Makarenko_Ped_poema_full_text

такой, плакал же и целовался, паскуда, а как пришел в свой ка бинет, так и нагадил, понимаешь. Взял, здесь это, халуя и в город пустил. Видишь, какая история. На утречко, здесь это, смотри м: жандармы верхом. И люди говорят: пороться нам назначено. А я с братом, как говорится, не любили, здесь это, чтобы нам штаны снимали, и больше никаких данных. Так девки ж моей жалко, видишь, какая история? Ну, думаю, здесь это, девки не тронут...

Сзади Силантия установлены на полу валенки Калины Ивановича, а выше дымится его трубка. Дым от трубки крутым колено м спускается к печке, бурлит двумя рукавами по ушам круглог олового пацана и жадно включается в горячую печную тягу. Кали на Иванович подмигивает мне одним глазом и перебивает Силан тия:

—Õý-õý-õý! Ты, Силантий, прямо говори — погладили тебя эти паразиты по тому месту, откуда ноги растут, чи не поглад или?

Силантий задирает голову, почти опрокидывается навзничь и заливается смехом:

—Здесь это, погладили, как говорится. Калина Иванович, это ты верно сказал... Из-за девки, будь она неладна.

И у других печей журчащие ручейки повестей, и в классах, и п о квартирам. У Лидочки наверняка сидят Вершнев и Карабанов. Лидочка угощает их чаем с вареньем. Чай не мешает Вершневу злиться на Семена:

—Íó, х-хорошо, вчера з-зубоскалил, сегодня з-зубоскалил, а надо же к-к-когда-нибудь и з-з-задуматься...

—Да о чем тебе думать? Чи у тебя жена, чи волы, чи в коморе богато? О чем тебе думать? Живи, тай годи!

—О жизни надо думать, ч-ч-чудак к-к-какой.

—Дурень ты, Колька, ей-ей, дурень! По-твоему думать, так нужно систы в кресло, очи вытрищить и ото... заходытысь дума ть.

Óкого голова есть, так тому й так думается. А такому, як ты, с амо собою нужно чогось поисты такого, щоб думалось...

—Ну зачем вы обижаете Николая? — говорит Лидочка. — Пусть человек думает, он до чего-нибудь и додумается.

—Хто? Колька додумается? Да никогда в жизни! Колька— знаете, кто такой? Колька ж Иисусик. Вин же «правды шукае». Вы бачилы такого дурня? Ему правда нужна! Он правдою будет чоб о- ты мазать.

Вершнев впивается в Семена злым взглядом и дрожащим голос ом спрашивает:

—À т-тебе не нужна п-п-правда? Н-не нужна? Г-говори…

—Та на биса мени твоя правда? Мне нужна работа, дисциплина, понимаешь ты, селезень? Дисциплина, потом учеба, ну, и гопака иногда ударить нужно…

251

—À åñëè н-несправедливость? Семен дурашливо надувает губы:

—Несправедливость? Ну, скажи пожалуйста, так это ж каждая баба знает: нужно покликать мильтона… и тот… протокол а составить.

—Ну, вот видишь?

—Та вижу ж. Видишь, какая разница: если несправедливость, так я поклычу мильтона или, скажем, морду набью, а ты сядешь и будешь думать. А як бы таких, как ты, было меньше, так и неспра - ведливостей не было бы.

От Лидочки Семен и Колька выходят прежними друзьями, только Семен орет песню на всю колонию, а Николай в это время нежно его обнял и уговаривает:

—Ð-ðàç р-революция, понимаешь, так д-должно быть все правильно.

Èв моей скромной квартире гости. Я теперь живу с матерью, глубокой старушкой, жизнь которой тихонько струится в пос ледних вечерних плесах, укрытых прозрачными, спокойными тум а- нами. Мать мою все колонисты называют бабушкой.

У бабушки сидит Шурка Жевелий, младший брат и без того маленького Митьки Жевелия. Шурка ужасно востроносый. Живет он в колонии давно, но как-то не растет, а больше заостря ется

âнескольких направлениях: нос у него острый, острые уши, ос т- рый подбородок и взгляд тоже острый.

