Makarenko_Ped_poema_full_text

ратьевна была в хорошем настроении. Я послал за ним колони ста. Калина Иванович пришел и издали поклонился.

—Ближе и не подходите! — смеялась Мария Кондратьевна. — Как вам не стыдно! Ужас какой!

Калина Иванович присел на скамейку и сказал:

—Доброе дело сделали.

Я был свидетелем преступления Калины Ивановича неделю на - зад. Приехали мы с ним в наробраз и зашли в кабинет Марии Кондратьевны по какому-то пустяковому делу. У нее огромны й кабинет, обставленный многочисленной мебелью из какого-т о особенного дерева. Посреди кабинета стол Марии Кондратье вны. Она имела особую удачу: вокруг ее стола всегда стоит толпа разных наробразовских типов, с одним она говорит, другой прин и- мает участие в разговоре, третий слушает, тот разговарива ет по телефону, тот пишет на конце стола, тот читает, чьи-то руки п одсовывают ей бумажки на подпись, а кроме всего этого актива , целая куча народу просто стоит и разговаривает. Галдеж, на курено, насорено.

Присели мы с Калиной Ивановичем на диванчик и о чем-то своем беседуем. Врывается в кабинет сильно расстроенная х удая женщина и прямо к нам с речью. Насилу мы разобрали, что дело идет о детском саде, в котором есть дети и есть хороший мето д, но нет никакой мебели. Женщина, видимо, была здесь не первый раз, потому что выражалась она очень энергично и не проявл яла никакой почтительности к учреждению:

—Черт бы их побрал, наоткрывали детских домов целый город,

àмебели не дают. На чем детям сидеть, спрашиваю? Сказали: се - годня прийти, дадут мебель. Я детей привела за три версты, п одводы привела, никого нет и жаловаться некому. Что это за поряд ки? Целый месяц хожу. А у самой, посмотрите, сколько мебели — и для кого, спрашивается?

Несмотря на громкий голос женщины, никто из окружающих стол Марии Кондратьевны не обратил на нее внимания, да, пож а- луй, за общим шумом ее никто и не слышал. Калина Иванович присмотрелся к окружающей обстановке, хлопнул рукой по ди - ванчику и спросил:

—Я вас так понимаю, товарищ, что эта мебель для вас подходить?

—Эта мебель? — обрадовалась женщина. — Да это же прелесть что за мебель!..

—Так в чем же дело? — сказал Калина Иванович. — Раз она к вам подходить, а здесь стоит без последствия,— забирайте с ебе эту мебель для ваших детишек.

281

Глаза взволнованной женщины, до того момента внимательно наблюдавшие мимику Калины Ивановича, вдруг перевернулис ь на месте и снова уставились на Калину Ивановича:

—Ýòî êàê æå?

—Обыкновенно как: выносите и ставьте на ваши подводы.

—Господи, а как же?

—Если вы насчет документов, то не обращайте внимания: найдутся паразиты, столько бумажек напишуть, что и не рады буд ете. Забирайте.

—Ну а если спросят, как же я скажу, кто разрешил?

—Так и скажите, что я разрешил.

—Значит, вы разрешили?

—Да, я разрешил.

—Господи! — радостно простонала женщина и с легкостью моли выпорхнула из комнаты.

Через минуту она снова впорхнула, уже в сопровождении дву х десятков детей. Они весело набросились на стулья, креслиц а, полукреслица, диванчики и с некоторым трудом начали вытаски вать их в двери. Треск пошел по всему кабинету, и на этот треск об - ратила внимание Мария Кондратьевна. Она поднялась за стол ом

èспросила:

—Что это вы делаете?

—А вот выносим,— сказал смуглый мальчуган, тащивший с товарищем кресло.

—Так нельзя ли потише,— сказала Мария Кондратьевна и села продолжать свое наробразовское дело.

Калина Иванович разочарованно посмотрел на меня.

—Ты чув? Как же это такое можно? Так они ж, паразиты, детишки эти, все вытащут?

