Глава XIII Совещание двух холостяков, одного вдовца и одного женатого

Утром я позвонил в Кладно Максиму Смыцкому, одному из лучших, если не лучшему, знатоку города и истории его и окрестностей. И, к счастью, застал дома.

– Слушай, Максим, ты историю с Ольшанским замком слыхал?

– Друже, ты меня за ребенка считаешь. Скоро посадишь за парту и заставишь учить…

– Что?

– Ну, «сам сабе катлету смажыў i запэцкаўся ў сажу»^[65] или «У Мани верный был баран, собаки он верней. Куда бы Маня ни пошла – баран бежит за ней».

– Угм. Ты еще вспомни «Anna und Marta baden»^[66]. Замок в Ольшанах разрушать хотели…

– Кто?.. Ах, сек твою век!.. Кто?!

– Этого сказать не могу… Слово дал. Обещали не растаскивать. Так вот ты, как «охрана памятников культуры», помни об этом и при случае постращай. Доску новую повесьте.

– Ах, черт! Еще легенда такая красивая связана с ним. Холера ясна.

– Возможно, она имеет под собой какую-то почву.

– Какую?

– А ты про бунт Валюжинича слыхал? И про послание бискупа Кладненского?

– В лесу родилась елочка.

Он был очень похож на Марьяна. Юмор у всех нас почти одинаковый: юмор эпохи и ее манера шутить. И все же он был не то, не то… Хотя и энциклопедия на двух ногах.

И тут мне тюкнуло в голову:

– Максим, что ты знаешь о расстрелянных в последний день немцами в Кладно?

– Есть такой памятник. Вернее, стела. Только здесь их будто бы половину расстреляли. Часть дальше, под Белостоком. И неизвестно, кого где. Расстрелянные были поляки и белорусы. Во всяком случае, и здесь и там адекватные и двуязычные стелы.

– Текст помнишь?

– Помню, но лучше, для верности, посмотрю по картотеке.

Минутная пауза.

– Есть, слушай, – и дальше текст:

Tu spoczywają zwłoki

22 Bojowników Ruchu

Oporu, zamordowanych

przez hitlerowców

w dniu 17.VII.1944 r.

И далее перечень фамилий:

A.Oblocki z Krakowa.

Р.Romski…

Еще фамилии, и потом, как последнее подтверждение:

J.Stankiewicz z Olszan.

W.Wysocki z Kladna

oraz 17 osob nieznanych.

Cześć ich pamięci.

И ниже по-белорусски:

Тут спачываюцъ астанкi

22 Байцоў Руху Супрацiўлення,

замардаваных гiтлераўцамi

у дзень 17.VII.1944 г.

. . . . . . . .

А.Аблоцкi. з Кракава.

П.Ромскi…

. . . . . . . .

I.Станкевiч з Альшан.

В.Высоцкi з Кладна

А таксама

семнаццаць чалавек невядомых.

Вечная слава памяцi герояў^[67].

– Спасибо, Максим. До встречи. – Я повесил трубку.

Почему мне пришло в голову спросить об этом? В истории этой все было загадкой, и потому приходилось присматриваться ко всем. Что означал человек под окнами? Случай в музее? Усыпление собак? Убийство (да, я подсознательно знал, что это было убийство, и даже желал этого, в противном случае это была бы слишком глупая смерть)? Записка, написанная моей рукой? Странные и диковатые люди в Ольшанке (а я умудрился проверить: никто из них уже два месяца не был в нашем с Марьяном городе). Наконец, вся эта история со старой легендой и ее странная связь с современностью, и странный поворот старой сказки. Да и вообще, куда мог подеться такой человек, как Валюжинич? Хотя… Мог же Кучум после последнего разгрома погнать коня, и следы его, как говорит великий историк, «утерялись во тьме истории». И история эта – моя история, а не та – крайне паскудная, очень во многом страшная.

