Makarenko_Ped_poema_full_text

—Зачем выгонять? — несмело начал Георгиевский. — Он старый колонист, ошибся, правда, так он еще исправится. А нужно принять во внимание, что они влюблены с Маруськой. Надо им помочь как-нибудь...

—Что он, беспризорный? — с удивлением произнес Лапоть. — Чего ему исправляться? Он колонист.

Взял слово Шнайдер, новый командир восьмого, заменивший Карабанова в этом героическом отряде. В восьмом отряде бы ли богатыри типа Федоренко и Корыто. Возглавляемые Карабановым, они прекрасно притерли свои угловатые личности друг к другу, и Карабанов умел выпаливать ими, как из рогатки, по л ю- бому рабочему заданию, а они обладали талантом самое труд ное дело выполнять с запорожским реготом и с высоко поднятым знаменем колонийской чести. Шнайдер в отряде сначала был нед оразумением. Он пришел маленький, слабосильный, черненький и мелкокучерявый. После древней истории с Осадчим антисеми тизм никогда не подымал голову в колонии, но отношение к Шнайде - ру еще долго было ироническим. Шнайдер действительно иног да смешно комбинировал русские слова и формы и смешно и непо - воротливо управлялся с сельскохозяйственной работой. Но время проходило, и постепенно вылепились в восьмом отряде новые отношения: Шнайдер сделался любимцем отряда, им гордились к а- рабановские рыцари. Шнайдер был умница и обладал глубокой , чуткой духовной организацией. Из больших черных глаз он у мел спокойным светом облить самое трудное отрядное недоразу мение, умел сказать нужное слово. И хотя он почти не прибавил роста за время пребывания в колонии, но сильно окреп и нара с- тил мускулы, так что не стыдно было ему летом надеть безрук авку, и никто не оглядывался на Шнайдера, когда ему поручалис ь напряженные ручки плуга. Восьмой отряд единодушно выдвин ул его в командиры, и мы с Ковалем понимали это так:

—Держать отряд мы и сами можем, а украшать нас будет Шнай-

äåð.

Но Шнайдер на другой же день после назначения командиром показал, что карабановская школа для него даром не прошла : он обнаружил намерения не только украшать, но и держать; и Фед о- ренко, привыкший к громам и молниям Карабанова, так же легк о стал привыкать и к спокойно-дружеской выволочке, которую иногда задавал ему новый командир.

Шнайдер сказал:

—Если бы Опришко был новеньким, можно было бы и простить.

Àтеперь нельзя простить ни в коем случае. Опришко показал , что ему на коллектив наплевать. Вы думаете, это он показал в пос ледний

371

раз? Все знают, что нет. Я не хочу, чтобы Опришко мучился. Заче м это нам? А пускай он поживет без нашего коллектива, и тогда он поймет. И другим нужно показать, что мы таких куркульских в ыходок не допустим. Восьмой отряд требует увольнения.

Требование восьмого отряда было обстоятельством решающ им: в восьмом отряде почти не было новеньких. Командиры посма т- ривали на меня, и Лапоть предложил мне слово:

—Дело ясное. Антон Семенович, вы скажите, как вы думаете?

—Выгнать,— сказал я коротко.

Опришко понял, что спасения нет никакого, и отбросил налаженную дипломатическую сдержанность:

—Как выгнать? А куда я пойду? Воровать? Вы думаете, на вас управы нету? Я и в Харьков поеду...

В совете рассмеялись.

—Вот и хорошо! Поедешь в Харьков, тебе дадут там записочку,

èты вернешься в колонию и будешь у нас жить с полным правом . Тебе будет хорошо, хорошо.

Опришко понял, что он сморозил вопиющую глупость, и замолчал.

—Значит, один Георгиевский против,— оглядел совет Лапоть. — Дежурный командир!

—Есть,— строго вытянулся Георгиевский.

—Выставить Опришко из колонии.

—Есть, выставить! — ответил обычным салютом Георгиевский

èдвижением головы пригласил Опришко к двери.

Через день мы узнали, что Опришко живет у Лукашенко. На каких условиях состоялось между ними соглашение — не знал и, но ребята утверждали, что все дело решала Маруська.

