filologi_1_kurs / Pyege-Gro_Natali_-_Vvedenie_v_teoriyu_intertext

Nathalie Piegay-Gros INTRODUCTION A L'lNTERTEXTUALITE

Натали Пьеге-Гро

ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ

Перевод с французского Г. К. Косикова, В. Ю. Лукасик, Б. П.

Нарумова

Общая редакция и вступительная статья доктора филологических наук, профессора Г. К. Косикова

URSS

МОСКВАББК 81.2-35 83 Пьеге-Гро Натали

Введение в теорию интертекстуальности: Пер. с фр. / Общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. — М.: Издательство ЛКИ, 2008. — 240 с.

Понятие интертекстуальности, введенное в научный обиход Юлией Кристевой в 1967 году, вот уже 40 лет будоражит умы философов, теоретиков культуры, литературоведов, искусствоведов. В непрекращающейся дискуссии о теоретическом статусе интертекстуальности — дискуссии, в которой выдвигались самые крайние точки зрения, — Натали Пьеге-Гро заняла позицию, взвешенность которой обеспечена неоспоримым фактом: пространство культуры — это место взаимоориентации и взаимодействия текстов, когда любой из них может быть прочитан как продукт впитывания и трансформации множества других текстов. Лейтмотив книги Н. Пьеге-Гро, придающий почти сюжетную остроту и увлекательность всему ее изложению, — это вопрос: что же, в конечном счете, представляет собой интертекст — «продукт письма» (то есть авторской, осознанной или неосознанной, интенцио-нальности) или же «эффект чтения», зависящий от неотъемлемой способности каждого из нас сопрягать самые различные смысловые инстанции, формирующие пространство культу-ры?

Книга Н. Пьеге-Гро — одно из первых в мире обзорноаналитических исследований, посвященных учению об интертекстуальности как возможному разделу поэтики, возникающему на наших глазах. Читатель получит представление о понятии интертекстуальности во всей его сложности, узнает его историю; перед ним пройдут самые разнообразные типы литературных практик и форм — цитата, аллюзия, плагиат, перезапись, пародия, стилизация и др., изученные автором как интертекстовые явления; он узнает ответ на вопрос о функциях интертекста — каким образом интертекст меняет смысл того или иного текста?

Рекомендуется литературоведам, лингвистам, философам, культурологам, искусствоведам, психологам, а также широкому кругу читателей, интересующихся проблемами литературных процессов.

Редактор В. Д. Мазо Издательство ЛКИ. 117312, г. Москва, пр-т Шестидесятилетия Ок-

тября, д. 9.

Печать офсетная. Формат 60x90/16. Печ. л. 15,0. Тираж 3000 экз. (первый завод 1500 экз.). Заказ № 5738.

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «Дом печати — ВЯТКА». 610033, г. Киров, ул. Мос-

С тех пор как — в контексте теоретических исследований конца шестидесятых годов XX в. — Юлия Кристева дала определение ин-тертекстуальности, последняя превратилась в одно из важнейших ли- тературно-критических понятий. Оказавшись предметом теорети-ческой рефлексии, она мало-помалу стала непременным атрибутом любой монографии — так, словно бы вдруг был осознан тот факт, что любой текст, каков бы он ни был, насквозь пронизан другими текстами. Однако судьбе этого термина, поначалу воспринимавшегося как несколько варварский неологизм, сопутствовало известное отклонение от его первоначального смысла: перелистав то или иное издание классических текстов, легко убедиться в том, что интертекстуальность, как правило, — всего лишь «современное» слово, с помощью которого обозначают вполне традиционную теорию источников. Между тем цель интертекстуальности заключалась вовсе не в том, чтобы подменить собою теорию источников, а в том, чтобы предложить новый способ прочтения и истолкования текстов.