Я уже давно с восторгом смотрел на похищение кабинета Мар ии Кондратьевны и возмущаться был не в состоянии. Два мальчи ка дернули за наш диванчик, мы предоставили им полную возмож - ность вытащить и его. Хлопотливая женщина, сделав несколь ко последних петель вокруг своих воспитанников, подбежала к Калине Ивановичу, схватила его руку и с чувством затрясла ее, на слаждаясь смущенно улыбающимся лицом великодушного человек а.

—А как же вас зовут? Я же должна знать. Вы нас прямо спасли!

—Да для чего вам знать, как меня зовут? Теперь, знаете, о здравии уже не возглашают, за упокой как будто еще рано...

—Нет, скажите, скажите...

—Я, знаете, не люблю, когда меня благодарят...

—Калина Иванович Сердюк, вот как зовут этого доброго человека,— сказал я с чувством.

282

—Спасибо вам, товарищ Сердюк, спасибо!

—Не стоить. А только вывозите ее скорей, а то кто-нибудь придеть да еще переменить.

Женщина улетела на крыльях восторга и благодарности. Кали - на Иванович поправил пояс на своем плаще, откашлялся и зак у- рил трубку.

—А зачем ты сказал? Оно и так было бы хорошо. Не люблю, знаешь, когда меня очень благодарят... А интересно все-таки: довезет чи не довезет?

Скоро окружение Марии Кондратьевны рассосалось по други м помещениям наробраза, и мы получили аудиенцию. Мария Конд - ратьевна быстро с нами покончила, рассеянно посмотрела во круг

èзаинтересовалась.

—Куда это мебель вынесли, интересно? Оставили мне пустой кабинет.

—Это в один детский сад,— произнес серьезно Калина Иванович, отвалившийся на спинку стула.

Только через два дня каким-то чудом выяснилось, что мебель была вывезена с разрешения Калины Ивановича. Нас приглаша ли в наробраз, но мы не поехали. Калина Иванович сказал:

—Áóäó ÿ òàì из-за каких-то стульев ездить! Мало у меня своих болячек?

Вот по всем этим причинам Калина Иванович чувствовал себя несколько смущенным.

—Доброе дело сделали. Что ж тут такого?

—Как же вам не стыдно? Какое вы имели право разрешать? Калина Иванович любезно повернулся на стуле:

—Я имею право разрешать, и всякий человек. Вот я вам сейчас разрешаю купить себе имение, разрешаю — и все. Покупайте. А если хотите, можете и даром взять, тоже разрешаю.

—Но ведь и я могу разрешить,— оглянулась Мария Кондратьевна,— скажем, вывезти все эти табуретки и столы?

—Можете.

—Ну и что? — смущенно продолжала настаивать Мария Кондратьевна.

—Ну и ничего.

—Ну, так как же? Возьмут и вывезут?

—Кто вывезеть?

—Кто-нибудь.

—Õý-õý-õý, нехай вывезеть — интересно будет посмотреть, какой он сам отседова поедеть?

—Он не поедет, а его повезут,— сказал, улыбаясь, Задоров, давно уже стоявший за спиной Марии Кондратьевны.

283

Мария Кондратьевна покраснела, посмотрела снизу на Задор о- ва и неловко спросила:

— Вы думаете?

Задоров открыл все зубы:

—Да, мне так кажется.

—Разбойничья какая-то философия,— сказала Мария Кондратьевна. — Так вы воспитываете ваших воспитанников? — строг о обратилась она ко мне.

—Приблизительно так...

—Какое же это воспитание? Мебель растащили из кабинета, что это такое, а? Кого вы воспитываете? Значит, если плохо ле - жит, бери, да?

Нас слушала группа колонистов, и на их физиономиях был написан самый живой интерес к завязавшейся беседе. Мария Ко ндратьевна горячилась, в ее тоне я различал хорошо скрываем ые неприязненные нотки. Продолжать спор в таком направлении мн е не хотелось. Я сказал миролюбиво:

—Давайте по этому вопросу когда-нибудь поговорим основательно, ведь вопрос все-таки сложный.

