2. Актуальность неориторики

Речь слагается из трех элементов: из самого оратора,

из предмета, о котором он говорит,

и из лица, к которому он обращается (Аристотель)

Характеризуя современную эпистемологическую ситуацию в гуманитарных науках, профессор Лозанского университета Клод Калам убедительно резюмировал: «На смену несколько высокомерному простодушию структуралистского анализа, претендовавшего на выявление механизмов значений, содержащихся в тексте и в дискурсе, без учета роли интерпретатора, […] на смену постмодернистскому уклону, возникшему в результате неолиберальной концепции свободы, которая сводит текст просто к поводу для создания новых текстов, не заботясь о его внутренних и внешних соответствиях, – на смену этим крайним подходам постепенно пришел так называемый «анализ высказывания» (дискурсный анализ – В.Т.), с большим пристрастием относящийся к самой процедуре реализации речевого акта […], в котором участвуют и тот, кто его осуществляет, исходя из своей социальной и психологической мотивации, и тот, кто его интерпретирует в рамках, в свою очередь, своей собственной системы взглядов»⁸⁴. Аналитика высказываний как коммуникативных событий социальной жизни представляет собой сферу интеллектуальной деятельности так называемой новой риторики, возникшей во второй половине ХХ столетия.

«Новая риторика» (или «неориторика») – симптоматическая интеллектуальная тендеция Новейшего времени, влиятельная и перспективная. Ее питает глубокий онтологический интерес к проблеме Другого, – в частности, как субъекта или адресата высказывания. У истоков этой тенденции эпохальные по своей значимости работы Айвора Ричардса⁸⁵, Хаима Перельмана⁸⁶, Михаила Бахтина⁸⁷, а в основе – восходящая к Ницше мысль о том, что риторические ухищрения не противостоят «естественному языку», что сам живой язык непосредственно «риторичен», и любое человеческое высказывание может представлять интерес для риторики.

Неориторика, подкрепденная успехами семиотики⁸⁸, сыграла роль второй волны т.н. «лингвистического поворота» западной философии, отказавшейся от картезианского cogito ergo sum и провозгласившей вслед за Витгенштейном тождество границ мира человеческого существования с границами языка. Такая риторика сродни герменевтике: она уже не предписывает, не нормализует, она вникает в живую практику общения, в ход коммуникативных событий взаимодействия человеческих сознаний, или – выражаясь точнее – субъективных носителей сознания.

Эта неклассическая риторика (Бахтин именовал ее «металингвистикой») не может быть поглощена или замещена лингвистикой, что произошло с классической риторикой в XIX веке. Неориторические проблемы выходят «за пределы лингвистистики», поскольку являются «пограничными» и «имеют исключительно важное принципиальное значение, они в значительной степени получают философский характер» (5, 294). В то же время бахтинская «металингвистическая» концепция высказывания преемственно связана с риторической классикой. Критикуя современную ему филологическую науку, Бахтин писал: «мы почти ничего не прибавили к античной риторике» (5, 238-239).

В контексте современной «коммуникативистики» становится очевидным, что предметом классической риторики в период ее становления была организация коммуникативного события как события социального взаимодействия сознаний субъекта и адресата по поводу того или иного коммуникативного объекта. Нельзя не согласиться с А.К. Авеличевым, что уже «в рамках античной риторической теории было выработано принципиально верное с позиций современных научных представлений понимание механизма коммуникативного процесса в его прагматических аспектах»⁸⁹. Однако в современной риторике дескриптивные задачи исследования и систематизации коммуникативных актов вполне эмансипированы от прескриптивных (предписательно-рекомендательных) задач старой риторики. Усилиями Ричардса, Перельмана, Бахтина, Мишеля Фуко, Мишеля Пешё, Тойна А. ван Дейка и др. возрожденная риторика обратилась в науку о природе человеческого общения, его типах, возможностях и средствах, стала основанием дискурсного анализа разнообразных текстов.

Некоторые отечественные гуманитарии различают «общение» и «коммуникацию», признавая за первым «духовно-практический характер», а вторую сводя к «чисто информационному процессу»⁹⁰. Придавая неориторической проблематике фундаментальное для современного состояния гуманитарных наук значение, я такого различия не делаю, следуя в этом отношении за Бахтиным: «Проблемы коммуникации (общения) в современной науке. И сама жизнь и все сферы культуры (в том числе и наука и искусство) проникнуты коммуникацией, т.е. речевым общением (либо общением с помощью других знаковых форм)» (6, 408).

При всей иновационности «новой» риторики о преемственности между классическим и неклассическим ее изводами позволяет говорить трехвекторная эпистемологическая модель коммуникативных процессов и событий: «Риторическое описание тексто-(рече-)производства включает в себя составление трех комплексов правил и вместе с тем (имплицитно) набросок трехэлементной модели текста: […] “тематические” приемы (в области inventio– изобретения), приемы по образованию текстовых единиц (в областиdispositio – разделения, композиции) и вторично-языковые или стилистические приемы (в областиelocutio)»⁹¹. Новизна здесь заключается прежде всего в отказе от «правил» как предписаний, в поиске закономерностей коммуникативного поведения людей в диалогическом поле взаимодействия их сознаний. Место правил «инвенции», «диспозиции» и «элокуции» нормативной риторики прошлого занимают теперь референтная, креативная и рецептивнаякомпетенциидискурса; на смену классификации приемов построения эффективного высказывания (фигуры, тропы, ритмико-интонационные периоды, стилевые регистры) приходит «изучение недопонимания между людьми и поиск средств […] к предупреждению и устранению потерь в процессе коммуникации»⁹².

