Ночь четвертая

1. Опять тихая, морозная, лунная ночь. Редкие прохо­жие идут торопливо. Наверно, на улице слышен хруст снега под их ногами. Нет шумной дневной сутолоки, и собор потерял свою суетливость, очерченный луной. Везде длин­ные редкие тени рядом с бледным светом, медленно пол­зущим по полу передо мной. Жизнь затихла, но все живет иною, лунною жизнью, зовущей к себе и недоступной. На душе непонятная грусть. И встают сомнения, мучительно неразрешимые...

Если правда, Любовь, что высшее твое явление на зем­ле — любовь едва связанных с миром, любовь «людей лун­ного света››, каков смысл моей любви? Отчего обречен я тобою на что-то низшее и худшее, с чем не хочу прими­риться как с низшим? Какая тогда цена всему, что люблю я, и тому, что стремлюся в тебе сделать вечным? Ведь вер­шины твои не здесь. Они покрыты вечным снегом, белым и бесстрастным, сияющим холодными лучами; они овея­ны вечным холодом. Если ты зовешь от мира, зачем ты меня заставляешь в мире тебя искать? Преходит образ мира сего, прейду вместе с ним и я. И что же станет с любимой моей? — Там, в будущем не будет она такою, какую я люб­лю, там я ее не узнаю. Но не хочу я и вечности без нее!

Мне скажут «люди лунного света››: — Не любимую любишь ты, а себя самого. Ты не знаешь Любви, равной ко всем, совершенной. — Но нет, себя самого любить нельзя. Что значит любить себя? — Любить свои наслаж­денья? — Но эти наслажденья невозможны без того, что их вызывает; самые низменные из них необходимо пред­полагают нечто внешнее мне, хотя бы мое тело, от меня отличное. Тело мое не я сам: оно должно быть от меня отличным, чтобы мог я им наслаждаться. Не могу я стре­миться к наслаждению, если вне меня нет ничего, способ­ного меня услаждать, если само наслажденье уже целиком во мне и я сам. Оно должно быть и вне меня, хотя как-то я с ним изначально сопряжен. Нет наслаждения без любви; нет любви без любимого. И если больше всего люблю я покой свой и стремлюся к нему — я еще не обладаю им и его неотъемлемостью. Тогда предо мною стоит идеальный образ моего «я», еще не ставший мною. Так и, стремясь к совершенству, я люблю себя идеального, существующего уже как идея и предвосхищаемого сознанием моим, но еще не осуществленного и тем от меня отличного. В Любви, как в Познаньи, реально отличны любящий и любимый; только любящий и познающий — ничто, а любимое — само Всеединство.

Не говорите вы о себялюбии, говоря о любви к дале­ким, ко благу других, к бесконечному Богу. Но разве и Благо и Бог не приносят вам наслажденья? Тогда вы не любите их, холодные, бесплотные тени! Скудость нашей любви не в том, что нас Божий мир услаждает, а в том, что услаждает лишь близкое нам. Полнота Любви не в отказе от наслажденья, а в наслаждении всем.

Себялюбие... Но любить себя и себя познавать значит познавать ничто и любить ничто, т. е. уничтожать себя. Себялюбие — самоубийство, а то, что все называют себя­любием, только малость Любви: когда ограниченно любят и когда наслаждаясь страдать не хотят.

Нет любви без любимой. Не мечту, не созданье свое люблю я, когда стремлюсь я к ней. Она была и вне меня даже тогда, когда ее я не знал: уже тогда волновала она всю душу мою. Если бы любимая вся была во мне и мною, не стремился бы к ней я, не любил бы ее. Но тогда не было бы во мне любви и жизни: все пребывало бы в веч­ном покое смерти. Люблю, считая вечною мою любовь; жажду полного слиянья с любимой. Оно должно быть, если любовь, если жизнь моя не обман, если стоит любить. Но наступит такое слиянье, любимая станет всецело мною — и не будет любви моей к ней, и не будет ее. — Чтобы могла быть и стать совершенной любовь моя, должно на­ступить полное наше слиянье и в то же самое время долж­на остаться и наша разъединенность. Если будет только единство, не будет любви моей, самой жизни. Если будет вечная разъединенность, любовь моя никогда не достиг­нет цели своей, не станет совершенной, томя меня неуто­лимою жаждой. Чтобы осуществилась и существовала Любовь, необходимо, чтобы любимая и я были в ней не­раздельно и неслиянно. Но как возможно такое совпаде­ние противоречий? И к нему ли движет нас наша любовь?