Но Мария Кондратьевна не уступала:

—Да какой тут сложный вопрос! Очень просто: у вас кулацкое воспитание.

Калина Иванович понял серьезность ее раздражения и подсе л к ней ближе.

—Вы не сердитесь на меня, старика, а только нельзя так говорить: кулацкое. У нас воспитания совецькая. Вот мы сделали этот домик за ваши шесть тысяч, правда, так смотрите ж, мы сами туда не перебрались, а поджидаем сорок этих самых босяков. Это

æâàì íå каких-нибудь сорок горобцив, а люди ж все-таки, надо их кормить и поить. И вы поступаете нехорошо: забирай детей, и пускай они, значит, с голоду пропадают, абы вам бумажку выпр а- вить. Также и мебель. Я, конечно, пошутив, думав, тут же и хозяйка сидит, посмеется, да и все, а может, и обратить внимани е, что вот у детишек стульев нету. А хозяйка плохая: из-под нос а вынесли мебель, а она теперь виноватых шукает: кулацькая в оспитания...

—Значит, и ваши воспитанники будут так делать? — уже слабо защищалась Мария Кондратьевна.

—И пущай себе делають…

—Äëÿ ÷åãî?

—А вот, чтобы плохих хозяев учить.

Из-за толпы колонистов выступил Карабанов и протянул Марии Кондратьевне палочку, на которую был привязан белосне ж-

284

ный носовой платок,— сегодня их выдали колонистам по случ аю праздника.

—Ось, подымайте белый флаг, Мария Кондратьевна, и сдавайтесь скорийше.

Мария Кондратьевна вдруг засмеялась, и заблестели у нее г лаза:

—Сдаюсь, сдаюсь, нет у вас кулацкого воспитания, никто меня не обмошенничал, сдаюсь, дамсоцвос сдается!

Теперь и мы по-дружески рассмеялись.

—Только наймите для меня дачу.

—Дачу наймем,— сказал Калина Иванович. — Наймем.

—И не обмошенничаете?

—Опять вы начинаете?

—И мои платья никому не подарите?

—Да какое же я имею право?

—Вы же имеете право все разрешить…

Выступил Карабанов:

—Мы вас берем под защиту, Мария Кондратьевна. Все платья будут в целости и гроши, а в добавку: лодка, грибы, яблоки, кав уны, буряки, господи…

—А зачем буряки? — спросила Мария Кондратьевна.

—А полоть? А прорывать? А шаровка? А метелык, хай вин сказыеться?

Ночью, когда в чужом кожухе вылез я из суфлерской будки, в опустевшем зале сидела Мария Кондратьевна и внимательно наблюдала за последними движениями колонистов. За сценой вы сокий дискант Тоськи Соловьева требовал:

—Семен, Семен, а костюм ты сдал? Сдавай костюм, а потом уходи.

Ему отвечал голос Карабанова:

—Тосечка, красавец, чи тебе повылазило: я ж играл Сатина.

—Ах, Сатина! Ну, тогда оставь себе на память.

На краю сцены стоит Волохов и кричит в темноту:

—Галатенко, так не годится, печку надо потушить!

—Та она и сама потухнет,— отвечает сонным хрипом Галатенко.

—А я тебе говорю: потуши. Слышал приказ: не оставлять печек.

—Приказ, приказ! — бурчит Галатенко. — Потушу...

На сцене группа колонистов разбирает ночлежные нары, и кт о- то мурлычет: «Солнце всходит и заходит».

—Доски эти в столярную завтра,— напоминает Митька Жевелий и вдруг орет: — Антон! А, Антон!

Из-за кулис отвечает Братченко:

—Àãîâ, à ÷åãî òû, êàê èøàê?

—Подводу дашь завтра?

285

—Òà äàì.

—È êîíÿ?

—А сами не довезете?

—Не хватит силы.

—А разве тебе мало овса дают?

