Глава 2. Философия и культурология

Как соотносятся между собой различные научные дисциплины, посвященные теории и практике мировой культуры? Сложившаяся система преподавания этих дисциплин смешала все жанры. Обычно в вузах читается базовый предмет —культурология, который охватывает и сумму философских представлений о культуре. Однако кроме культурологии существуютеще культурная антропология, этнологияи другие отрасли знания. Как разграничить их между собой? Можно ли оптимально соотнести различные сведения, накопленные конкретными науками? И вообще —причем тут философия?

Специфика философии

Соотношение философии культуры и культурологии составляет особой загадки. Отграничение философского ракурса от конкретного знания —процедура довольно знакомая. Различные объекты познания —природа, человек, культура, общественная история, техника, знание воскрешают одно и то же противостояние между философией и наукой. Возможен взгляд на природу со стороны натурфилософии и естествознания. Человек оказывается предметом внимания в философской антропологии и в теоретической антропологии. Конкретное знание о культуре не культурология, метафизическое —философия культуры. Об истории рассуждает философ истории, а историк описывает события. Философия техники противостоит техниковедение. Философия истории сопоставляется с социологией. Философия знания надстраивается над описанием и осмыслением знаний.

Нужна ли философия в эпоху информационных моделей сложнейших мегатрендов, эффективных научных выкладок. Возможно, цивилизация такого типа предполагает совсем иной способ мышления, другую форму всеохватного миропостижения. В культуре XXвека эта идея высказывалась довольно часто. В начале века позитивисты пытались построить филосо­фию по меркам науки. Естественно, они пришли к убеждению, что наука способна потеснить метафизику. Потом идея верховенства точного знания как последней истины завладела учеными умами, и сами философы стали сомневаться порой в универсальности любомудрия.

Во все века, даже при очередном расцвете философии, в головах многих рождалась крамольная мысль: не проще ли, не целесообразнее ли обойтись без метафизических изысков, без абстрактных философских провозвестий? «Поистине трагично положение философа». Это слова Н.А. Бердяева. «Его почти никто не любит. На протяжении всей истории культуры обнаруживается вражда к философии и притом с самых разнообразных сторон. Философия есть самая незащищенная сторона культуры». Последняя фраза просто великолепна по отточенности формулировки…

Религия обслуживает запросы духа. Человек обращает свой взор к Богу, когда испытывает жуткие муки одиночества, страх перед смертью, напряжение душевной жизни. Мистика чарует возмож­ностью глубинного, обостренного богообщения. Она дарит на­дежду на чудо. Наука демонстрирует неоспоримые успехи позна­ющего ума. Будучи опорой цивилизации, она не только разъяс­няет одухотворяющие истины, но и обустраивает людей, продле­вает им жизнь.

Философия же, напротив, нередко отбирает у человека пос­леднее утешение. Она выбивает индивида из жизненной колеи, безжалостно предлагая ему жестокие констатации. Ей по самому своему предназначению приходится разрушать обустроенность, сталкивать человека с трагизмом жизни. Высоковольтное освеще­ние, само собой понятно, непосредственно от философии не исходит. Что касается таинств мироздания, их загадочной, мис­тической природы, то философия в силу своей рассудочности пытается осмыслить их до самого основания. Так рождается еще одна формула философии: «В сущности говоря, вся философия есть лишь человеческий рассудок на туманном языке». Однако человеческий рассудок постоянно выражает себя на туманном языке. Разве ему недостает других форм самовыражения? Может быть, в результате философ обретает какие-то окончательные истины? Ничуть не бывало. Если бы любомудр добрался до неких последних установлений, он бесповоротно исчерпал бы собственное ремесло. В том-то и парадокс, что философ размышляет над проблемами, которые не имеют окончательного решения. С той же последовательностью, с какой червь прядет шелковую нить, мыслитель вытягивает из сознания все новые и новые парадоксы, заведомо зная, что они никогда не будут разгаданы. Странное, вообще говоря,занятие…

Может быть, отказаться от этой причуды? Сколько просвещенные умы советовали поступить именно так. Зачем туманное возвещение, когда наука развертывает свой бесконечный потенциал? К чему отзывчивость к абстракции при наличии богословия? Какой смысл в накоплении мудрости, в которой нет ничего постижимого, бесповоротного? Философию критикуй разных сторон и все время пытаются вытолкать ее из культуры. Много ли проку от этой праздности?