У Шурки всегда имеются отхожие промыслы. Где-нибудь за захолустным кустом в саду у него дощатая загородка, и там ж ивет пара кроликов, а в подвале кочегарки он пристроил воронен ка. Комсомольцы на общем собрании иногда обвиняют Шурку в том , что все его хозяйство назначается будто бы для спекуляции и вообще носит частный характер, но Шурка деятельно защищаетс я и грубовато требует:

—А ну, докажи, кому я что продавал? Ты видел, когда прода-

âàë?

—А откуда у тебя деньги?

—Какие деньги?

—А за какие деньги ты вчера покупал конфеты?

—Смотри ты, деньги! Бабушка дала десять копеек.

Против бабушки в общем собрании не спорят. Если бы ктонибудь дал Шурке десять копеек, его обязательно обвинили бы в попрошайничестве, но бабушке все прощается. Возле бабушки всегда вертится несколько пацанов. Они иногда по ее просьбе и сполняют небольшие поручения в Гончаровке, но стараются это д е- лать так, чтобы я не видел. А когда наверное известно, что я з анят

252

и скоро в квартире меня ожидать нельзя, у бабушки за столом сидят двое-трое и пьют чай или ликвидируют какой-нибудь ко м- пот, который бабушка варила для меня, но который мне съесть было некогда. По стариковской никчемной памяти бабушка да же имен всех своих друзей не знала, но Шурку отличала от други х, потому что Шурка старожил в колонии и потому что он самый энергичный и разговорчивый. Кроме того, Шурка умел явиться в такой момент, когда бабушка в особенности ощущала старчес кое свое бессилие.

Сегодня Шурка пришел к бабушке по особым и важным при- чинам.

—Здравствуйте.

—Здравствуй, Шура. Что это тебя так долго не видно было? Болен был, что ли?

Шурка усаживается на табурет и хлопает козырьком когда-то белой фуражки по ситцевому новому колену. На голове у Шурк и топорщатся острые, после давней машинки, белобрысые волос ы. Шурка задирает нос и рассматривает невысокий потолок.

—Нет, я не был болен. А у меня кролик заболел.

Бабушка сидит на кровати и роется в своем основном богатстве — в деревянной коробке, в которой лоскутки, нитки, клубочки — старые запасы бабушкины.

—Кролик заболел? Бедный! Как же ты?

—Ничего не поделаешь,— говорит Шурка серьезно, с большим трудом удерживая волнение в правом прищуренном глазу .

—А полечить если? — смотрит на Шурку бабушка.

—Полечить нечем,— шепчет Шурка.

—Лекарство нужно какое?

—Если бы пшена достать... полстакана пшена, и все.

—Хочешь, Шура, чаю? — спрашивает бабушка. — Смотри, там чайник на плите, а вон стаканы. И мне налей.

Шурка осторожно укладывает фуражку на табуретку и неловк о возится у. высокой плиты. А бабушка с трудом подымается на цыпочки и достает с полки розовый мешочек, в котором храни тся

óнее пшено.

Самая веселая и самая крикливая компания собирается в колесном сарайчике Козыря. Козырь здесь и спит. В углу сарайч ика низенькая самоделковая печка, на печке чайник. В другом уг лу раскладушка, покрытая пестрым одеялом. Сам Козырь сидит н а кровати, а гости — на чурбачках, на производственном обору довании, на горках ободьев. Все настойчиво стараются вырват ь из души Козыря обильные запасы религиозного опиума, которые он накопил за свою жизнь. Белухин говорит Козырю:

253

—Ты понимаешь, дед, не может быть кулак хорошим человеком. Козырь моргает добрыми глазами и ласково улыбается Белух ину:

—Вы, детки, вот рассказывали мне, темному человеку: кулак это, господи прости, буржуи разные. А отчего такое? Надо рас судить, отчего такое? Допустил, значит господь до греха, стал че- ловек кулаком, другого обижает, сам для себя живет. Надо такому человеку покаяться, понять, чтобы и его милостивый господ ь не оставил…

Белухин хохочет:

—А какая у твоего господа волокита?