По мере своего развития новая риторика определяет «риторическое как речевую практику»⁹³и в качестве «грамматики вторично-языкового кода»⁹⁴все увереннее заявляет свои права на статус общегуманитарной базы обширного спектра научных исследований. «По сравнению с современными дисциплинами, занимающимися лишь отдельными аспектами, она предлагает наиболее всеохватывающую концепцию»⁹⁵. Ибо «задаваясь вопросом о том, как работает язык, мы одновременно задаем вопрос и о том, как мы мыслим и чувствуем, как протекают все остальные типы деятельности человеческого сознания»⁹⁶.

В последние десятилетия в сфере науки доминируют интегративные тенденции. Интеллектуальная направленность исследований все чаще определяется не вопросом о предмете познания, доминировавшем в эпистемологии первой половины ХХ столетия, а наличием междисциплинарной проблемы и проектов ее решения. Именно таков эпистемологический потенциал современной риторики, питаемой общекультурологической проблематикой коммуникабельности и некоммунркабельности субъектов жизни.

Речь идет о проблематике коммуникативного поведения обеих сторон ситуации общения, проблематике их речевого бытия, обеспечивающего (или не обеспечивающего) реализацию возможного в данной ситуации коммуникативного со-бытия. Возникающие при этом многочисленные вопросы не могут быть удовлетворительно разрешены ни в рамках лингвистики или поэтики, ни в рамках психологии или социологии. Они подлежат ведению теории коммуникации. Однако никакая теория не является самостоятельной наукой: она нуждается в особой области знания, которая бы обеспечила теории коммуникативных событий надежный и основательный эпистематико-исторический контекст. Такой областью знания и является риторика в ее кардинально обновленном статусе.

В настоящее время, согласно решительной формулировке И.В. Пешкова, «человек общающийся есть предмет, предлагаемый риторикой в качестве единого предмета гуманитарных наук и одновременно точки отсчета для исторического, географического, филологического, логического и других гуманитарных подходов»⁹⁷. Новая риторика развивается в фундаментальное учение о коммуникативных ситуациях, процессах, актах и событиях, составляющих действительность культурного присутствия человека в мире. Ведь «говорить, – как провозглашает Ойген Розеншток-Хюсси, – значит участвовать в эволюционном приключении говорящего человечества»⁹⁸.

Базовами категориями неориторики выступают: дискурс, коммуниктивные стратегии общения, коммуникативные компетенции дискурса и, наконец, дискурсные формации культуры.

1

Дискурс – это любое высказывание, рассматриваемое как конфигурация коммуникативных инстанций субъекта, объекта и адресата. «Стать высказываниями», по Бахтину, означает «стать выраженными в слове позициями разных субъектов, чтобы между ними могли возникнуть диалогические отношения» (6, 205). Эти отношения носят сугубо ментальный характер, и могут быть выражены в слове не только непосредственном и синхронном (устная речь), но также опосредованном и диахронном (речь письменая).

Термин «дискурс» используется при этом двояко: этим словом обозначается и единичное событие общения, взаимодействия сознающих субъектов посредством языка, и устойчивая форма социальной практики речевого поведения, то есть некоторый тип говорения или письма. В обоих аспектах дискурс недопустимо сводить к передаче информации⁹⁹ – технологическому процессу, осуществимому не только между людьми, но также между человеком и машиной (компьютером) и даже от машины к машине.

Все гуманитарные науки имеют дело с текстами как объективными данностями. Это их семиотический аспект, который в наше время не может быть проигнорирован. Риторический же аспект гуманитарного познания открывает интерсубъективную реальность коммуникативного события как заданности, манифестируемой этим текстом: «Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов» (5, 310). Эта событийность (предполагающая некоторую стратегию взаимодействия) и обозначается в последние десятилетия словом «дискурсивность». Разворачивая в «Проблеме речевых жанров» металингвистическую концепцию высказывания как коммуникативного события, Бахтин сетовал на отсутствие адекватного термина (которым в наше время служит «дискурс») и пользовался палиативным термином «речевое общение»¹⁰⁰.

С последовательно риторической точки зрения, коммуникация есть не просто взаимодействие двух субъективностей, но их приобщение к интерсубъективной реальности бытия. Риторикой – в отличие от подменившей ее со временем элоквенции – предполагается креативно-рецептивная диада субъектов: «Кто-то с кем-то говорит – в этом состоит суть акта коммуникации […] Субъективность акта говорения является вместе с тем интерсубъективностью»¹⁰¹, поскольку речь возможна только как адресация (актуальная или же виртуальная). Одновременно с этим предполагается также и диада объектов: замещающего (текст) и замещаемого (референт). Ибо без соотнесения текста с его референтной заданностью (интерсубъективной областью значений дискурса) ментальная встреча двух сознающих субъектов невозможна.

Коммуникативная структура дискурса принципиально неотождествима с семиотической структурой его носителя – текста. «Производство предложений по правилам грамматики, – замечает Ю. Хабермас, – представляет собой нечто иное, нежели использование предложений в соответствии с прагматическими правилами, образующими инфраструктуру речевых ситуаций»¹⁰². Ван Дейк в этом смысле говорит о «глобальных структурах» высказываний, «отражающих и тематическое содержание, и схематическую форму», которые «являются определяющими в теоретическом анализе […] и в реальных процессах производства и понимания текста»¹⁰³.

Порождение текста есть коммуникативная инициатива, соотносимая с субъективной его версией в сознании говорящего. Рецепция текста представляет собой акт интерпретации – порождения собственной версии данного текста. Структура каждой из этих версий являет собой триаду интенций – внутренне оформленных (семиотизированных) установок сознания: референтной, креативной и рецептивной.

Референтная интенциональность дискурса (inventio классической риторики) состоит в направленности взаимодействующих субъектов сознания на некоторый объект; креативная интенциональность – в их направленности на используемый язык; а рецептивная – в рефлексивной направленности на самое сознание. При этом рецептивная версия текста относится к его креативной версии как смыслооткрывающий речевой акт к текстопорождающему (что наиболее очевидно в случае автокоммуникации).