Чем объясняется живучесть философии? Существует мноя ство определений человека. Он и разумное животное, исоздатель символов, иполитическое животное. Можно указать, пожалуй, еще на одну черту, без которой человек не был бы самим собой. Он,как бы ни старался, не может не философствовать. Такова антропологическая природа, если угодно, некая странность. Он пытается осмыслить вопросы, которые как будто не имеют значения для него лично. Откуда взялся мир? Куда движется история? Чем вызваны проблески сознания в человеке?

Человек множит эти вопросы. Когда же рождается относительная ясность, он немедленно затемняет ее новым противоречием, еще одним измышлением. Зачем? Чтобы получить ответ? Ведь философ на это совершенно не рассчитывает. Несмотря на яростные недавние споры, приходится констатировать: философия —не наука… Это совсем иной, весьма эксцентричный способ мышления, погружения в тайны мира. Человек философствует, потому что охвачен этой страстью. В ней он выражает самого ñåáÿ. Человек делает это для собственного удовольствия, для самовыражения, ибо он рожден философом.

Но тогда чем продиктованы слова Бердяева? Культура, как выясняется, не может в равной степени поддержать все стороны человеческой жизни. Она, можно полагать, ищет более надежные опоры, нежели метафизические зигзаги, и сам человек, разгадывая собственную природу видит перед собой зыбкий, неустоявшийся образ. Он страшится признаться себе, что именно эта поразительная способность к рефлексии и есть самое ценное в нем…

«Странное дело, но в наш век философия всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего означает; она не находит себе применения и не имеет никакой значимости ни в чьих либо глазах, ни на деле». Слова принадлежат мыслителю эпохи Возрождения М.Монтеню, однако похоже, что сказано это в наши дни. Тема, казалось бы, парадоксальная и неожиданная: мир намерен перебраться в новое тысячелетие, оставив любомудрие за бортом.

Публицистов волнуют сегодня политические распри, бюджет­ные хитрости. Политики опираются не на мудрые максимы, а на охлократические тенденции. Общественное сознание утратило глубинное метафизическое измерение. В годы тоталитаризма лидеры, издав очередное постановление, вещали: только время способно выявить истинный и непреходящий смысл принимае­мого решения. Пустота набрасывала на себя философский убор. Власть имущие в наши дни убеждены, что назначение философии именно в том, чтобы обслуживать каждый изгиб конъюнктурной политики. Интеллектуальная честность и независимость редко привлекают сторонников.

Философию теснят отовсюду. Представители точных наук, обескураженные грандиозными открытиями нашего века, пола­гают, что проникновение в ядро клетки важнее отвлеченных размышлений. Рефлексии ставится предел. Философское возве­щение оценивается как удел староверов. Утрачивается и без того зыбкое представление о специфике философского мышления.

Парадоксально, но стремительное развитие гуманитарного знания дает тот же эффект. Обогащение истории, культурологии, психологии, социологии и других дисциплин подрывает верхо­венство философии. Герберт Уэллс в начале века высказал догадку: пожалуй, господствующей наукой грядущего столетия будет психология. Не будем оспаривать экспертизу фантаста. Возможно, он близок к истине. Однако неужели только психо­логия обещает стать всеобъемлющей наукой? Разве не являемся мы сегодня свидетелями ренессанса историзма? А глобальные претензии социологии или, скажем, культурологии? Положение философа действительно трагично…

Однако нет ли в этих рассуждениях расхожего философского высокомерия? Не реализуется ли здесь древнее поползновение философии быть матерью всех наук? Речь идет совсем об ином —о сохранении статуса философии, на который посягают едваëè не все. Конечно, по словам Аристотеля, философии надлежит исследовать «первоначала и причины».В этом специфика философской мысли, а не ее гордыня.

Недавно я был на защите докторской диссертации. Соискателя спросили, чем отличается культурология от философии культуры. Тот ответил: культурфилософиязанимается универсальными метафизическими проблемами, а культурология изучает конкретные феномены. Члены совета, профессиональные культурологи сразу почувствовали: их репутация как философов поставлена под сомнение. Вот оно что: оказывается, при изучении культурных процессов мы слишком мелко плаваем. Да знаете ли вы, что в культурной антропологии есть такие прозрения…?