—Как это, прости царица небесная, как это ты говоришь так?

—Волокита, долго ждать, пока твой господь соберется?

—А это ему видно.

—С горы виднее,— басом перебивает Бурун.

Гости хохочут и обнимают Козыря за плечи. Козырь улыбаетс я с настоящей незлобивостью. Белухин хитро подсаживается к К озырю и спрашивает:

—А ведь и ты, дедушка, кулаком был, а?

—Христос бог миловал, что ты, сынок, когда же я был кулаком?

—А у тебя вот была колесная, и двое рабочих работало? А? А для чего это? Они на тебя работали, а ты их эксплуатировал.

Козырь убежденно вертит головой:

—Боже сохрани, чтобы я их, такое это слово… склотировал или как ты сказал… Нет. Мы колеса людям делали. Людям колеса нужны, людям нужно ездить на колесах, а мы делали. И люди нам спасибо говорили.

—За спасибо делали? — спрашивает Бурун.

—Нет, как же это? И платили нам на пропитание. Платили, как же, не обижали нас люди.

—Да кому же платили? Тебе, дедушка, платили, а работникам ты платил, только ты себе больше оставлял, правда?

—Да на то он и работник, детки, молодой он еще, и мастер какой с него. А я значит, как хозяин вроде… Так сам господь б ог устроили: всякому свое.

Белухин встает с чубрачка, опирается руками на колени и см е- ется деду в лицо:

—Вот оно самое и есть: ты, значит, был эксплуататором. Работник работает, а ты у него это — прикарманиваешь… Ты настоящий буржуй был, эксплуататор.

Козырь задумывается на кровати, ребята внимательно наблю дают за его встревоженной душой.

—Ишь ты, какое дело… Трудно было, детки, прожить без греха. Господу богу дела много, за всеми не усмотришь, а бесам хоро шо, по

254

людям ходят бесы, видишь ты, какие дела устраивают. А люди того и не видят.

—А вот теперь не так,— басит Бурун.

—Не так, говоришь? А как же? Теперь люди тоже грешат? Белухин вылазит на кучу колеблющихся ободьев и возглашае т ду-

рашливо:

—Теперь не так, дедушка. Бесов нынче здорово разогнали: кого в море, кого в болото, а которым хвосты узлами позавязывали и назначили на работу.

—А.., а,— удивляется козырь.

—Да. Так и знай, дед, если увидишь у кого, хвост узлом завязан, так и знай — это, который раньше бесом ходил. Ты присмотрись, как хвост у Луки Семеновича.

Хлопцы ложаться на землю от смеха, смеется и Козырь, который уже начинает понимать, в чем суть всей речи Белухина.

—И за господа бога тоже взялись по-новому. Сказали ему: что

æты, старый хрен, сидишь тут на небе, а кругом беспорядок. Ку да же ты смотришь, такой-сякой? Повылазило тебе разве, что дедушка Козырь людей эксплуатирует.

—Господи прости,— крестится Козырь.

—Сняли с работы. А этот самый Иисус Христосович, тот парень здоровый, это он прикидывается только несчастным, вр оде нашего Евгеньева, так тот ничего, в Харькове трамвайным ко н- дуктором служит.

Козырь печально улыбается:

—Нехорошо, детки, нехорошо, господи, прости. Разгневается господь...

Но пока собрался господь разгневаться, разгневался Калин а Иванович. Он из темного просвета дверей выступает на свет и размахивает трубкой:

—Это что ж вы такое над старым производите? Какое тебе дело до Иисуса Христа, скажи мне, пожалуйста? Я тебя как захвачу отседова, так не только Христу, а и Николаю-угоднику молебн ы будешь служить! Ежели вас советская власть ослобонила от богов, так и радуйся молча, а не то что куражиться сюда прийшов.

—Спаси Христос, Калина Иванович, не даете в обиду стари-

êà...

—Если что, ты ко мне жалиться приходи. С этими босяками без меня не управишься, на своих христосов не очень надейся.