Проходила зима. В марте пацаны откатались на льдинах Коло - мака, приняли полагающиеся по календарю неожиданные все-т аки весенние ванны, потому что древние стихийные силы сталкив али их в штанах и «куфайках» с самоделковых душегубок, льдин и надречных веток деревьев. Сколько полагается, отболели грипп ом,причем к гриппу даже Мопсик относился с нескрываемым презрением .

На самом деле Мопсика звали Васькой Цыганом, несмотря на то, что он был белобрыс до невероятности. Мопсик был из нове ньких малышей и обратил на себя внимание колонистов оригина льностью своего характера. Наружность у него была в самом деле н езавидная: нескладный, курносый, неловкий. Другими качествам и Мопсика были: тоненький гнусавый голосок, настойчивая молчал ивость, непобедимая грязь и озабоченная мрачная прозорливость. Р ебята то и дело выталкивали его фигуру из каких-нибудь непредвиден ных обстоятельств: то он вынимает стекло из рам оранжереи, то стр и-

372

жет овцу, то вывинтит гайку из сеялки, то разложит огонь воз ле стогов соломы. Его приводили в кабинет и возмущенно требо вали репрессий, а я, честное слово, не знал, что делать с Мопсиком . Мопсик смотрел на меня, не моргая, как на удава, и ничего не в ыражал на своем испачканном лице, кроме все той же озабоченно сти. Потом он еле слышно начинал говорить, но его слабый язык не мог подробно рассказать о многочисленных, беспокойных силах , определяющих жизнь:

—Я ничего… я только подошел и хотел… это… пройти дальше,

àона стоит… ну, стоит и стоит…

—Êòî ýòî?

—Да эта ж самая… корова.

—Íó?

—Я не знаю, как… хотел это… взял за хвост… ну, взял…

—Äà ÷åãî ýòî?

—Я не знаю, как… так… хотел попробовать только… Холодный мартовский день, но снег угрюмо тает под тяжелыми

серыми одеялами опустившихся до земли туманов. По колени в снегу, без шапки и верхней одежды стоит Мопсик и лепит бабу. Он уже посинел до фиолетовых оттенков и откровенно дрожит вс е его корявое тельце.

— Васька, ты почему не работаешь?

Васька спокойно подымает голову и отвечает, продолжая леп ить:

—А у меня освобождение.

—Какое освобождение, почему?

—А Екатерина Григорьевна… у меня тот… как его, грипп.

—Убирайся немедленно отсюда.

Мопсик удивленно покоряется моей диктаторской власти и п е- чально трусит в больницу, где его, наверное, давно ищут.

Но проходили гриппы, поднимались туманы, и скоро Кудлатый стал находить «куфайки» брошенными посреди двора и ус траивал обычный весенний скандал, угрожая трусиками и голоше й- ками на две недели раньше, чем полагалось бы по календарю.

Обгоняя календарь, и Чарский еще на сырой земле парка прос нулся однажды рядом с деревенской Венерой, такой же пьяненькой, как и он, после очередного банкета в примитивном гончаровском п ритоне. Собравшийся в первый раз в поле сводный отряд, обнаружив э ту гримасу любви и поэзии, решил не утруждать себя излишним анал изом и представил Чарского и Венеру в мой кабинет, нисколько не з аботясь

îсбережении педагогического авторитета воспитателя. Венеру я отпустил, а Чарскому сказал коротко:

—Я думаю, что вашу организаторскую деятельность в колонии можно считать законченной.

373

Чарский с презрением посмотрел на меня:

—Вы не воображайте, товарищ заведующий, что меня так же легко выгнать, как Опришка. И я вам советую иногда помнить, что советская власть умеет расправляться с такими жандармами, как вы. Я сюда командирован вовсе не для того, чтобы по ва шей команде вставлять очки всей советской общественности. Уе ду тогда, когда найду нужным. А о вашей «деятельности» все равно б удет известно и в Харькове и в Москве. От суда вы не убежите.

Он гордо вышел из комнаты. Я послал за дежурным командиром и приказал запрягать Молодца, чтобы отвезти Чарского на вокзал. Пришел взволнованный Калина Иванович и зашептал:

—Ты не связывайся с этим паразитом. Он такого может наделать, понимаешь… а пускай себе живеть. Что ж ты поделаешь, всякие люди бывают, а ему тоже ж хлеб хочется кушать…

—Прокормится и без нас, Калина Иванович.