Текстопорождение, естественно, заключает в себе также и смыслооткровение – как позиционирование адресата. Позиционирование инстанции, ответственной за актуализацию смысла, осуществляется теми, по слову Вольфганга Изера, «ориентировками», которые «текст предоставляет своим возможным читателям как условие рецепции»¹⁰⁴.

Среди рецептивных «ориентировок» текста в первую очередь следует назвать его стилевую организацию (elocutio классической риторики). Стиль (выбор слова) мыслится в данном случае традиционно риторически: не как способ индивидуального самовыражения (постриторическая концепция стиля, утвердившаяся в эпоху романтизма), но как возможность нагружать слово «типами отношения говорящего к другим участникам речевого общения (к слушателям или читателям, партнерам, к чужой речи и т.п.)» (5, 164). «Внутренняя политика стиля (сочетание элементов) определяется его внешней политикой (отношением к чужому слову)» (ВЛЭ, 95).

При этом стилеобразующий словарь лингвистических единиц текста находится в сложных, неоднозначных отношениях с «риторическим словарем» тематизмов, образующих референтное поле дискурса.

Особого внимания заслуживают композиционные моменты «риторического синтаксиса»: начала и концы текстов, обрамляющие компоненты (название, подзаголовок, посвящение, эпиграф, оглавление, авторские комментарии). Читатель молчаливо присутствует на границах текста: ментальное пространство до начала и после окончания авторской речи принадлежит ему. Поэтому традиционные зачин и концовка, или отсуствие таковых (речь начинается «с полуслова» и неожиданно обрывается), или многозначительные начала и концы (при этом многозначительность может быть как традиционно-опознаваемой, так и инновационно-энигматичной) – эти моменты dispositio моделируют различные читательские «ориентировки». То же самое можно сказать о заглавии, которое непосредственно адресуется читателю «поверх» текста как его авторский эквивалент. Существенную роль может играть и эксплицитный «образ читателя» в тексте. Однако он может иметь как прямое значение ориентира для рецептивного поведения адресата, так и обратное – ироническое значение (можно вспомнить игру с прямыми и обратными образами читателя в «Евгении Онегине»).

Немалое значение для диспозиции речи имеют мера и характер ее реплицированности. В рамках бахтинской металингвистической концепции «значение реплики становится фундаментальным»¹⁰⁵. «Репликой» в широком понимании может быть названо любое высказывание, предполагающее интерактивную смысловую позицию слушателя (согласие, несогласие, недоумение и т.п.). Высказывание же, не предполагающее внутренней интерактивности (только принятие к сведению) можно назвать «ремаркой» – тоже в широком понимании. С этой точки зрения, всякий текст представляет собой комбинацию ремарок и реплик (в различных соотношениях) или сводится целиком к монореплике или моноремарке. Варьируемые таким образом возможности также ориентированы на различное позиционирование рецептивного сознания.

Социальные взаимоотношения носителей сознания образуют коммуникативную ситуацию, способную перерасти в коммуникативноесобытие(дискурс), если взаимодействие сознающих мир субъектов действительно произойдет¹⁰⁶.

При этом рецептивный аспект речевого произведения как коммуникативного события для новой риторики можно признать ведущим. Во-первых, потому, что коммуникативная ситуация общения, создаваемая наличием текста, событийно реализуется лишь при участии воспринимающего сознания. Во-вторых, сам говорящий (пишущий) является носителем не только креативной, но и рецептивной версии текста: любое сознательное текстопроизводство представляет собой – до известной степени – еще и автокоммуникативный акт. Ведь сформулированная мысль неизбежно предстает мыслью преображенной. Высказанная на языке, понятном другому носителю языка, преломленная этим языком, она и для меня самого оказывается несколько иной: более глубокой или более тривиальной, поразительной или не заслуживающей внимания; у нее смещаются акценты, приобретаются или утрачиваются коннотативные обертоны смысла и т.п.

В отличие от классической риторики, которую словесное творение занимало преимущественно в его отношении к производящему текст мышлению, современная риторика переносит акцент на воспринимающее сознание, где коммуникативное событие осуществляется, актуализируется как потенциальная возможность, если адресат «поддерживает дискурс» (Фуко).

2

Размышляя о речевых жанрах, Бахтин размышлял о риторических параметрах дискурса: «В качестве кого и как (т.е. в какой ситуации) выступает говорящий человек […] Форма авторства и иерархическое место (положение) говорящего (вождь, царь, судья, воин, жрец, учитель, частный человек, отец, сын, муж жена, брат и т.д.). Соотносительное иерархическое положение адресата высказывания (подданный, подсудимый, ученик, сын и т.д.). Кто говорит и кому говорят» (6, 371). Отсюда жанровая определенность коммуникативной стратегии текстопроизводства: «слово вождя, слово судьи, слово учителя, слово отца и т.п.», которые «существенно традиционны и уходят в глубокую древность. Они обновляются в новых ситуациях. Выдумать их нельзя (как нельзя выдумать язык)» (там же).

Последняя мысль особенно существенна. Изобретению подлежат лишь внешние формы выражения (приемы, риторические фигуры) или тактики поведения (в том числе коммуникативного), но не стратегии. В противовес тактике, которая формируется и управляется самим деятелем, стратегия – избирается. После чего свободно избранная стратегия ограничивает деятеля, навязывает ему базовые параметры его коммуникативные поведения (мысль об известного рода власти дискурса над говорящим/пишущим человеком стала уже общим местом современной риторики). Разумеется, смена стратегии почти всегда возможна, но в сфере общения переход к новой стратегии неизбежно означает прерывание одного высказывания и начало нового.

Вследствие неизбежной стратегической определенности всякой дискурсивной практики «мы все говорим только определенными речевыми жанрами, то есть все наши высказывания обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами построения целого» (5, 180). Эти архитектонические моменты, выступающие «типами построения целого, типами его завершения, типами отношения говорящего к другим» (5, 164), несут в себе «способность определять активную ответную позицию других участников общения» (5, 185). Поэтому, оказываясь в роли адресата и правильно угадывая стратегию общения, «с самого начала мы обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи» (5, 181).