Ребята делали вид, будто они напугались Калины Ивановича, и из колесного сарайчика спешили разойтись по многим други м колонийским уголкам. Теперь не было у нас больших спален-ка- зарм, а расположились ребята в небольших комнатах по шест ь-

255

восемь человек. В этих спальнях отряды колонистов сбились крепче, ярче стали выделяться характерные черты каждой отдельно й группы, и работать с ними стало интересней. Появился одиннадца тый отряд — отряд малышей, организованный благодаря настойчи вому требованию Георгиевского. Он возился с ними по-прежнем у неустанно: холил, купал, играл и журил, и баловал, как мать, по - ражая своей энергией и терпением закаленные души колонис тов. Только эта изумительная работа Георгиевского немного ск рашивала тяжелое впечатление, возникавшее благодаря всеобще й уверенности, что Георгиевский — сын иркутского губернатора.

Прибавилось в колонии воспитателей. Искал я настоящих людей терпеливо и кое-что выуживал из довольно бестолкового запаса педагогических кадров. На профсоюзном учительском ого роде за городом обнаружил я в образе сторожа Павла Ивановича Ж урбина. Человек это был образованный, добрый, по-английски вымуштрованный, настоящий стоик и джентльмен. Он понравился мне благодаря особому своему качеству: у него была чисто г урманская любовь к человеческой природе; он умел со страсть ю коллекционера говорить об отдельных чертах человеческих ха рактеров, о неуловимых завитках личности, о красотах человечес кого героизма и о темных тайнах человеческой подлости. Обо все м этом он много думал и терпеливо высматривал в людской толпе пр и- знаки каких-то новых коллективных законов. Я видел, что он должен непременно заблудиться в своем дилетантском увле чении, но мне нравилась искренняя и чистая натура этого человека , и за это я простил ему штабс-капитанские погоны 35-го пехотного Брянского полка, которые, впрочем, он спорол еще до Октября , не испачкав своей биографии никакими белогвардейскими п одвигами и получив за это в Красной Армии звание командира рот ы запаса.

Вторым был Зиновий Иванович Буцай. Ему было лет двадцать семь, но он только что окончил художественную школу и к нам был рекомендован как художник. Художник был нам нужен и дл я школы, и для театра, и для всяких комсомольских дел.

Зиновий Иванович Буцай поразил нас крайним выражением це - лого ряда качеств. Он был чрезвычайно худ, чрезвычайно чер ен и говорил таким чрезвычайно глубоким басом, что с ним трудн о было разговаривать: какие-то ультрафиолетовые звуки. Зиновий И ванович отличался прямо невиданным спокойствием и невозмути мостью. Он приехал к нам в конце ноября, и мы с нетерпением ожид а- ли, какими художествами может вдруг обогатиться колония. Но Зиновий Иванович, еще ни разу не взявшись за карандаш, пора зил нас иной стороной своей художественной натуры.

256

Через несколько дней после его приезда колонисты сообщил и мне, что каждое утро он выходит из своей комнаты голый, набр о- сив на плечи пальто, и купается в Коломаке. В конце ноября К о- ломак уже начинал замерзать, а скоро обратился в колонийс кий каток. Зиновий Иванович при помощи Отченаша проделал спец и- альную прорубь и каждое утро продолжал свое ужасное купан ье. Через короткое время он слег в постель и пролежал в плеври те недели две. Выздоровел и снова полез в полонку. В декабре у него был бронхит и еще что-то. Буцай пропускал уроки и нарушал на ши школьные планы. Я наконец потерял терпение и обратился к н ему

ñпросьбой прекратить эту глупость. Зиновий Иванович в ответ захрипел:

—Купаться я имею право, когда найду нужным. В кодексе законов о труде это не запрещается. Болеть я тоже имею право, и таким образом ко мне нельзя предъявить никаких официальн ых обвинений.

—Голубчик, Зиновий Иванович, так я же неофициально. Для чего вам мучить себя? Жалко вас просто по-человечески.

—Ну, если так, так я вам объясню: у меня здоровье слабое, организм мой очень халтурно сделан. Жить с таким организм ом, вы понимаете, противно. Я решил твердо: или я его закалю так , что можно будет жить спокойно, или, черт с ним, пускай пропа дает. В прошлом году у меня было четыре плеврита, а в этом году уже декабрь, а был только один. Думаю, что больше двух не буд ет. Я нарочно пошел к вам, здесь у вас речка под боком.