—Ìàëî.

—Приходи, я дам.

Я подхожу к Марии Кондратьевне.

—Вы где ночуете?

—Я вот жду Лидочку. Она разгримируется и проводит меня к себе... Скажите, Антон Семенович, у вас такие милые колонист ы, но ведь это так тяжело: сейчас очень поздно, они еще работаю т, а устали как, воображаю! Неужели им нельзя дать чего-нибудь п о- есть? Хотя бы тем, которые работали.

—Работали все, на всех нечего дать.

—Ну, а вы сами, вот ваши педагоги, сегодня и играли, и интересно все — почему бы вам не собраться, посидеть, поговорит ь, ну, и… закусить. Почему?

—Вставать в шесть часов, Мария Кондратьевна.

—Только потому?

—Видите ли, в чем дело,— сказал я этой милой, доброй женщине,— наша жизнь гораздо более суровая, чем кажется. Гораз до суровее.

Мария Кондратьевна задумалась. Со сцены спрыгнула Лидочк а

èсказала:

—Сегодня хороший спектакль, правда?

6. Стрелы амура

С горьковского дня наступила весна. Весна в колонии имела огромное значение не только потому, что Шере начинал с весно й требовать на работу все живое, и не только потому, что не нужно топить печи, и не потому даже, что с выдачей трусиков сильно упрощалась для нас проблема костюма и в особенности пробл ема обуви: не нужно человеку никакой обуви, есть у него своя более или менее крепкая кожа, настолько крепкая, что при небольшом навыке можно в ней ходить даже по жнивью. С некоторого времени стали мы ощущать пробуждение весны в кое-какой специальной област и.

Театральная деятельность сильно приблизила колонистов к селянской молодежи, и в некоторых пунктах сближения обнаруж и- лись чувства и планы, не предусмотренные теорией соцвоса. В особенности пострадали колонисты, поставленные волею совет а ко-

286

мандиров в самые опасные места, в шестой «П» сводный отряд , в названии которого буква П многозначительно говорит о пуб лике.

Те колонисты, которые играли на сцене в составе шестого «А » сводного, до конца были втянуты в омут театральной отравы . Они переживали на сцене часто романтические подъемы, пережив али и сценическую любовь, но именно поэтому спасены были на нек о- торое время от тоски так называемого первого чувства. Так же спасительно обстояло дело и с другими шестыми сводными. В шестом «Ш» ребята всегда имели дело с сильно взрывчатыми веществами, и Таранец редко даже снимал повязку с головы, исп ор- ченной во время его многочисленных пиротехнических упра жнений. И в этом сводном любовь как-то не прививалась: оглушительные взрывы пароходов, бастионов и карет министров зан имали души колонистов до последней глубины, и не мог уже загореться в них «угрюмый, тусклый огнь желанья»91 . Едва ли мог загореться такой «огнь» и у ребят, перетаскивающих мебель и декорации,— слишком решительно происходила в этом случае, в ы- ражаясь педагогическим языком, сублимация. Даже горячие с водные, которые развивали свою деятельность в самой толще пу блики, сбережены были от стрел Амура, ибо и самому легкомыслен - ному Амуру не пришло бы в голову прицеливаться в измазанн ые углем, закопченные, черномазые фигуры.

Колонист из шестого «П» сводного стоял в безнадежно обре- ченной позиции. Он выходил в театральный зал в лучшем коло - нийском костюме, я его гонял и цукал за самую маленькую неряшливость. У него из грудного кармана кокетливо выглядыв ал уголок чистого носового платка, его прическа была всегда образцом элегантности, он обязан был быть вежливым, как диплома т, и внимательным, как зубной техник. И вооруженный такими до - стоинствами, он неизменно попадал под действие известных чар, которые и в Гончаровке, и в Пироговке, и на Воловьих хуторах приготовляются приблизительно по тем самым рецептам, что и в парижских салонах.