—А потом такое дело, как бы сказать, деликатное: мабудь же, ты чув, Лидия Петровна не вдержалась как будто. Он это все читав, читав и дочитався, значить. Говорять, что и жениться обещав, паразит. Так пускай жениться…

Но Лидочка, узнав об утренней находке сводного отряда, рин у- лась в подушку и в течение часа отдавала дань обычному чел овеческому предрассудку: страдать во время неприятностей и мучиться от катастроф. Я пришел в ее комнату и застал там целую компа - нию утешителей: Екатерину Григорьевну, Буцая и Силантия. С и- лантий настойчиво улыбался и говорил:

—Здесь это, ничего такого. Девки это привыкли считать, как говориться, тронули ее, видишь… Ну, так как же: для того же и сделано, а беды, здесь это, никакой нету. Видишь, какая истор ия…

Àчеловек он, как говорится, поганый, это верно. Так и для мен я ж поганый, может, еще и хуже, здесь это, я ж не реву, и больше никаких данных. Уедет пускай, и вся тебе история.

Лидочка сидела на кровати, у нее распухли глаза и нос и спус тился один чулок на незашнурованный ботинок,— все признаки человека, вкусившего жизнь с горького ее конца. Я сказал:

—Силантий говорит правду. А впрочем, как хотите. Я приказал выпроводить Чарского из колонии, но если он вам нужен, можн о оставить.

Лидочка заплакала громко и снова повалилась на подушку, н о вдруг поднялась и сказала:

—Выгоните его, сейчас же выгоните, гадость какая!

Дежурный командир Ступицын доложил мне, что приказание ис - полнено:

— Он не хотел, так хлопцы вынесли его вещи, ну, так он тогда

374

добровольно сел в бричку… А только теперь вернулся: у него денег нету на билет.

—Ãäå îí?

—Возле кабинета.

Чарский встретил меня в кабинете официальной угрожающей вежливостью:

—Я решил не вступать в драку с вашими воспитанниками, но имею к вам просьбу: у меня нет денег на дорогу.

—Вы же полностью получили жалованье.

—Может быть, вы не будете касаться деталей моего бюдже-

òà?

—Давайте не касаться: прекратим разговор о деньгах.

—Но я вам заявляю, что у меня нет денег на дорогу.

—Значит, этой детали касаться можно?

—Я вас прошу не шутить со мной.

—Я и не шучу: идите пешком.

—Вы меня не предупреждали об отъезде, значит, вы обязаны выдать мне на дорогу.

—Сколько стоит билет до Харькова?

—Я еду не в Харьков, а в Москву.

—Сколько стоит билет до Харькова?

—Шесть рублей тридцать семь копеек и плацкарта.

Я отсчитал шесть рублей тридцать семь копеек.

— А плацкарта? А есть мне что-нибудь нужно?

Чарский потерял уже свою официальность и говорил слезлив о обиженным тоном проходимца:

—Вы не имеете права обращаться так с командированными к вам работниками.

Вероятно, мой вид и вид окружающих нас колонистов был убед и- тельнее многих слов, потому что Чарский замолчал, написал расписку, вздохнул уже совершенно неофициально и, жалкий и по давленный, взгромоздился на шарабан. Только, когда шарабан тр онулся, Чарский крикнул:

—Гражданин заведующий, мы скоро посчитаемся.

14. Не пищать!

Лидочка несколько дней не выходила из комнаты, но в середине апреля приехали на весенний перерыв рабфаковцы, и наши неприятности немного притупились. Встречать гостей вышла Л и- дочка, до конца оплакавшая свою молодость, в которой оказа лся такой большой процент брака. У нее над бровями легла мален ькая

375

злая складочка, но она доверчиво-родственно улыбнулась мн е и сказала:

—Простите все мои слова, Антон Семенович. Теперь я уже совсем ваша,— колонийская. Что хотите, то со мной и делайте.

—Чего это вы так, Лидочка. Глупости какие, у вас вся жизнь впереди.

—Не хочу я больше жизни, довольно. А колонию я люблю. Милая колония.

