терпения, имеющего к психонавтическому приключению гораздо большее отношение, чем то представляется на первый взгляд. Психоанализ в подлинном смысле может состояться только тогда, когда субъект отходит в сторону, чтобы его история, его драма могла рассказать себя. Под психоанализом мы имеем в виду, конечно же, не скомпрометированный фрейдовский проект, а совокупность психонавтик, то есть глубинно-психологических явлений Просвещения, которые в пространстве между эстетикой, терапией и дионисической рефлексией вот уже почти два столетия отвечают за пострелигиозное углубление понятия субъекта. Высокая оценка роли глубинно-психологической драматургии отнюдь не означает, что мы льем воду на мельницу терапевтического акционизма. Психонавтические феномены современности не связаны никаким руководством к действию, их процесс сам по себе достаточно событиен.

Во всяком случае, не так много примеров столь же суггестивных моделей, которые в качестве условия познания и Просвещения ставили бы во главу угла не разумное действие, а разумное позволение происходящему происходить. Кто из собственного опыта знает, что "означает" такая формулировка, очевидно сможет понять, что в действительности поставлено на карту в этих рассуждениях об отношении активного действия и позволения. Речь идет не больше не меньше, как об осмыслении распределенности разума между двумя полюсами: полюсом "субъекта" и полюсом "процесса". Это как раз и есть то, что следует иметь в виду, говоря о "постметафизическом процессе обучения". Терапевтическая драма на уровне мировой цивилизаций, драма, ко-

707

торая играет самое себя, которую никто не организует, для которой не существует никаких предписаний, — эта драма могла бы стать процессом обучения, способным исчерпать воинственный потенциал активного нигилизма с его ценностными полаганиями, созидательными мероприятиями, планированием и уничтожением. Вероятно и Хайдеггер косвенным образом намекал на нечто подобное, когда цитировал Гёльдерлина: "но где живет опасность, там растет спасенье". Планетарная терапия, осуществляющаяся без подчинения новому центральному субъекту, представляется единственным, что может положить конец гонке вооружений субъективностей — причем не извне, а изнутри, то есть самими субъективностями. Всякое действие в этой сфере (даже так называемые "меры по укреплению доверия", похоже, перекочевавшие к нам непосредственно из вокабуляра Мефистофеля) должно в конечном счете оказаться действием-продолжением, и то, что все великие бездны настоящего, как и раньше, лежат на одной прямой продолжения, знают, между прочим, даже дети. Действительно ли имя осаживающей терапии (это слово приобретает здесь фатальный оттенок) при всех обстоятельствах только одно — катастрофа, — вот главный вопрос нашего времени, когда оно пытается схватить себя в мысли. Толпе же мелких бесов, для которых это не вопрос, а скорее надежда, оставим их несчастное злорадство.

Наше чтение ницшевской книги о трагедии выливается в своего рода введение в дионисическое обучение, которое может быть названо также и терапией, психонавтикой или психодрамой или даже политикой, если понимать политику сообразно ее ночному понятию, о котором мы говорили выше. Дионисическое обуче-

708

ние означает высверкивание интуиции на вершине опасности, познание на лезвии бритвы; это обозначение мышления на той сцене, с которой невозможно бежать, ибо она есть сама действительность. Жизнь — это ловушка, являющаяся сценой, и сцена, являющаяся ловушкой.

Однако именно в дионисическом обучении необходимы аполлонические меры предосторожности. Драматические импульсы актера нельзя переводить из эстетического в политическое непосредственно; в этом отношении предупреждения Беньямина сохраняют свою силу и сегодня. Вначале эти импульсы должны пройти аполлоническое опосредование, регулирующее политическую экологию страдания. В современных условиях активное политическое действие может слишком быстро соскользнуть от импульсивности к фашизму.

Скажем так: при низвержении из материнской утробы в поздний капитализм боль индивидуации накапливается. Ответственность за это нельзя возлагать на поздний капитализм как таковой, сколь бы легко этот обвинительный рефлекс ни возникал и сколь бы велико ни было число дискурсов, которые подсказывали бы нам, инстинктивно ищущим виновного, где его найти. Чтобы эта боль, имеющая отношение не к общественной формации, а к жизненному циклу, могла быть проработана на субполитическом уровне, нужна самосознающая антиполитическая терапия — не для деполитизации индивидов, а для деневротизации политики, для защиты политического от психодинамических движений и дионисических коротких замыканий.* Под

* Я, правда, считаю, что мы живем в эпоху сверхполитизации и что деполитизацию общества при поисках некоторого минимума политичес-

709

терапией следует понимать, разумеется, не только развитие психологизирующих субкультур, но и всю совокупность техник, обычаев и игр, составляющую радостно-страдательную экологию социальной жизни — все пути сознательной жизни и все линии психонавтики. Если среди них, наряду с традиционными терапевтическими подходами, сегодня становится все больше и больше мифологических, поэтических, шаманистических и неорелигиозных линий, то это не означает — по крайней мере, в функциональном аспекте, — что имеет место осквернение современности новым иррационализмом. Напротив, это свидетельствует о благотворном снятии с политики подозрения в том, что она может быть непосредственно ответственной за самотворения и индивидуационные страдания человеческой жизни.

В новом множестве психонавтики заявляет о себе более зрелое понимание распределения ответственности. Бедствие человека— это не столько его страдания, сколько неспособность самому быть за них виноватым, неспособность желать этой виновности. Воля быть виноватым — словно психонавтический вариант amor fati — означает не нарциссический гибрид и не мазохистическую покорность судьбе, а мужественное и спокойное приятие своей жизни в ее реальности и потенции. Тот, кто желает сам быть виноватым, перестает искать виновных. Он отказывается оттого, чтобы су-

кого можно было бы записать в графу «доход». Выражение «антпполитическое» я позаимствовал у венгерского писателя Дьердя Конрада, который понимает под этим нечто вроде свободного от государства пространства, морально-культурной автономии обшества. Что могла бы означать антиполитика в западно-европейской ситуации, я в общих чертах обрисовал в своей речи в: Taugennichts kehrt heim oder das Ende eines Alibis - Auch eine Theorie vom Ende der Kunst, in: Ende der Kunst, München 1985, S.108-136.

710

шествовать теоретически, ища себе обоснование в отсутствующих истоках и воображаемых причинах. В драме он сам становится героем знания — страдающим пациентом истины. Если индивид приобщается к просвещению именно такого рода, оно выливается в дионисическую автономию; эта последняя настолько же далека от автономии субъекта, присущей идеалистической современности, насколько далеки друг от друга воплощенная экзистенция и иллюзии "преодоления" экзистенции.

Дионисическая терапия, зародившаяся на европейской почве и за два последних столетия приобретшая планетарный масштаб, несет в себе вызов господствующим формам псевдо-просвещения, отличительной чертой которых является непрерывный поиск причин и вообще "виновников". В конечном итоге адепты псевдо-просвешения, влекомые мечтой стать субъектом или богом, утверждают себя на месте "виновника" в качестве его идеального преемника. Разве удивительно, что в ходе такого псевдо-просвещения счет страданий человека и природы растет просто катастрофическими темпами?