Генерализация понятия интертекстуальности повлекла за собой заметное расширение его границ и, как следствие, размывание смысла. Мало того, что существующие определения интертекстуальности весьма изменчивы, но при этом и сами границы интертекста не отличаются четкостью: в самом деле, где начинается и где кончается интертекст? Следует ли рассматривать в качестве интертекстового феномена только объективное присутствие одного текста в другом (эмблематическим примером здесь может служить цитата). Но что значит «объективность», если дело идет о памяти, о культуре, иными словами — об укорененности текста в том или ином историческом контексте? Попробуем выдвинуть противоположную гипотезу: нельзя ли предположить, что интертекстуальность есть там, где между несколькими текстами наблюдается известное сходство? Однако очень скоро обнаруживается, что понятие сходства — весьма нечеткий критерий. Ведь если сходство очевидно, когда мы говорим об отношении филиации, существующем между «Дон-Жуаном» Тирсо де Молины, Мольера и Ленау, то оно становится проблематичнымприменительно к конкретным взаимопересечениям на лексическом или тематическом уровнях. В этом случае мы рискуем счесть ин-тертекстом буквально всё, в том числе и совершенно произвольные реминисценции, то есть самые что ни на есть субъективные чита-тельские впечатления. В этом случае интертекстуальность оказыва-ется «модернистским» алиби (лишь подкрашенным теоретическим лаком) для субъективноимпрессионистического прочтения текстов.

Если, как это нередко бывает, считать, что всё — интертекст, то мы сильно рискуем лишить интертекстуальность всякой специфи-ки, а само понятие — эффективности. Мы, следовательно, должны задаться вопросом о природе и границах интертекста: что можно считать интертекстом? На первый взгляд, ответ очевиден: это текст, предшествующий данному тексту; однако в какой форме существует текст, включаемый в другой текст? Ведь если он не воспроизводится слово в слово, то как его опознать? Каковы его отличительные черты? В какой мере след того или иного текста может считаться несомненным признаком его присутствия в другом тексте?

Согласимся, что все это отнюдь не простые вопросы, и они за-служивают пристального внимания; поэтому необходимо избавиться от той неопределенности, с которой зачастую связано понятие интертекстуальности, попытаемся установить его границы и уяснить степень релевантности при анализе текстов.

Тем не менее, цель данной работы не в том, чтобы предложить новое определение интертекстуальности, присовокупив его к мно-жеству уже существующих, и не в том, чтобы попытаться разрешить возникающие между ними противоречия. Речь скорее пойдет о том, чтобы показать всю сложность этого понятия. Это будет предметом обсуждения в первой главе, где мы напомним о том, что контуры интертекста далеко не всегда поддаются четкому определению, и постараемся показать не только амбивалентность, но и плодотворность этого понятия. Сложность проблемы интертекста обусловлена также и тем, что интертекстуальность тесно связана с тем или иным представлением о тексте: дать определение интертекста значит с необходимостью предложить определен-

ное представление о письме и чтении, об их соотнесенности с литературной традицией и литературной историей. Вот почему основным предметом второй главы станет генеалогия самого понятия интертекстуальности; вполне очевидно, что интертекстовая практика существовала задолго до конца шестидесятых годов — времени, когда она стала непосредственным предметом теоретической рефлексии; тем не менее, важно уяснить, в силу каких именно причин в критической литературе возникло понятие интертекстуальности и против чего оно было направлено. Дело не столько в том, чтобы воссоздать историю этого понятия, которое, в конечном счете, сформировалось относительно недавно, а в том, чтобы показать, в каком теоретическом контексте оно сложилось. Нижеследующий анализ как раз и имеет целью проде-монстрировать, каким образом исследование самых разнообразных письменных проявлений интертекстуальности позволило модифи-цировать и сбалансировать ряд положений, господствовавших в ли-тературно-критическом контексте семидесятых годов, иначе говоря, поколебать сами принципы, лежащие в основе ее определения.

Понятие интертекстуальности включает в себя самые разно- об-разные типы практик и форм, которые станут предметом рас- смот-рения во второй части нашей работы; общей особенностью цитаты, аллюзии, плагиата, перезаписи, пародии, стилизации или коллажа является то, что впредь они будут рассматриваться как интертек-стовые явления. Мы должны будем поставить вопрос и о специфике каждой из названных форм, показав в то же время, что все они в равной мере восходят к приему, заключающемуся в том, чтобы писать, соотносясь с предшествующим текстом. Опорой здесь нам послужит анализ целого ряда конкретных текстов: интертекстуальность, даже если она поддается систематизации в пределах тех или иных жанров и исторических периодов, представляет собой основополагающий феномен литературного письма как такового и, стало быть, превосходит любые родовидовые и исторические границы.