Суть проблемы заключается в том, что «всякое конкретное высказывание – звено в цепи речевого общения определенной сферы» (5, 195); даже помимо воли своего инициатора само «высказывание занимает какую-то определенную позицию в данной сфере общения» (5, 196). По этой причине, подчеркивает Бахтин: «Каждый речевой жанр в каждой области речевого общения имеет свою определяющую его как жанр типическую концепцию адресата» (5, 200), или, как бы выразились теперь, рецептивную компетенцию.

Приведенные размышления очевидным образом предвещают научное направление дискурсного анализа, выявляющего в тексте манифестирование таких инстанций дискурса, которые могут трактоваться как метасубъект, метаобъект и метаадресат коммуникативного события. Метасубъектом предстает некая риторическая фигура авторства, которая, согласно характеристике Поля Серио, «приобретает существование только потому и только тогда, когда он говорит. Он образуется в акте высказывания и не существует до этого акта. Он представляет собой категорию дискурса […] в отличие от говорящего индивидуума из плоти и крови»¹⁰⁷. Такими же категориями дискурса мыслятся и метаадресат, неотождествимый с реальным читателем или слушателем, и коммуникативный метаобъект, относящийся к эмпирически наличному предмету говорения как ментальное «надбытие» (Бахтин) к фактическому бытию. Референтная сторона высказывания, писал Мишель Фуко, «конституируется не “вещами”, “фактами”, “реалиями” или “существами”, но […] правилами существования для объектов, которые оказываются названными, обозначенными»¹⁰⁸. Совокупностью таких (преимущественно неэксплицированных) «правил существования» и определяется тематическая сторона данного дискурса.

Процитированной выше работе Мишеля Фуко «Археология знания» (1969) следует отвести, пожалуй, ключевое место в становлении риторики как учения о коммуникативных стратегиях и дискурсных формациях. Исследовать дискурс для Фуко «означает не проанализировать отношения между автором и тем, что он сказал (или хотел сказать, или сказал, не желая того), но определить положение, которое может и должен занять индивидуум для того, чтобы быть субъектом» данного высказывания (96).

Собственно «стратегией» Фуко именовал только один из четырех рассматриваемых им аспектов: «образование объектов, образование положений субъектов, образование концептов и образование стратегических выборов» (117). Однако, если первые три аспекта соответствуют категориям метаобъекта, метасубъекта и метаадресата, то четвертый аспект заслуживает роли обобщающего три предыдущих.

В обычном словоупотреблении термин «стратегия» применяется для характеристики исходных, базовых принципов деятельности, подлежащих выбору со стороны деятеля. Именно такие общности вырисовываются в результате анализа, предпринятого Фуко и выявляющего «типы и правила дискурсивных практик, пронизывающих индивидуальные произведения» (139).

Наибольшее внимание французского философа привлекает субъектность высказываний, которая подвергается решительному переосмыслению: «Мы отказываемся рассматривать дискурс как феномен выражения […] Мы пытаемся найти в нем поле регулярности различных позиций субъективности» (56). Рассуждая о субъекте дискурса, Фуко ведет речь «вовсе не о говорящем сознании, не авторе формулировки, но о положении, которое может быть занято при некоторых условиях различными индивидуумами» (116), что соотносимо с «речевой маской» жанра в бахтинском понимании. Такую метасубъектную инстанцию дискурса Фуко, как и Бахтин, именует функцией высказывания, вытесняющей романтический образ самовольного творца текстов: «Субъект высказывания является определенной функцией, которая в то же время вовсе не одинакова для двух разных высказываний […] Эта пустая функция способна наполняться […] один и тот же индивидуум всякий раз может занимать в ряду высказываний различные положения и играть роль различных субъектов» (94).

Вследствие этого «выбор стратегий, – по мысли Фуко, – не вытекает непосредственно из мировоззрения или предпочтения интересов, которые могли бы принадлежать тому или иному говорящему»; он совершается «в соответствии с положением, занимаемым субъектом по отношению к области объектов, о которых он говорит» (74). Фуко не устает настаивать на том, что, с точки зрения дискурсного анализа, «не следует понимать субъект высказывания как тождественный автору формулировки […] Он является определенным и пустым местом, которое может быть заполнено различными индивидуумами» (96). Более того, «если пропозиция, фраза, совокупность знаков могут быть названы «высказываниями», то лишь постольку, поскольку положение субъекта может быть определено» (96).

Имея в виду коммуникативную событийность дискурса, Фуко пишет: «Акт высказывания – не повторяющееся событие; оно имеет свою пространственную и временную единичность, которую нельзя не учитывать» (102). Однако «стратегические возможности (выбора – В.Т.) образуют для высказываний поле стабилизаций, которое, несмотря на все различия актов высказывания, позволяет им повторяться в своей тождественности» (104). Это поле стратегических регулярностей образуют различные компетенции, которые «отсылают к различным статусам, местам и позициям, которые субъект может занимать или принимать, когда поддерживает дискурс» (55). Феномен трехаспектной риторической компетентности субъекта (референтной, креативной, рецептивной) и составляет то качество, наличие которого преобразует лингвистическую реальность слов в металингвистическую реальность говорения или письма (дискурса).

Интертекстуальные цепи таких событий Фуко трактует как дискурсивную «практику, которая систематически формирует объекты, о которых они (дискурсы) говорят» (50). В этом отношении также имеет место существенная перекличка с Бахтиным, писавшим в свое время: «Предмет речи говорящего […] уже оговорен, оспорен, освещен и оценен по-разному, на нем скрещиваются, сходятся и расходятся разные точки зрения, мировоззрения, направления. Говорящий – это не библейский Адам, имеющий дело только с девственными, еще не названными предметами […] и потому самый предмет его речи неизбежно становится ареной встречи с мнениями непосредственных собеседников […] или с токами зрения, мировоззрениями, направлениями, теориями и т.п. (в сфере культурного общения)» (5, 198-199). Такой коммуникативный метаобъект, сформированный дискурсивной практикой, также следует признать функцией актуализирующего его текста, отвечающей референтной компетенции данного дискурса.