Лидочка на секундочку прижалась к моему плечу и украдкой вытерла последнюю слезу.

Колонисты встретили Лидочку весело и бережно и старались ее развеселить, рассказывая разные смешные вещи. Лидочка сме ялась просто и открыто, как будто у нее не было испорчено никакой молодости. А потом захватили ее в свои объятия рабфаковцы .

Они приехали похудевшие и почерневшие, и Лапоть рекомендо - вал передать их десятому отряду в откормочное отделение. Было хорошо, что они не гордились перед колонистами своими сту ден- ческими особенностями. Карабанов не успел даже со всеми п оздороваться, а побежал по хозяйству и мастерским. Белухин, обв ешанный пацанами, рассказывал о Харькове и о студенческой жиз ни.

Вечером мы все уселись под весенним небом и по старой памяти занялись вопросами колонии. Карабанову очень не нравил ись наши последние события. Он говорил:

—Что оно правильно сделано, так ничего не скажешь. Раз Костя сказал, что ему тут не нравится, так поступили правильн о: иди

êчертям, шукай себе кращего. И Опришко — куркуль, это понят - но, и пошел в куркули, так ему и полагается. А все-таки, если подумать, так оно как-то не так. Надо что-то думать. Мы вот в Харькове уже повидали другую жизнь. Там — другая жизнь, и люди другие.

—У нас плохие люди в колонии?

—В колонии хорошие люди,— сказал Карабанов,— очень хорошие, так смотрите ж кругом, куркульни с каждым днем больше. Разве здесь колонии можно жить? Тут або зубами грызть, а бо тикать.

—Не в том дело,— задумчиво протянул Бурун,— с куркулями все бороться должны. Это особое дело. Не в том суть. А в том, что в колонии делать нечего. Колонистов сто двадцать человек, силы много, а работа здесь какая: посеял — снял, посеял — снял. И по ту много выходит, и толку не видно. Это хозяйство маленькое. Ещ е год прожить, хлопцам скучно станет, захочется лучшей доли ...

—Это правильно он говорит, Гришка,— Белухин пересел ближе ко мне,— наш народ, беспризорный, как это называется, так

376

он пролетарский народ, ему дай производство. На поле, конеч но, приятно работать и весело, а только что ж ему с поля? На село пойти, в мелкую буржуазию, значит,— стыдно как-то, так и пойти ж не с чем, для этого нужно владеть орудиями производств а: и хату нужно, и коня, и плуг, и все. А идти в приймы, вот как Опришко, не годится. А куда пойдешь? Только один завод паро- возо-ремонтный, так рабочим своих детей некуда девать.

Вершнев молчал и сдержанно грустил. Когда все разошлись, я спросил у него:

—Чего ты такой грустный?

—Хочу бросить рабфак, Антон Семеноавич.

—Почему?

—Не знаю, почему. Не нравится, и трудно. Я думал, там настоящая наука, а там то же самое: математика да языки. Да и не в том дело. У нас тут жизнь настоящая, живут люди… а там не живут, а собираются жить, потом когда-то будут жить. Вот хлопцы говорят то, другое, чего-то им нужно: тому шикарное х о- зяйство, а тому завод, а никто о жизни ничего не говорит: как жить. Ведь правда же, и на заводе, если работать, тоже жить нужно. А как? Вы меня возьмите с рабфака.

—Я не возьму. Это слабость. Тебе нужно попасть в какой-то готовый рай.

—Вы меня не поняли,— сказал Колька тоскливо,— разве мне рай нужен? Да и какой же в колонии рай. Я готов и недоесть и недоспать, а чтобы жизнь была настоящая и люди. Люди мне не нравятся. Тот влюбляется, тот женится, тот квартиру ищет, а тому только дорваться до хорошего жалованья. Я лучше пойд у.

—Êóäà?

—Пойду, поброжу.

—Это вроде Ветковского.

—Костя молодец. Из Кости толк будет. Только нехорошо, что он обидел совет командиров. Я страшно люблю наш совет командиров. Это человеческий совет.

—Тебя совет командиров не пустит бродить.

—Упрошу.

Действительно на ближайшем заседании совета командиров Колька поднял вопрос об уходе с рабфака, но Лапоть на него прикр икнул:

—Ты комсомолец?