Втретьей части, рассмотрев различные формы интертекста, мы зададимся вопросом о его функциях: каким образом интертекст меняет смысл того или иного текста? В чем именно заключается модификация его тональности? Использование интертекста зачастую предполагает определенную стратегию письма: появление более или менее явного текстового следа делает возможным косвенное письмо, и читателю приходится самому не только обнаруживать наличие интертекста, но и интерпретировать его эффекты. Тот способ, каким интертекстуальность активизирует память читателя и запас его знаний, та решающая роль, которая ему отводится, имеют первостепенное значение: чтение интертекста не является привилегией одних только ученых знатоков литературы; напротив, особенность интертекста в том, что он задает определенный режим чтения, требующий от читателя активного участия в выработке смысла.

Взавершение нашего обзора отметим, что в третьей главе мы обратимся к различным типам эстетики, возникающим с помощьюции, способные вывести произведение за его собственные пределы или нарушить его единство, меняют самый статус текста. Весьма показательно,

что прямое отражение своих собственных установок интертекстуальность находит в живописной практике коллажа, введенной кубистами в начале XX века: вставить в произведение инородный кусок, превратить пространство, предназначенное для творчества, в зону, где осуществляется бриколаж, создать комбина-цию из разнородных фрагментов — именно такова цель писателя, как бы созывающего в свой текст тексты других авторов... Суще-ствует множество образных описаний интертекста, акцентирующих фрагментарность и гетерогенность текста, сравнивающих его с мозаикой, инкрустацией, калейдоскопом и т.п., настаивающих на факте законных и незаконных заимствований (автора уподобляют пчеле, собирающей мед, или вору, совершающему кражу), подчеркивающих стратифицированность текста, образованного множеством взаимоналагающихся пластов (такова эмблематическая метафора палимпсеста, или «слоистости», столь любезная Р. Барту)... Подобное собрание метафор напоминает нам, что воображаемое текста вскормлено не чем иным, как теорией интертекста.

ИСТОРИЯ И ТЕОРИИ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ Глава 1 Что такое интертекстуальность?

I. Первооснова литературы

Предложенное Юлией Кристевой понятие интертекстуальности по-является в критической литературе в конце шестидесятых годов и, быстро закрепившись, становится необходимой принадлежностью любого литературного анализа. Можно подумать, что это сугубо со-временное понятие, однако на самом деле оно охватывает древней-шие и наиважнейшие практики письма: ни один текст не может быть написан вне зависимости от того, что было написано прежде него; любой текст несет в себе, в более или менее зримой форме, следы определенного наследия и память о традиции. В этом смысле идея интертекстуальности — это простая и даже банальная констатация того факта, что любой текст пребывает в окружении множества предшествующих ему произведений и что, стало быть, избавиться от литературы невозможно.

Интертекстуальность, таким образом, — это устройство, с по-мощью которого один текст перезаписывает другой текст, а ин-тертекст — это вся совокупность текстов, отразившихся в данном произведении, независимо от того, соотносится ли он с произве-дением in absentia (например, в случае аллюзии) или включается в него in praesentia (как в случае цитаты). Таким образом, интер-текстуальность

— это общее понятие, охватывающее такие различ-ные формы, как пародия, плагиат, перезапись, коллаж и т. д. Такое определение охватывает не только те отношения, которые могут приобретать конкретную форму цитаты, пародии или аллюзии, или выступать в виде точечных и малозаметных пересечений, но и такие связи между двумя текстами, которые хотя и ощущаются, но с трудом поддаются формализации. С этой точки зрения интертекстуальность предполагает вековечное подражание и вековечную транс-формацию традиции со стороны авторов и произведений, эту тра-дицию подхватывающих. Интертекстуальность, таким образом, — это первооснова литературы. Однако если любое произведение но-сит интертекстовый характер, то все же можно различать степени и