Подводя итог рассмотрению фундаментальных для новой риторики положений Бахтина и Фуко, ключевое неориторическое понятие коммуникативной стратегии может быть определено как инвариантная модель взаимодействия участников события общения (дискурса). Если само коммуникативное событие является со-бытием индивидуальностей, то коммуникативная стратегия представляет собой идентификацию коммуникативного субъекта с некоторой метасубъектной позицией в коммуникактивном пространстве дискурса. При этом подлежащее вольному или невольному выбору со стороны говорящего/пишущего модальное позиционирование себя в коммуникативном пространстве одновременно оказывается соответствующим позиционированием и адресата (а также и объекта) своего высказывания. Например: «Говорящий и слушающий единодушны […] Говорящий и слушающий «сомнительны» друг для друга, разобщены […] Говорящий зависит от слушающего […] Слушающий зависит от говорящего»¹⁰⁹ и т.п.

Разумеется, действительный реципиент говорения всегда волен позиционировать себя иначе, избирая тем самым для восприятия иную коммуникативную стратегию. Однако в таком случае возможность коммуникативного события не реализуется, распадаясь на два автокоммуникативных акта.

Понятие риторических «стратегий» формируется в новой риторике как альтернатива «правилам» риторики классической. «В отличие от правил, – отмечает ван Дейк, – […] стратегии характеризуются гибкостью, целенаправленностью и зависимостью от контекста »¹¹⁰. Исходя из «менталистского подхода» к человеческому общению, ван Дейк утверждает: «Мы понимаем текст, только если […] у нас есть модель этого текста». Поэтому коммуникативные стратегии представляются ему ментальными моделями, включающими в себя «репрезентации […] социальной памяти», «стратегические процессы» выбора, активации, контроля таких репрезентаций и «планирования вербального или другого (коммуникативного – В.Т.) действия»¹¹¹.

Риторика коммуникативных стратегий, лежащих в основании бесконечного многообразия коммуникативного поведения людей, задается вопросами такого рода: «Что же стоит за “контактами'”: то ли устремленность к общности […] то ли отвержение ее и маскировка этого отвержения? […] Ведь за “контактами” может зиять пустота, и могут скрываться совсем противоположные смысловые векторы»¹¹².

В проблемном поле риторики коммуникативная стратегия высказывания определяется, в частности: 1) синхронностью коммуникативного контакта (стратегия устной речи с использованием паралингвистических факторов) или его диахронностью (стратегия письменной речи, ориентированной на отстоящий во времени акт восприятия); 2) преимущественной направленностью, установкой высказывания на объект (информативность), на самого субъекта (экспрессивность) или на адресата (иллокутивность); 3) возможными нарушениями симметрии классической (аристотелевской) модели коммуникативного события в сторону его автореферентности (редукция объекта), автокоммуникативности (редукция адресата) или анонимности (редукция субъекта); 4) ситуативными модификациями базовых «форм авторства»; 5) наличием или отсутствием иерархических отношений между участниками коммуникативного события (говорящий может позиционировать себя по отношению к объекту и/или адресату «сверху вниз», «снизу вверх» или «на равных»); 6) включением или исключением субъекта и/или адресата в референтное поле высказывания; 7) сужением или расширением формата высказываний (говорить можно о целом мире или о его части, даже только о малой его частности; говорить можно от имени всех или многих, или только от себя лично; обращаться как ко всем или нескольким, или к одной единственной индивидуальности); 8) монологической самодостаточностью (закрытостью) или диалогической открытостью высказывания; 9) отношением к «дисциплинарному пространству» (Фуко) социокультурной ситуации: мерой ритуальной традиционности или, напротив, экстравагантной инновационности коммуникативного поведения.

Могут быть выявлены и иные стратегические характеристики дискурсов, в частности, специальные для той или иной сферы общения. Так, эстетические модальности художественных высказываний (героическая, трагическая, комическая и др.)¹¹³ суть ни что иное, как различные коммуникативные стратегии творческой практики в области искусства.

3

Поскольку «производство дискурса проявляется как выбор возможностей, пролагающий себе дорогу через сеть ограничений»¹¹⁴металингвистического характера, постольку дискурс – это системакомпетенций: креативной (метасубъектной), референтной (метаобъектной) и рецептивной (метаадресатной). Не приемы красноречия, а перечисленные компетенции и составляют сферу исследовательских интересов современной риторики, ставящей своей целью дать «дискурсу прагматическую интерпретацию, то есть определить, какой речевой акт при этом осуществляется»¹¹⁵.

«Коммуникативные компетенции» высказывания (термин Хомского) – это контуры возможностей текстопроизводства, отвечающего данной ситуации общения. Они могут осознаваться самим говорящим в разной мере или не осознаваться им вовсе. «Речь – это такой факт, который действует и имеет последствия независимо от того, знает ли говорящий, что он делает»¹¹⁶. Любой речевой акт предполагает некоторую конфигурацию («риторический треугольник») инстанций высказывания, определенных еще Аристотелем.

Отец классической риторики выделял в составе коммуникативного события «самого оратора», «предмет, о котором он говорит», и «лицо к которому он обращается»¹¹⁷. Данная модель определяет риторическую мысль и в ХХ веке. «Слово, – писал автор «бахтинского круга» В.Н. Волошинов, – есть выражение и продукт социального взаимодействия трех: говорящего (автора), слушающего (читателя) и того, о ком (или о чем) говорят (героя)»¹¹⁸. Именно такое понимание дискурса как трехстороннего «речевого произведения» и действительной «единицы речевого общения» (6, 372) – в отличие от лингвистического понятого предложения – присуще современной риторике. Оно далеко не совпадает с лигвистической трактовкой дискурса в качестве «информационной структуры» текста¹¹⁹.