—Так я уже не в вашей ячейке.

—А чего в совет командиров пришел? Совет в нашей ячейке. Коваль согласился на обсуждение вопроса в совете. Колька по-

пробовал развить свои сомнения, но его не стали слушать с п ервого слова. Меня поразил анализ Кудлатого:

377

—Нам, Коля, с твоими рассуждениями некогда разбираться. Ты не один у нас. Собственно говоря, вся колония стоит на таком месте, черт его знает, что завтра будет. Ты что же не видишь? Мы сейчас дисциплиной держимся, а таких разговоров, как у т ебя, сколько угодно можно развести. Всей колонией искать нужно луч- шего. Разве мы можем тут баловаться на шести десятках га? И людей кругом нет. Так мы это знаем и не плачем. А ты в институте, какого тебе черта нужно. Людей тебе нужно. А у нас кругом люди? Людей еще нужно делать. Пускай едет Колька и учится. Ты еще даже и не знаешь, чему тебя учить будут. Собственно гово ря, за это нужно Кольке всыпать десяток нарядов.

—Вопрос ясен,— сказал Лапоть,— поедешь Колька в рабфак дальше.

Вершнев грустно покорился решению совета.

Все рабфаковцы с радостью набросились на полевые работы, и совет командиров с изысканной вежливостью назначал их ко мандирами сводных. Карабанов возвращался с поля возбужденны м:

—Ой, до чего ж люблю работу у поли! И такая жалость, что нема ниякого толку с этой работы, хай вона сказыться. От бул о б хорошо б так: поробыв в поли, пишов косыты, а тут тоби — мануфактура растеть, чоботы растуть, машины колыхаются на ныв и, тракторы, гармошки, очки, часы, папиросы... ой-ой-ой! Чего ж мэнэ не спыталы, коли свит строили, падлюки?

Рабфаковцы должны были провести с нами и Первое мая. Это очень украшало и без того радостный для нас праздник.

Колония по-прежнему просыпалась утром по сигналу и стройными сводными бросалась на поля, не оглядываясь назад и не тратя энергии на анализ жизни. Даже старые наши хвосты, так ие, как Евгениев, Назаренко, Перепелятченко, перестали нас му чить.

Евгеньев пришел в колонию давно и начал с заявления, что бе з кокаина он жить не может, что если давать ему кокаин, то, может быть, постепенно он от кокаина отвыкнет. Мы удивленно выслушали его и решили посмотреть, что получится, если в сетаки кокаина ему не давать. С ним начались припадки, сначала редкие в спальне, потом все чаще и чаще; бывало и так, что сво д- ному отряду приходилось прекращать работу и возиться с Ев геньевым. Я посылал его к докторам в город, но доктора отказывались его лечить, рекомендуя обратиться к специалистам в Харько в. Неожиданно Евгеньева вылечил сводный отряд под командой Лаптя, давно утверждавшего, что болезнь у Евгеньева не опасна я. Во время одного из припадков Евгеньева раскачали и бросили в Коломак, а потом собрались к берегу посмотреть, вылезет Евгеньев из Коломака или не вылезет. Евгеньев, очутившись в реке, немед лен-

378

но вынырнул и поплыл к берегу. Лапоть встретил его и спроси л кротко:

— Помогло?

Евгеньев, улыбаясь, сказал еще более кратко:

—Помогло. Давно нужно было так сделать… Эти сволочи, доктора, ничего не понимают…

Действительно, больше припадков у Евгеньева не было, и он с ам нам потом рассказывал, что научился припадкам в одном реформаториуме.

Перепелятчено был труднее. Это был очень дохлый, вялый, изможденный человечек. Все у него валилось из рук, и он сам ва лился на первую попавшуюся скамью или травку. Таких колонисты о бычно не выносили, и мне часто приходилось спасать Перепелятчен ко от издательств, на которые он отвечал только слезливыми жало бами да стонами. В течение двух лет жил этот организм в колонии и надоел всем, как надоедает мозоль в походе, я уморился защи щать его от насилий, произносить речи, добиваясь сознательного отношения к слабому человеку, но однажды и я рассердился. Прише л ко мне Перепелятченко и пожаловался, что Маруся Левченко ударила его по щеке. Я посмотрел на Перепелятченко с негодованием , но позвал Марусю и спросил:

—Çà ÷òî?