Остынем и поразмыслим. Соискатель правильно определил различия наук. При этом вопрос о том, что интеллектуальнее философствовать о культуре или анализировать конкретно-культурные феномены, —вообще не поднимался. Трудно представить себе, что древнегреческий историк Геродот оскорбился бы, скажи ему, что его занятие —собирать исторические факты. Разве это презренное дело —описывать нравы народов, обычаи племен? Можно, разумеется, размышлять о том, почему именно так движется история. Но это, как говорится, совсем иная специфика…

Любую идею надлежит оценивать по ее основанию. Ученый выдвигает ту или иную гипотезу, опираясь на доказательства, которые есть в его распоряжении. Мистик излагает знание, которое добыто им в мистическом опыте. Философская идея —это вдохновение мысли, дерзновение духа. Она опирается на потенциал интеллекта и на богатейшую традицию рефлексии. При этом философ может разойтись с данными науки. Его цель совсем не в том, чтобы комментировать и обобщать результаты конкретных наук.

Парадокс состоит в том, что наиболее значительные интуиции рождаются в философии не только на фундаменте реального знания, а зачастую и вопреки ему. Сошлемся на следующий пример. В XIXв. Дарвин доказал, что человек как природное существо представляет собой завершение эволюционного развития и с этой точки зрения отличается от других живых создав исключительным совершенством. Казалось бы, экспертиза íå утешительна, а философу остается только подвести теоретичес­кую базу под это грандиозное открытие.

Но вот в XIXв. рождается новая установка. Причем именно р философии. Сначала Артур Шопенгауэр, а затем Фридрих Ницше задумываются над странностью человека как живого существа. Путем чисто философского умозрения формулируется мысль о том, что человек, вероятно, выпадает из цепи природных орарей». Он эксцентричен и вовсе не производит впечатления венца творения. Напротив, если сделать, условно говоря, допуще­ние, что человек —уже установившееся животное, то ничего, кроме «халтуры природы», не получается.

И вот тогда, вопреки научным фактам, философы жизни (так называлось философское направление) выдвигают идею о том, что человек есть «еще не установившееся животное» (Ф. Ницше). Он не только не замыкает некую природную цепь, а попросту выпадает из ее звеньев. Все, что до этого оценивалось как приобретение человека, с новой точки зрения выглядело процес­сом его вырождения. Эти идеи радикально преобразили философ­скую антропологию. Трудно вообразить, насколько мы были бы беднее в нашем столетии, если бы веком раньше не родилось это абстрактное умозаключение.

Философия —кладезь всяких возвещений, многие из которых вообще не имеют под собой теоретических оснований. Подчас эти откровения наивны, лукавы, безрассудны, оскорбительны для здравомыслия. Но если пресечь эту фонтанирующую мощь воображения, человек перестанет быть самим собой. Оскудеет и его разум. Сознание утратит собственный метафизический потен­циал.

Попробуем смоделировать ситуацию, которая настоятельно свидетельствуете незаменимости философии. Совсем недавно биологи открыли ген, который несет в себе завершение жизни природного организма. Именно в нем заложена информация, которая исчерпывает себя в распаде клетки, в смерти индивида. Вот она тайна конечности человеческого существования, заведо­мый приговор к нашей погибели. Кстати, ген опознан и с помощью лазера можно выжечь его. Человек станет бессмертным? Возможно. Не исключено, что в кругозоре биологии проблема выглядит предельно ясной…

А в доминионе философии? Может быть, только мудрец способен предостеречь человечество от посягательства на таинство живой материи. Только философ благодаря своему призванию обязан представить на суд специалистов древние интуиции и предостережения, результаты огромной интеллектуальной работы мыслителей, толкующих о загадках жизни и смерти.

Мы говорим о философии не ради ее прославления, а пытаясь отвоевать ее собственную территорию: философское провозвестие, научная идея, мистическое озарение… Эти зоны духовное постижения имеют свои особенности. Научная идея должна соответствовать выявленным законам Природы или на их фундаменте открывать новые. Мистик, обращаясь к собственно субъективности, рождает откровение. Но это не плод его воображения, а сопричастность древнему гнозису. Философ опирается на богатейшую традицию рассудочности и авантюры духа.