Вызывал я и Силантия и кричал на него:

—Это что за фокусы? Человек с ума сходит, а ты для него проруби делаешь!..

Силантий виновато развел руками:

—Ты, здесь это, не сердись, Антон Семенович, иначе, понимаешь, нельзя. Один такой вот был у меня... Ну, видишь, захотелось ему на тот свет. Топиться, здесь это, приспособился. Ка к отвернешься, а он, сволочь, уже в реке. Я его вытаскивал, выта с- кивал, как говорится, уморился даже. А он, смотри ты, такая св о- лочь была вредная, взял и повесился. А мне, здесь это, и в голо ву не пришло. Видишь, какая история. А этому я не мешаю, и больше никаких данных.

Зиновий Иванович лазил в прорубь до самого мая месяца. Колонисты сначала хохотали над претензиями этого дохлого ч еловека, потом прониклись к нему уважением и терпеливо ухажива ли за ним во время его многочисленных плевритов, бронхитов и обыкновенных простуд.

Но бывали целые недели, когда закаливание организма Зино-

257

вия Ивановича не сопровождалось повышением температуры , и тогда проявлялась его действительная художественная на тура. Вокруг Зиновия Ивановича скоро организовался кружок художн и- ков; они выпросили у совета командиров маленькую комнатку в мезонине и устроили ателье.

Скоро для них нашлась большая работа.

По инициативе Петра Ивановича Горовича, два раза в неделю мы устраивали вечерние проработки отдельных, более или мене е широких тем. Работа эта очень увлекала нас, и проводили мы ее ос обым коллективным способом. Например, на моей обязанности лежа ло всегда одно: составить конспект и подобрать литературу. Для этого нужно было не только рыться в наших книгохранилищах, но и п о всему городу выпрашивать статьи и книги, нужно было подби рать художественную литературу, отрывки из романов, статьи из хрестоматий. Весь этот материал разбивался на небольшие подте мы, и один из воспитателей с группой ребят приступал к подгот овке целой кучи рефератов.

На обязанности Зиновия Ивановича и его кружка лежало гото - вить иллюстрации, карты, диаграммы, вести рекламную работу. Посещение таких проработок ни для кого из колонистов не б ыло обязательным; реклама, следовательно, имела огромное знач ение. Темы этих проработок были примерно такого порядка: «Робес пьер», «Цусима», «Солнечное затмение», «Как Юденич Петроград бра л», «Самые дикие люди», «Советская Венгрия». Рекламу кружок Буцая любил подавать в карикатурных формах и даже для солнечног о затмения умел находить карикатурные линии.

В журчащий зимний вечер в ателье Буцая идет самая горячая работа, и стены мезонина дрожат от смеха художников и гост еймеценатов.

Под большой керосиновой лампой над огромным картоном работает несколько человек. Почесывая черенком кисти в угол ьно- черной голове, Зиновий Иванович рокочет, как протодиакон на похмелье:

—Прибавьте Федоренку сепии. Это же грак, а вы из него куп- чиху сделали. Ванька, всегда ты кармин лепишь, где надо и гд е не надо.

Рыжий, веснушчатый, с вогнутым носом, Ванька Лапоть, передразнивая Зиновия Ивановича, отвечает хриплым деланны м басом:

—Сепию всю на Лешего истратили.

Другие художники и меценаты смеются, но Зиновий Иванович как будто не замечает игры и продолжает рокотать:

— Для Лешего можно было бы и сажей ограничиться.

258

Лапоть не унимается и басит дальше:

—Сажа для вас осталась, Зиновий Иванович.

—А я причем?