Понятие «дискурсивной компетенции» А.Ж. Греймас выводит из имманентной организованности высказываний как неизбежно принадлежащих к тому или иному типу дискурса. «Дискурсивная деятельность опирается на дискурсивное умение, которое ничем не уступает умению, например, сапожника, иначе говоря, мы должны предполагать наличие […] компетенции, если хотим объяснить производство и восприятие конкретных дискурсов; компетенции […] чье существование, подобно соссюрианскому «языку», виртуально»¹²⁰.

Соответственно трем сторонам коммуникативного события – референтной, креативной и рецептивной – различаются три риторические компетенции, состоящие в типовой соотнесенности данного дискурса с действительностью, языком и сознанием. Система взаимообусловленных компетенций данного дискурса являет собой виртуальное коммуникативное пространство определенной конфигурации коммуникантов. Вхождение же участника коммуникативной ситуации (субъекта и адресата) в это пространство обеспечивается его соответствующими эвентуальными, субъективнымикомпетентностями– или не обеспечивается, и тогда он остается непричастным к данному коммуникативному событию.

3.1

Референтная компетенция отношения дискурса к действительности представляет собой типовую (модальную) риторическую картину мира.

Разумеется, «любое восприятие можно осуществить только со своего единственного места, которое выделяется из спектра других возможных перспектив»¹²¹. Но для того, чтобы общение состоялось, необходимо имплицитно условиться об общей перспективе, охватывающей весь допустимый для данного дискурса спектр индивидуальных позиций. Подобно условному математическому пространству риторическая картина мира «гарантирует возможное смысловое единство возможных суждений»¹²². Говоря словами Ганса Георга Гадамера, общению «всегда предпослана целостность мироориентации, заложенная в языковом мироотношении как таковом»¹²³.

Будучи комплексом исходных допущений о самых общих предпосылках и обстоятельствах нашего присутствия в бытии, риторическая картина мира предполагается данным высказыванием единой для говорящего/пишущего и воспринимающих. Даже в ситуации разногласия определенного рода общность позиционирования предмета речи в референтном мире необходима, дабы общение не превратилось в «диалог глухих». Основатель «новой риторики» Перельман, разработавший это базовое понятие, различил «ролевую», «императивную» и «окказиональную» риторические картины мира.

Сознание современного человека обладает собственной, вполне индивидуализированной картиной мира, которая является частной модификацией, оригинальной версией некой социокультурной картины мира. Но чтобы участники коммуникативного события могли встретиться в виртуальном пространстве дискурса, они, фигурально выражаясь, должны условиться о месте встречи – о некоторой обобщенности своих представлений. Ибо «для того, чтобы передать какое-либо […] содержание сознания другому человеку, нет другого пути, кроме отнесения передаваемого содержания […] к известной группе явлений»¹²⁴, что в классической риторике именовалось «общим местом», топосом. «Общение необходимо предполагает обобщение», без которого оно, по мысли Выготского, невозможно «так же, как невозможно общение без знаков»¹²⁵. «Понимание – пишет ван Дейк, – неизбежно базируется на более общих концептах, категориях, правилах и стратегиях»¹²⁶. По рассуждению Умберто Эко, «воспринимая объекты опыта, я могу видеть их в разных ракурсах. Установить определенный ракурс – это и значит установить определенный текстовый топик»¹²⁷.

Установлением референтного ракурса своего высказывания говорящий ограничивает возможную широту мировидения некоторым семантическим горизонтом и предлагает адресату картину мира, активируемую в качестве обобщенного риторического пространства межличностного взаимодействия. Этот интерсубъективный «топос согласия» (Перельман), обладающий некоторым коммуникативным ресурсом референции, эта «перспектива субъектов, ориентированных на взаимопонимание»¹²⁸, имеет основания именоватьсясверхтопосомданного коммуникативного события. Будучи некоторой конвенциональной «частью жизненного мира», сверхтопос «формирует горизонт и одновременно выделяет ресурс культурных ценностей, из которого участники коммуникативного процесса в своих попытках объясниться заимствуют согласованные образцы»¹²⁹.

«Никакая речь партийного лидера, ни одно теологическое нововведение, ни одно научное открытие, никакая часть ни одного диалога на свете, – говорит Розеншток-Хюсси, – не имеет смысла, если она не воспринимается как вариация чего-то общего, что разделяется говорящим и его слушателями»¹³⁰. Ведь «люди действуют не столько в реальном мире и говорят не столько о нем, сколько о межсубъектных моделях явлений и ситуаций действительности, получивших определенное толкование»¹³¹. Согласно формулировке Юргена Хабермаса, «говорящий и слушающий […] общаются в пределах их совместной жизненной сферы; данная сфера остается для причастных к ней на заднем плане в качестве воспринимаемого интиуитивно, непроблематичного и неразлагаемого холистического фона»¹³²(т.е. риторической картины мира). По общему мнению приверженцев новой риторики и дискурсного анализа, «социальные и физические объекты существуют, но наш (ментальный – В.Т.) доступ к ним всегда осуществляется через системы значений в структуре дискурса. Физические объекты не обладают значением сами по себе; значение – это что-то, что мы приписываем им посредством дискурсов»¹³³.

Наделение референтным значением осуществляется актом «позиционирования» объектов в перспективе той или иной картины мира. Это риторическое позиционирование всегда осуществляется в той или иной репрезентативной модальности, базовой для дискурсов определенной формации. Таковы выделяемые «новой риторикой» модальностизнания, убежденияимнения, которые суть отношения высказывания к действительности. Представляется необходимым дополнить этот ряд модальностьюпонимания. Следует подчеркнуть при этом, что в ведении риторики отнюдь не действительное содержание сознаний собеседников, соответствующее одному из этих четырех терминов, а только модальность их высказываний. Заведомая ложь может излагаться в модальности знания или убеждения, а заведомая истина – в модальности мнения.