модификации интертекстуальности. На некоторых произведениях лежит отчетливая печать того или иного предшествующего произ-ведения, причем уже само их заглавие недвусмысленно указывает на эту связь. «Приключения Телемака» Арагона, «Улисс» Джойса, «Георгики» Клода Симона немедленно обнаруживают свой интер-текстовой характер. Более того, в некоторые эпохи интертексту-альность практикуется с особым усердием. Так, Ренессанс, а затем и классицизм превратили подражание древним в движущую силу творчества (см. «Антологию», с. 190191 и 195-196). XX век, как о том свидетельствуют упомянутые выше произведения, не только разработал теорию интертекста, но и систематизировал сами интертекстовые практики. И наконец, феномены интертекстуальности могут быть истолкованы как форма самонасыщения литературы (уже Лабрюйер заметил: «Все давно сказано, и мы опоздали родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди» [Характеры]) или, наоборот, как бесконечная игра дифференцирования

иноваторства, допускаемая самим фактом опоры на пред-находимый текст; в обоих случаях мы констатируем, что обновление литературы происходит за счет обращения к одному и тому же материалу.

Если определять интертекстуальность именно таким образом, то ясно, что она существовала задолго до того, как сложился теоретический контекст шестидесятых-семидесятых годов, когда интертекстуальность стала предметом рефлексии и энергичного внедрения в литературнокритический дискурс эпохи. Интертекстуальность, таким образом, не открывает нам какое-то новое явление, но позволяет по-новому осмыслить

иосвоить формы эксплицитного и имплицитного пересечения двух текстов. В самом деле, зачастую интертекст очень легко поддается опознанию, выделению и идентификации. Так, когда в романе «По направлению к Свану» рассказчик дублирует реплику Франсуазы в адрес Евлалии цитатой из «Гофо-лии», то выделить в соответствующем пассаже интертекст очень просто:

Отдернув краешек занавески и убедившись, что Евлалия затворила за собой входную дверь, Франсуаза изрекала: «Льстецы умеют влезть в душу и выклянчить деньжонок, — ну погоди ж они! В один прекрасный день господь их накажет», — и при этом искоса поглядывалана тетю с тем многоговорящим видом, с каким Иоас, имея в виду только Гофолию, произносит:

— Благополучъе злых волною бурной смоет1К Марсель Пруст. По направлению к Свану. 1913 (Пер. Н.Любимова.)

Труднее опознать и выделить интертекст несколькими страницами ниже, где рассказчик упоминает о своем прощании с боярышником:

В тот год мои родители решили вернуться в Париж несколько рань-ше обычного и в день отъезда, утром, собрались повести меня к фо-тографу, но, прежде чем повести, завили мне волосы, в первый раз осторожно надели на меня шляпу и нарядили в бархатную курточку, а некоторое время спустя моя мать после долгих поисков наконец нашла меня плачущим на тропинке, идущей мимо Таксонвиля: я прощался с боярышником, обнимая колючие ветки, и, не испытывая ни малейшей благодарности к недрогнувшей руке, выпустившей мне на лоб кудряшки,

я, как героиня трагедии — принцесса, которую давят ненужные обручи, топтал сорванные с головы папильотки и новую шляпу.

Там же (Пер. Н. Любимова, с изм.)

Сравнение с «героиней трагедии», а с другой стороны, упоми- на-ние о «ненужных обручах» и «недрогнувшей руке» представляют со-бой очевидные реминисценции из «Федры». Действительно, при- ве-денный отрывок отсылает нас к 157-160-му стихам трагедии Расина:

О, эти обручи! О, эти покрывала!