—А вы в правом углу,— уже чистым животом произносит Лапоть и отодвигается подальше от Зиновия Ивановича. Работн ики картона любопытно поднимают головы и наслаждаются: Зинов ий Иванович с серьезным удивлением, округлив черные мохнаты е брови

èвыпятив губы, рассматривает неожиданную для него деталь рекламного листа. На листе сверху написано:

КОЛОНИСТЫ приходите завтра 21 декабря

на доклад группы Коваля «Во что верят дикие люди»

Под этим воззванием должен быть нарисован Федоренко, счит а- ющийся самым догадливым колонистом; он должен держать за шиворот колониста Кузьму Лешего, а под такой картиной дол жна быть подпись:

—Тихон Нестерович, ось я Лешего спиймав, чи тягты його на доклад?

Но вместо ансамбля, намеченного по плану, представлен на к артоне гораздо более сложный:

Красномордый Федоренко держит за шиворот Лешего, а листом чистой бумаги прикрыт контур самого Зиновия Ивановича, ст о- ящего над прорубью и согнувшегося в самом жалком положени и. Зиновий Иванович еще не раскрашен.

Художники: Шелапутин, Соловьев, Настя, Жевелей и Витька Богоявленский; меценаты: Кудлатый, Задоров, Коваль, Бурун н еистово хохочут. Лапоть осторожно поглядывает на Зиновия Ивановича из-за стола, а Зиновий Иванович подымает правую бровь :

—И что же? Ну и испортили плакат. Какое же это имеет отношение к теме. Надо же все-таки со смыслом делать.

—А как же, со смыслом,— продолжает на самом низком регистре Лапоть,— вот…

Он снимает еще один чистый листик бумаги, прикрывавший ещ е одну неизвестную деталь. На картоне четкая надпись:

—Тихон Нестерович, ось я Лешего та водяного спиймав, чи тягты их на доклад?

Теперь все затихает, как перед бурей, но Зиновий Иванович с покойно говорит:

—Да. В таком случае правильно: оставьте для Кузьмы сепию, а для меня сажу.

259

Завтра утром плакат будет вывешен на самом видном месте и доставит колонистам несколько минут «истинно блаженных ».

Стало шумно по вечерам и в моем кабинете. Недавно из Харькова приехали две студентки и привезли такую бумажку:

«Харьковский педагогический институт командирует тт. К. В арскую и Р. Ландсберг для практического ознакомления с пост ановкой педагогической работы в колонии имени М. Горького».

Я с большим любопытством встретил этих представителей мо лодого педагогического поколения. И К. Варская и Р. Ландсберг были завидно молоды, каждой не больше двадцати лет. К. Варская — очень хорошенькая полная блондинка, маленькая и подвижна я; у нее нежный и тонкий румянец, какой можно сделать только ак - варелью. Все время сдвигая еле намеченные тонкие брови и в олевым усилием прогоняя с лица то и дело возникающую улыбку, она учинила мне настоящий допрос:

—У вас есть педологический кабинет?

—Педологического кабинета нет.

—А как вы изучаете личность?

—Личность ребенка? — спросил я по возможности серьезно.

—Ну да. Личность вашего воспитанника.

—А для чего ее изучать?

—Как «для чего»? А как же вы работаете? Как вы работаете над тем, чего вы не знаете?

К. Варская пищала энергично и с искренней экспрессией и вс е время оборачивалась к подруге. Р. Ландсберг, смуглая, с черн ыми восхитительными косами, опускала глаза, снисходительно-т ерпеливо сдерживая естественное негодование.

—Какие доминанты82 у ваших воспитанников преобладают? — строго в упор спросила К. Варская.

—Если в колонии не изучают личность, то о доминантах спрашивать лишнее,— тихо произнесла Р. Ландсберг.

—Нет, почему же? — сказал я серьезно. — О доминантах я могу кое-что сообщить. Преобладают те самые доминанты, что и у вас...

—А вы откуда нас знаете? — недружелюбно спросила К. Варс-

êàÿ.

—Да вот вы сидите передо мной и разговариваете.

—Íó òàê ÷òî æå?

—Да ведь я вас насквозь вижу. Вы сидите здесь как будто стеклянные, и я вижу все, что происходит внутри вас.

К. Варская покраснела, но в этот момент в кабинет ввалились Карабанов, Вершнев, Задоров и еще какие-то колонисты.

—Сюда можно, чи тут секреты?

260