3.2

Креативная компетенция представляет собой базовую для данной дискурсной формации риторическую форму авторства – типовое (модальное) коммуникативное поведение субъекта дискурсии.

Размышляя об этой стороне коммуникативного события, Бахтин писал: «Различные формы речевого авторства от простейших бытовых высказываний до больших литературных жанров. Принято говорить об авторской маске. Но в каких же высказываниях (речевых выступлениях) выступает лицо и нет маски, т.е. нет авторства […] Одно и то же лицо может выступать в разных авторских формах […] В новое время развиаются многообразные профессиональные формы авторства. Авторская форма писателя стала профессиональной и разбилась на жанровые разновидности (романист, лирик, комедиограф, одописец и т.п.). Формы авторства могут быть узурпированными и условными. Например, романист может усвоить тон жреца, пророка, судьи, учителя, проповедника и т.п.» (6, 371).

Все перечисленные и иные формы авторства в основе своей суть не что иное, как позиции непрямого самооправдания протагониста коммуникативного события, взявшего на себя инициативу общения. «По природе своей человек отличается от животного в одном единственном отношении: […] всякий человеческий индивид […] занят самооправданием – перед собой, перед другими и перед родом человеческим»¹³⁴.

В основе многообразия «авторских масок» обнаруживаются некоторые базовые способы риторического поведения. Они характеризуются присущей каждому из них риторической фигурой авторства, фундирующей возможные для данного дискурса модификации пафоса (эмоционально-волевого тона коммуникативной инициативы).

Это модальное позиционирование коммуникативного субъекта обнаруживается в тексте вектором дискурсивности, который может быть рассмотрен как базовый риторический принцип (логос) текстопорождения, или иначе – как семиотическая модальность дискурсии. Это, говоря словами Хейдена Уайта, тот или иной «постоянный вид использования языка, с помощью которого объект исследования преобразуется в предмет дискурса»¹³⁵. Семиотическая модальность определяется не набором знаков, а «способом употребления языка»¹³⁶, направленностью обращения пользователя к языку в данной коммуникативной ситуации.

Разграничивая три базовых типа знаковости: индексальный, иконический и символический, – основатель семиотики Чарльз С. Пирс имел в виду не строго определенные группы знаков, но как раз модальности их применения: одно и то же «имя, когда с ним встречаются в первый раз […] является подлинным Индексом. Когда с ним встречаются следующий раз, оно рассматривается как Иконический знак этого Индекса. Повседневное знакомство с именем делает его Символом»¹³⁷. Семиотические модальности текстопорождения определяются практическим (речевым) отношением высказывания к знаковости языка и обладают тем или иным коммуникативным ресурсом дискурсивности данного типа.

3.3

Ведущим фактором коммуникативного поведения выступает фактор адресованности. «Обращенность, адресованность высказывания есть, – по Бахтину, – его конститутивная особенность, без которой нет и не может быть высказывания. Различные типические формы такой обращенности и различные типические концепции адресатов – конститутивные, определяющие особенности различных речевых жанров» (279). При этом сколь бы индивидуальным ни был конкретный реципиент текста, тем не менее, этот «адресат, как и говорящий, вступает в коммуникацию не как глобальная личность, а в определенном своем аспекте, амплуа или функции, соответствующем аспекту говорящего»¹³⁸. Адресованная воспринимающему сознанию предзаданность такого «амплуа» составляет рецептивную компетенцию, ночителем которой выступает данный текст.

Рецептивная компетенция дискурса, понимаемая как горизонт виртуального смыслооткровения данного коммуникативного события, представляет собой некоторую базовую интенцию адресованности – стратегическую направленность коммуникативного воздействия сознания на другое сознание, коррелятивное сознанию говорящего. Такую интенцию можно трактовать как риторический феномен заботы, возбуждаемой и удовлетворяемой (в случае внутренней завершенности высказывания) реализованным коммуникативным событием.

По мысли Перельмана, развертывание аргументации высказывания равнозначно проектированию аудитории как прогностического конструкта. Реализуя возможности моделирования в сознании идеального коммуникативного сообщества¹³⁹, дискурс всеми своими принципиальными моментами (начиная с картины мира) предполагает риторически определенную ответную позицию виртуального адресата. «Типическая концепция адресатов» (Бахтин), не заявленная экспликативно, а реализованная самим устройством текста, со времен классической риторики именовалось этосом.

У древних греков слово «этос» (нрав) обозначало некий регулятивный принцип существования, в частности – человеческого поведения. Риторический этос – это регулятивный принцип рецептивного поведения аудитории.

Характеризуя этос как «аффективное состояние получателя, которое возникает в результате воздействия на него какого-либо сообщения»¹⁴⁰, неориторики «группы μ» спрапведливо утверждают: «Сущность этоса произведения следует искать в интеграции всех его элементов, в интерференциях, конвергенциях, напряжениях, которые при этом возникают»¹⁴¹.

Собственно говоря, позиционирование текстовыми средствами адресата как потенциального субъекта ответного высказывания и формирует модальную коммуникативную ситуацию, призванную реализоваться в коммуникативное событие определенного типа. Адекватная реализация дискурса требует соответствующейкомпетентностиадресата, обеспечивающей коммуникативную эффективность рекурсии – этого перевода дискурсивной знаковости текста в недискурсивную организованность внутренней речи воспринимающего. Компетентность такого рода представляет собой некий сверхфрейм ментального поведения реципиента, соответствующего природе реализуемого им коммуникативного события, и определяетсякогнитивной модальностью рекурсии – «предвосхищаемого ответного слова», ощущаемого говорящим «как сопротивление или поддержка» (ВЛЭ, 93, 94).