Первая встреча у дверей нашего театра во время проверки б илетов и поисков свободного места как будто не угрожала ника кими опасностями: для девиц фигура хозяина и устроителя этих з амеча- тельных зрелищ с такими волнующими словами и с такими чуд е- сами техники казалась еще привлекательно-неприкосновен ной, почти недоступной для любви — настолько недоступной, что и селянские кавалеры, разделяя то же восхищение, не терзали сь ревностью. Но проходил второй, третий, пятый спектакль, и повто рялась старая, как мир, история. Параска с Пироговки или Марус я с Воловьего хутора вспоминали о том, что румяные щеки, черны е

287

брови — впрочем, не только черные — и блестящие глаза, сияющее новизной и модным покроем ситцевое платье, облегавшее мириады самых несомненных ценностей, музыка итальянско-у к- раинского «л», которое умеют произносить по-настоящему то лько девчата — «казала», «купувала»,— все это сила, оставляющая далеко позади не только сценические хитрости горьковцев, но и всякую иную, самую американскую технику. И когда все эти силы приводились в действие, от всей недоступной значительнос ти колонистов ничего не оставалось. Наступал момент, когда кол онист после спектакля приходил ко мне и бессовестно врал:

—Антон Семенович, разрешите проводить девчат из Пироговки, а то они боятся.

В этой фразе заключалась редкая концентрация лжи, ибо и дл я просителя и для меня было точно известно, что никто никого не боится, и никого не нужно провожать, и множественное число «девчат» — гипербола, и разрешения никакого не требуется: в крайнем случае эскорт пугливой зрительницы будет организова н без разрешения. И поэтому я разрешал, подавляя в глубине моей п е- дагогической души явное ощущение неувязки. Педагогика, ка к известно, решительно отрицает любовь, считая, что «домина нта» эта должна наступать только тогда, когда неудача воспитат ельного воздействия уже совершенно определилась, когда индивид начи- нает плевать на все преподанные ему мудрые указания и с уд ивительной непоследовательностью вступает на такую линию р азвития, какая даже не упоминается в системе научно-организац ионного педагогического влияния. Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь. И мне было ревниво неприятно видеть, как тот или другой колонист, пропуская комсомольско е или общее собрание, презрительно забросив книжку, махнув руко й на все качества активного и сознательного члена коллектива , упрямо начинает признавать только авторитет Маруси или Наташи — существ, неизмеримо ниже меня стоящих в педагогическом, пол и- тическом и моральном отношениях. Но у меня всегда была скл онность к размышлению, и своей ревности я не спешил предоста - вить какие-либо права. Товарищи мои по колонии и в особенно с- ти деятели наробраза были решительнее меня и сильно нервн ича- ли по случаю непредвиденного и внепланового вмешательст ва Амура:

—С этим нужно решительно бороться.

Я не скрывал наметившихся в колонии процессов и открыто п о- шел на дискуссию, надеясь, что для моих размышлений такая д искуссия дает хорошую пищу.

Калина Иванович осудил решительно:

288

—Нада ему штанишки спустить да поговорить по-отеческому. Нехай в люди выбьется, а потом уже можно и к бабе подойти.

И Екатерина Григорьевна была против:

—Рано. Это остановка в развитии. Чобот дальше не пойдет. И Опришко кончен.

Павел Иванович Журбин был настроен веселее:

—Да куда ему идти, Опришку или Чоботу? Нельзя же из каждого колониста Эдисона92 делать. Им и не нужно дальше идти. Вы, Екатерина Григорьевна, стоите на опасном пути: можно выпо л- нить какой хотите промфинплан на сто пятьдесят процентов , но нельзя воспитать человека даже и на сто один процент. Этот один процент перевыполнения всегда будет порочным. Из тог о материала, который заключен в Опришке, самое большее, что мож но сделать,— это хорошего селянина. А вы запроектировали Эдисона.