Мне очень не хотелось идти к Хилинскому, но надо было. Может, узнал что-нибудь от Щуки? И мне ли, подозреваемому, было избегать закона? Но я тянул и тянул. Вышел к «Святому Герарду», купил сигарет; на этот раз «Шипка» была, а «БТ» только один блок. И за это спасибо доброму человеку, что приберег.

– И надолго, товарищ Космич?

– Да нет, дня на два, а там снова…

– Всё ищете? – спрашивает он.

– Ищу.

– Бывает, что и находите?

– Бывает, что и нахожу. Чаще всего нахожу… Тут лбом и задом надо стену прошибать. – Я оттягиваю визит к Адаму как могу. – Дурное дело нехитрое.

– Угм. Тогда в этом городе три четверти таких, «нехитрых».

Я все же иду на Голгофу. И когда Адам открывает мне дверь, меня словно ударяют в лоб чекухой или балдой. Той, что по обуху топора бьют, когда он завязнет в пне.

…Сидят за столом и попивают чаек полковник Щука и Ростик Грибок. Меня от этой идиллии передернуло. И одновременно снова возник страх. Правильнее, он жил все время. Страх. Страх перед той запиской. Перед собственным почерком. Откровенно говоря, ни до того, ни после я, в самых трудных обстоятельствах, не боялся. Но одно дело убить на войне, в уличной драке с уличным дерьмом, в состоянии аффекта. И совсем иное, когда между тобой и другом встают деньги, когда человек за эти вонючие бумажки, за наследство убивает единственного друга. Так подло выманив его из дома.

Лишь тогда, когда люди – все – поймут это, только тогда придет справедливость. До этого ее напрасно ждать.

– Что это у вас гулко и шумно, как в бане?

– Гулко, – неожиданно сказал Грибок, – как в бане или в 9-й клинике в зале для посетителей.

– А ты что, и там бывал? – спросил я.

– Побывал. Но там лежать – это прости меня господи…

И в самом деле, зачем ему туда, такому Грибищу? Глупое предположение.

– Я всюду побывал, – сказал Ростик.

– Ну, на северном полюсе не был, – сказал я.

– Хватит вам, – вдруг отрезал Щука. – Вы разве не видите, что он еле жив от волнений? Уж эта наша, местных дурней, глупая привычка острить едва ли не под топором.

– Правда, – признался я. – Временами страшно болит голова. Какие-то странные явления во сне.

– Переутомился ты, парень. Отдохни, поспи, поплавай, влюбись, – сказал Щука. – Бросил бы ты это дело. Выеденного яйца оно не стоит. Подумай, что тут к чему? Где плес, а где лес? Где постель, а где костел? А чтобы успокоился – скажу: почерк не твой, Антось. Экспертиза графологическая установила. Почти не отличишь, но не твой. Бумага – твоя.

У меня закружилась голова. В последнее время она так трещала, что я боялся, а вдруг это я в забытьи чего-то натворил. Поэтому на последние слова я не отреагировал.

– Кто к тебе ходил? – спросил Щука. – Кто знает почерк?

– Ну-у, отец, тетка… Вы… Ну, соседи… Марьян… Изредка коллеги по работе.

– Отпадают.

– Ну, на женщин не подумаешь, – вдруг сказал Хилинский, – да и была она одна. И теперь ее нет.

Я был благодарен ему, что он не дал мне назвать имя Зои. Последнее это дело мужику катить бочку на женщину, которая была с ним.

– Хорошо, – сказал Щука. – Твоя старая байка наверняка не связана со всеми этими событиями. Кстати, возьми книгу и – вот тут на кальку сделано несколько копий… Оригинал оставим у себя. А что у тебя нового?

Я кратко рассказал.

– Вот это уже любопытно, – сказал Щука. – И, главное, мы сами не знаем о расстрелянных, кто за что и как. Если что-то интересное узнаешь – говори вот с ним, – кивнул на Адама. – А сам своим делом занимайся.

Ага, так я и могу заняться только своим делом.