Как тяжелы они! Кто, в прилежанье злом, Собрал мне волосы, их завязал узлом И это тяжкое, неслыханное бремя

Недрогнувшей рукой мне возложил на темя?2)

Жан Расин. Федра. 1677. Д. I. Явл. 3 (Пер. М.Донского.) Несмотря на то, что интертекст в данном случае никак не от-

ме-чен рассказчиком, он без труда поддается опознанию и выделению. Совершенно иначе обстоит дело в тех случаях, когда отношение между двумя текстами возникает независимо от какого бы то ни было — дословного или нет — подхвата языковых выражений, как рази создающего взаимопересечение текстов; так, к примеру, обстоит дело со стихотворением Малларме «Ветер с моря» и стихотворени-ем «Плаванье», замыкающим бодлеровский сборник «Цветы зла». Близость этих двух тек-

стов несомненна (в обоих стихотворениях присутствует как устремленность в иные края, способная обмануть скуку, так и опасность разочарования, подстерегающая путешественника), но обнаруживается она не столько в языковом, сколько в тематическом плане. Интертекст, таким образом, возникает не за счет непосредственного включения одного текста в другой. «Плаванье», скорее, служит фоном для стихотворения «Ветер с моря». Суть дела в том, что интертекст здесь неотчетлив, слабо поддается локализации, и потому правильнее будет сказать, что интертекст стихотворения «Ветер с моря» — это все целиком стихотворение Бодлера.

Таким образом, предложенное нами определение — емкое и краткое, ибо носит обобщающий характер: оно включает в себя не только эксплицитные и имплицитные интерференции между произве-дениями, но и всякого рода диффузные явления перезаписи, т. е. предполагает презумпцию сходства. Понятая таким образом, интер-текстуальность остро ставит проблему опознания интертекста и его границ. Однако вопрос об опознании и границах межтекстовых фе-номенов не мог быть поставлен в рамках подхода, предложенного Юлией Кристевой при определении понятия интертекста. В самом деле, Кристева рассматривает интертекстуальность как абсолютную силу, действующую в любом тексте, какова бы ни была его природа. Если для автора книги "Semeiotike" интертекстуальность и вправду является первоосновой литературы, то Кристеву интересует не интертекст как объект, но тот процесс, который, по ее мнению, лежит в основании самой интертекстуальности.

II. Текстовая динамика (Юлия Кристева)

В книге "Semeiotike" (1969), определяя понятие интертекстуаль- но-сти, Юлия Кристева принципиально отличает ее от интертекста-

объекта как такового, легко поддающегося опознанию и выделе-нию. Для Кристевой интертекстуальность, по самой своей сути, — это «пермутация текстов»: она свидетельствует о том, что «в про-странстве того или иного текста несколько высказываний, взятых из других текстов, взаимно пересекаются и нейтрализуют друг дру-га». Текст — это комбинаторика, место постоянного взаимообмена между множеством фрагментов, которые письмо вновь и вновподвергает перераспределению; новый текст создается из предше-ствующих текстов — разрушаемых, отрицаемых, возрождаемых. Тем самым полностью отпадает вопрос об опознании интертекста. Для Кристевой интертекст — это не устройство, с помощью которого текст воспроизводит предшествующий текст, но бесконечный процесс, текстовая динамика. В «Революции поэтического языка» (1974) Кристева вновь будет настаивать на том, что интертекстуальность — это не подражание и не воспроизведение, а транспозиция: предлагая новое определение понятия, она пишет: «интертекстуальность — это транспозиция одной или нескольких знаковых систем в другую знаковую систему». Динамику интертекстуальности Кристева проти- во-поставляет интертексту-объекту, подобно тому как принципиальная незавершенность текста, с его неопределенностью и многосмысленностью, противостоит завершенному произведению, смысл которого тверд и устойчив.

Интертекстуальность, таким образом, неотделима от представления о тексте как о продуктивности. В программной статье, опубликованной в 1973 г. в "Encyclopaedia universalis", Ролан Барт рассматривает понятия, предложенные Юлией Кристевой, в рамках общей теории текста; центральное место в этой теории занимает понятие продуктивности, теснейшим образом связанное с понятием интертекстуальности:

Текст — это продуктивность. Сказанное не означает, что он является продуктом той или иной работы (какового могла бы потребовать техника повествования или совершенство стиля); он представляет собой само зрелище производства, где встречаются производитель текста и его читатель: текст «работает» ежесекундно, с какой стороны к нему ни подойди; даже будучи записан (закреплен), он не прекращает работать, поддерживая процесс производства. Он деконструирует язык коммуникации, репрезентации и выражения (где индивидуальный или коллективный субъект еще может питать иллюзию, будто он чему-то подражает или себя выражает) и воссоздает некий другой язык.