Буцай басил:

—Черт его забирай, я пока не вижу никакого селянина. Опришко пропадет за этой самой Марусей Лукашенко. А стары й

Лукашенко больше на куркуля похож, он Опришку все равно га рбуза поднесет. Я уже не знаю, сколько процентов получится в тако м случае…

Меньше всех была склонна к компромиссу Лидочка:

— Господи, и зачем вы это говорите, о каком гарбузе? Как будто Опришко собирается жениться. Все это сплошное свинство и больше ничего: Маруська — распущенная девчонка, а Опришку больше ниче- го и не нужно. Гадость и все.

Лидочка обижалась по-настоящему, лицо ее покрывалось крас - ными пятнами, и они не могли скрыть от меня раздражения неудачницы, уже зародившейся старой девы. У самой Лидочки де ла обстояли очень неважно. Не заметили мы как-то, что в педагог и- ческом подвиге нашем безобразно организовано было отдел ение лич- ной жизни. В красной повязке дежурного, в спецовке рабочег о отряда, в вечерней группе колонистов незаметно растрачена был а Лидочкина молодость.

Лидочка не была большим человеком, но все, что было в ее рас поряжении: искренность, молодое ожидание, простая симпатия к людям, обаяние свежего лица и хорошая честная добросовестность,— все это она, не торгуясь, выложила на педагогический жертв енник, наивно полагая, что всех этих вещей у нее неистощимый запа с. И четвертый год еще не окончился, а заметно стало для меня, чт о запас иссякает, есть еще искренность, но в некоторых места х она покрылась зеленым налетом обиды, в симпатии к людям запут ались серые линии подозрительности и недоверия, и в обаянии све жего лица не хватает того, что безвозвратно истрачено за четыр е года.

289

Участие Лидочки в дискуссии не упрощало положения. Органи зация педагогического процесса в моих глазах начинала прио бретать черты вопросов, субъекты перепутывались с объектами, полу чалась какая-то педагогическая каша. Я не отказывал себе в удовол ьствии подумать:

— А не прочитать ли чего-нибудь из педагогической литературы? Эта великая наука, может быть, поможет мне в таком пустяке, как любовь, тем более, что любовь принадлежит, кажется , к самым древним явлениям в человечестве.

Споры эти всегда помогали, ибо до конца проясняли положение: нужно положиться на собственный здравый смысл и на зд равый смысл жизни. Тогда еще у самой жизни его было не так мно - го, жизнь наша была еще бедна. Мечтал я: были бы мы богаты, женил бы я колонистов, заселил бы наши окрестности женаты ми комсомольцами. Чем это плохо? Но до этого было еще далеко. Ничего. И бедная жизнь что-нибудь придумает. Я не стал пресл е- довать влюбленных педагогическим вмешательством, тем бо лее что они не выходили из рамок приличия. Опришко в минуту откровенности показал мне карточку Маруси — явное доказате льство того, что жизнь продолжала что-то делать, пока мы разду мывали.

Сама по себе карточка мало говорила. На меня смотрело широ - кое курносое лицо, ничего не прибавляющее к среднему типу Марусь. Но на обороте было написано выразительным школьны м почерком:

«Дорогому Дмитру от Маруси Лукашенко. Люби и не забывай». Дмитро Опришко сидел на стуле и открыто показывал всему миру, что он человек конченный. От его удалой фигуры жалкие остались остатки, и даже закрученный на голове залихватск ий чуб исчез: сейчас он был добродетельно и аккуратно уложен в ми рную прическу. Карие глаза, раньше так легко возбуждаемые остр оумным словом и охотой смеяться и прыгать, сейчас тихо-смирно выражали только домашнюю озабоченность и покорность лас ко-

вой судьбе.

—Что ты собираешься делать? Опришко улыбнулся:

—Без вашей помощи трудно будет. Мы еще батьку ничего не говорили, и Маруся боится. Но так, вообще, батько ко мне хоро - шо ставится.

—Ну хорошо, подождем.

Опришко ушел от меня довольный, бережно спрятав на груди портрет возлюбленной.

Гораздо хуже обстояло дело у Чобота. Чобот был человек угр ю-

290