– А про того Высоцкого, что в тридцать девятом повесили, – продолжал Щука, – так я помню этот процесс. Один из наиболее шумных. Действительно, говорили – подкладка политическая. А больше ничего не знаем. Архив сгорел.

Я снова налил себе воды и выпил.

– Что это ты пьешь, как с похмелья? – спросил Хилинский.

– Что-то в последнее время жажда мучает. В голове какой-то туман странный… Ну, а насчет тех, расстрелянных? А насчет тех, что убили в Кладно?

– Говорю тебе, – сказал Щука, – архивы сгорели. Архив суда – сгорел. О Варшаве и говорить нечего. И кладненских расстреляли семнадцатого. Ну, а Кладно мы взяли восемнадцатого июля. И значит, немцы могли не успеть вывезти архив и награбленное ведомством Розенберга.

– Считай, – вмешался Ростик, – 26 июня Витебск, 27 – Орша, 28 – Могилев, 3 июля – Минск, накануне – Вилейка. Видишь, как окружили, обложили. Твоих кладненских расстреляли семнадцатого. Ну, а Кладно мы взяли восемнадцатого июля. И значит, немцы могли не успеть вывезти архив и награбленное ведомством Розенберга.

– А что ты такое сотворил, что в Ольшанке был скандал? – Хилинский вертел в руках одну из лент.

– Замок фотографировал, – мрачно сказал я. – Выдам потом пленку японцам.

– Прижмут тебе когда-нибудь твой длинный язык, – проворчал Грибок.

– Не прижмут, – сказал полковник. – Потому с ним и делимся. Потому и разговор с ним идет здесь, а не там… Несмотря на некоторых.

– Лента эта не палимпсест^[68], – вдруг сказал Хилинский. – Выскабливали пергамент по какой-то иной причине.

– Что-то маскировали? – спросил Грибок.

– Кто знает? И думаю, что, может, клей, которым прикреплялась лента к предмету, – хмуро сказал Хилинский. – Только что это за предмет? Где его найти? – И добавил, глядя на то, как я снова пью воду: – Все же думай и ты, Антось. Вместо ребуса.

– Я тот ребус уже и без предмета разгадал. Полагаю, правильно.

– Склоняюсь к твоему мнению, Антось, что здесь что-то есть, – сказал Адам. – Вряд ли человек зашифровал бы что-то неважное. Но… не лезь ты слишком в дела Андрея и… Ростика. Твое дело история. И ты им подай иногда только то, что посчитаешь нужным… И они тебе нужное скажут… Что тебя касается. Помогут. Но и ты посильно поможешь.

И он с нажимом добавил:

– Если посчитают нужным заняться делом.

– Смерть моего Марьяна не считать – нужным?..

– Потому что говорить о своих делах с другими, – перебил меня Адам, – они не любят. А иногда просто не имеют права. И ты их не вини. Не лезь к ним, а они к тебе не полезут. Если что-то серьезное случится – разберутся сами.

Я был в холодной ярости. Не считать серьезным – такое?

– Не лезь ты в бутылку, – сказал Щука. – Если это было убийство – рано или поздно его раскопают.

– Кто это раскопает?

– Мы.

– Что ж, помогай бог, – сухо сказал я.

Хилинский вышел проводить меня. Стоя на этой занюханной площадке, беседовали.

– Слушай, что означает твое ?

– Три, – сказал я.

– Гм. Ну хорошо. И вот это, расспроси, кто такой Бовбель, банды которого в войну и после войны гуляли возле Ольшан.

– Что, это важно?

– Щука считает.

– Тогда можно.

– Чепуха какая-то получается с этой полоской, – сказал он. – Кроме вот этого «слуцких ворот» и слова «жажда».

– Почему?

– Не знаю… Ну, а как там рыбка у вас ловится?

– Не знаю, – в тон ему ответил я.

– Спроси, если ловится, может, и я к тебе подъеду. А что еще делать пенсионеру?

– Знаешь, пенсионер, – сказал я, – катись ты к такой-то матери…

– Качусь, – улыбнулся он и закрыл дверь.