—Да что же он: ухаживать еще лезет — щипается.

—Правильно она тебя треснула,— сказал я Перепелятченко. Перепелятченко посмотрел на меня жалобно и застонал:

—Так что ж? Значит, меня будут все бить? Меня и убить могут.

—Чем такому расти, как ты, жалкому, так лучше пусть тебя убьют. Я тебя больше защищать не буду.

Перепелятченко улыбнулся недоверчиво:

—Вы должны меня защищать.

—А вот я не буду. Защищайся сам.

—Я буду защищаться, так мне еще больше будет попадать

—Пускай попадет, а ты защищайся…

Êмоему удивлению, Перепелятченко принял мой совет всерье з и в ближайшие же дни вступил в драку с каким-то задирчивым сос едом в столовой. Их обоих привел ко мне дежурный командир. Оба раз мазывали кровь на лицах, желая демонстрировать как можно более к ровавое зрелище. Я обоих прогнал без всякого разбирательства. Пер епелятченко после этого настолько вошел во вкус драчливых пережива ний, что уже приходилось других защищать от его агрессии. Хлопцы о братили внимание на это явление и говорили Перепелятченко:

—Смотри, ты даже потолстел как будто, Перепелятченко.

И в самом деле, на наших глазах изменялась конституция это го

379

существа. Он стал прямее держаться, у него заблестели глаза, заиграли на костях мускулы.

ÈЕвгеньев и Перепелятченко давно уже не беспокоили нас д аже

âчасы серьезных авралов и четвертых сводных. Другое дело — Назаренко. Он и с виду был хорош, и учился прекрасно, обещая быть потом незаурядным студентом, и умен был, без сомнения, и раз вит. Но это был эгоист самого глупого пошиба, свою собственную пользу не способный видеть дальше ближайшего первичного удовле творения. Несмотря на свой ум и развитие, он не мог справиться с э тим эгоизмом, не умел и прикрыть его какой-нибудь политикой, а о т- крыто и злобно ощеривался всегда, если ему казалось, будто чтонибудь грозит его интересам. В сводных он ревниво следил, ч тобы ему не выпало больше работы, чем товарищу, и вообще старалс я тратить сил как можно меньше, глубоко убежденный, что рабо та для здоровья вредна. Почти невозможно было заставить его сделать что-нибудь вне расписания. В этом случае он шел на самы й острый конфликт и доказывал, что никто не имеет права назн а- чать его на дополнительную работу. Назаренко не вступал в комсомол только потому, что не хотел иметь никаких нагрузок. Он рас- считывал, что проживет жизнь и без комсомола, ибо хорошо зн ал свои способности и делал на них откровенную ставку.

Я серьезно подозревал, что колонию он ненавидит и терпит е е только, как наименьшее из всех предложенных зол. Учился он наст ойчиво и успешно, и все считали его наилучшим кандидатом на рабфак .

Но когда пришло время выдавать командировки на рабфаки, м ы с Ковалем отказались внести в список фамилию Назаренко. Он потребовал от нас объяснений. Я сказал ему, что не считаю его закончившим воспитание и еще посмотрю, как он будет вести се бя дальше. Назаренко вдруг понял, что все это значит еще один г од пребывания в колонии, сообразил, что все приобретения его эгоизма за год ничто в сравнении с такой катастрофической потерей . Он обозлился и закричал:

— Я буду жаловаться. Вы не имеете права меня задерживать. В институтах требуются способные люди, а вы послали малогра мотных, а мне просто мстите за то, что я не выполнял всех ваших приказов.

Коваль слушал, слушал этот крик и наконец потерял терпени е:

— Слушай, ты,— сказал он Назаренко,— какой же ты способный человек, если не понимаешь такого пустяка: нашим советским рабфакам такие, как ты, не нужны. Ты шкурник. Пусть будут у тебя в десять раз большие способности, а рабфака ты не увидишь. А е сли бы мое право, я тебя собственной рукой застрелил бы, вот здесь , не сходя с этого места. Ты — враг, ты думаешь, мы тебя не видим?

380