Ролан Барт. Текст (теория текста) // Encyclopaedia universalis. 1973 {Пер. Г. Косикова.)

Таким образом, имеет место двойное взаимодействие — между текстом и читателем, с одной стороны, и между текстом, письмом и языком — с другой. Подобно тому как текст подвергает комбинированию и взаимозамене высказывания, заимствованные из предшествующих текстов, Вот почему текст, в соответствии с определением, данным Кри- сте-вой в рамках теории текста, есть по сути своей интертекст: свой-ством интертекстуальности он обладает не потому, что в нем есть элементы, являющиеся предметом заимствования, подражания или" деформации, а потому, что письмо, производящее текст, действует с помо-

щью редистрибуции, деконструкции и диссеминации предше-ствующих текстов. Именно поэтому, предлагая обобщенную теорию текста, Барт пишет:

Любой текст — это интертекст: на различных уровнях, в более или менее опознаваемой форме в нем присутствуют другие тексты — тексты предшествующей культуры и тексты культуры окружающей; любой текст — это ткань, сотканная из побывавших в употреблении цитат. В текст проникают и подвергаются там перераспределению осколки всевозможных кодов, различные выражения, ритмические модели, фрагменты социальных языков и т. п. [...] Интертекст — это размытое поле анонимных формул, происхождение которых нечасто удается установить, бессознательных или автоматических цитат без кавычек.

Ролан Барт. Текст (теория текста) //Encyclopaedia universalis. 1973 (Пер. Г. Косикова.)

Итак, интертекстуальность не рассматривается ни как подра- жа-ние, ни как филиация: дело идет не столько о заимствованиях (ци-тации всегда раскавычены), сколько, как правило, о бессознательныхи трудно опознаваемых следах. Если определить интертек- сту-альность именно таким образом, то она не требует ни подражания тем или иным произведениям прошлого, ни межтекстовых отсылок, но предполагает принципиальную подвижность самого письма, транспонирующего предшествующие или нынешние высказывания. Интертекст, считает Лоран Женни, «говорит на языке, словарь ко-торого образует вся совокупность существующих текстов» (Laurant Jenny. La strategic de la forme // Poetique. 1976. №27).

Интертекстуальность, таким образом, предстает как сугубо экс-тенсивное понятие, включающее в себя не только аллюзию, па- ро-дию и стилизацию, но и любые формы реминисценций, перезаписи, равно как и все те способы обмена, которые могут устанавливаться между конкретным текстом и современной ему языковой целокуп-ностью. Если литература по самой сути своей интертекстуальна, то происходит это не только потому, что любое письмо как бы вслушивается во всю совокупность писанных текстов, но еще и потому, что оно существует на тех же правах, что и вся масса окружающих его дискурсов. III. Система соотношений (Жерар Женетт)

В ином ключе определяет интертекстуальность Женетт в книге «Па-лимпсесты». Для автора «Введения в архитекст» интертекстуальность — это не первоэлемент литературы, но всего лишь один из типов взаимозависимостей, в ней существующих; она составляет основу той ткани, которая определяет специфику литературы. Действительно, согласно Женетту, основой литературности (определяемой Р.Якобсоном как «то, что делает данное произведение литературным произведением») является «совокупность некоторых обобщенных, или трансцендентальных, классов (типов дискурса, способов выска-зывания, литературных жанров и т. п.), к которым может быть отнесен каждый конкретный текст» (ЖерарЖенетт. Палимпсесты. 1982). Согласно Женетту, изучение этих трансцендентальных классов, к ко-торым принадлежат конкретные тексты, обусловливает и самый предмет поэтики, каковым, подчеркивает автор с первых же строк «Палимпсестов», является не «текст в своем