При этом далеко не все ментальное пространство воспринимающего сознания оказывается стратегически востребованным адресованностью данного дискурса, как и в предыдущих двух аспектах, где модально активированным выступает не все объектное и не все языковое пространство возможных дискурсивных практик. Отношению дискурса к сознанию (как и его отношепнию к действительности и к языку) может быть вменена одна или другая модальность постольку, поскольку оно характеризуется некоторым вектором ментальности. Последнее обстоятельство открывает путь к построению компаративной риторики на ментальных основаниях.

4

В ХХ столетии для изучения исторических процессов в области культуры была принята на вооружение категория парадигмы (введенная в научный оборот Томасом Куном), которая предполагает, пользуясь формулировкой Лотмана, «не только эксплицитно выраженную систему абстрактных норм, но и не получившую законченного выражения и не сведенную воедино систему представлений, если она отразилась в представленном круге текстов и определила исторически значимую художественную (или иную дискурсивную – В.Т.) практику»¹⁴².

На языке современной риторики парадигмальная система компетенций дискурса, определяющая исторически значимую дискурсивную практику, получила наименование дискурсной формации. В отсутствие устоявшегося термина Бахтин пользовался синекдохами: «безличное слово», «авторитетное слово», «фамильярное слово» (6, 420).

«В толще дискурсивных практик» исследование исторического бытования текстопроизводства обнаруживает «системы, которые устанавливают высказывания как события» (129). Такого рода системы Фуко и называл «дискурсными формациями». Как говорит Фуко, «если есть сказанные вещи, то непосредственную причину нужно искать не в вещах, являющихся сказанными, и не в людях, которые их сказали, но в системе дискурсивности, в устанавливаемых ею возможностях и невозможностях высказываний» (130). Эти парадигмальные компетенции (возможности и ограничения), обуславливающие «появление высказываний как единичных событий», формируют их множественность как «множественность некоторого числа регулярных событий» (130). Эпохальная регулярность коммуникации поистине составляет общественную формацию особого рода.

Понятие дискурсной формации было введено Мишелем Пешё для обозначения границ того, что и как может или должно быть сказано с определенной позиции в определенных обстоятельствах. Категория формации пришла в новую риторику из марксизма (через французского философа Л. Альтюсера). Но если марксизм утверждал, что люди так говорят и пишут только потому, что они так производят, потребляют и управляют, то современая риторика ведет к мысли, что люди так производят, потребляют и управляют именно потому, что так они говорят и пишут. Экономические формы собственности или политические формы управления социумом тоже суть формы коммуникативной деятельности человека, формы дискурсивности его социального поведения. В частности, любая политическая реформа – это всегда дискурсия, цепь тектопорождающих высказываний, реализующих определенную коммуникативную стратегию в рамках определенной культурной парадигмы, или иначе – дискурсной формации.

Дискурсную формацию можно определить как культурообразующую организацию коммуникативного пространства социальной жизни посредством архитектонической конфигурации инстанций метасубъекта, матаобъекта и метадресата всех дискурсов, возможных в рамках данной формации. Иначе говоря, это система фундаментальных риторических компетенций, определяющая параметры коммуникативного поведения (производства и восприятия текстов), отвечающего исторически актуальному состоянию общественного сознания, его культуробразующей ментальности. Будучи своего рода сверхстратегией коммуникативности, она охватывает различные креативные и рецептивные стратегии, бытующие в данном строе культуры, и обеспечивает возможности взаимопонимания коммуникантов.

В качестве такого рода «коммуникативной инфраструктуры жизненного мира»¹⁴³ – помимо креативной, референтной и рецептивной компетенций и присущих им семиотической, репрезентативной и когнитивной модальностей – дискурсная формация характеризуется еще двумя фундаментальными параметрами:

базовой коммуникативной метаситуацией (типовое социальное пространство общения, поляризуемое архитектонической соотносительностью метасубъекта и метаадресата дискурсии и охватывающее множество конкретно возможных коммуникативных ситуаций);

базовой метастратегией общения, охватывающей множество частных (жанровых) коммуникативных стратегий и обладающей значительным потенциалом актуализации ментального пространства встречи взаимодействующих сознаний. Понятие коммуникативной метастратегии, собственно, и призвано служить указанием на регулятивный принцип организации ментального пространства, в котором может реализоваться виртуально прогнозируемое коммуникативное событие.

В Новое время, особенно на протяжении последних двух веков мировой истории, разнородные коммуникативные ситуации различных дискурсных формаций сосуществуют и сложно взаимодействуют. Современный человек, подавая голос или берясь за перо, то есть занимая субъектную позицию коммуниканта, неизбежно избирает (вольно или невольно) не только определенную коммуникативную стратегию, но и – через нее – актуальную для него метастратегию соответствующей дискурсной формации. Сложносоставные дискурсы могут содержать в себе «коммуникативные фрагменты»¹⁴⁴ чуждых им дискурсных формаций. Однако целое коммуникативного события в принципе не может быть двойственным по своей метастратегии: переход к иной стратегии коммуникативного поведения неизбежно оказывается границей между двумя дискурсами.

Достаточно обширный спектр стратегических возможностей коммуникативного поведения был открыт перед человеком не всегда. Складывание в культуре новой дискурсной формации – процесс стадиальный, и все эти формации – весьма различного исторического возраста. Стадиальность не в их фатальной смене: процесс этот может замедляться, ускоряться, временно обращаться вспять, более архаичные формации могут сосуществовать с более новыми. Важнее всего в данном отношении то, что стадиально более поздняя дискурсная формация не только отталкивается от предыдущей, но и опирается на нее – без достижений предшествующих дискурсивных практик никакая стратегически значимая инновационность просто не могла бы состояться. […]

(В.И. Тюпа. Дискурсные формации.

Очерки по компаративной риторике.

М.: Языки славянской культуры, 2010. С. 75-99)