Футляр-премьер

«Опыт князя Андроникова, сумевшего провести в министры Алексея Хвостова, — писал хорошо осведомленный современник, — подал Мануйлову мысль провести Штюрмера в премьеры... Переговорив со Штюрмером и обсудив все дело, Мануйлов принялся за дело». Он убедил Распутина, Вырубову и митрополита Питирима, что Штюрмер — тот человек, который нужен: «сумеет поладить и с Государственной думой и в то же время будет держать твердый правительственный курс», «Сам Мануйлов, — добавлял в скобках автор, — в это не верил». «Дело» пошло по накатанной колее. Началось деликатное давление на царицу. Затем Питирим поехал в ставку убеждать царя. Мануйлов мечтал в связи с назначением Штюрмера получить пост директора департамента полиции. Стремление Хвостова стать премьером, по его мнению, было нереальным: у Распутина он вызывает смех, «толстый», провинциален, несерьезен и легкомыслен. Отношения Распутина и Хвостова, считал он, несомненно, кончатся большим скандалом. «Сведения Мануйлова, — заключал рассказ Спиридович, — были верны, но только он преувеличивал свою роль» [141].

На допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Манасевич-Мануйлов, наоборот, стремился по понятным причинам приуменьшить свое участие в продвижении Штюрмера в премьеры. По его словам, когда он приехал к Питириму с ответным визитом (первый визит нанес митрополит), то от него узнал, что кандидатура Штюрмера уже выдвинута и обсуждается при дворе. Только после этого Мануйлов поехал к Штюрмеру й возобновил старое знакомство, начатое еще во времена Плеве, когда Мануйлов состоял при нем чиновником особых поручений, а Штюрмер занимал пост директора департамента общих дел Министерства внутренних дел [142]. Но вряд ли эта версия соответствует действительности. Питирим еще был новым человеком в Петрограде, мало кого знал и в стремлении обзавестись «своим» председателем Совета министров неизбежно должен был обращаться за информацией и советами к людям, подобным Мануйлову. Так что рассказ последнего Спиридовичу более соответствует истине, хотя, несомненно, велся он с целью поднять свои акции в глазах собеседника. В данном случае можно считать соответствующим истине утверждение Хвостова, что «не Штюрмер создал Мануйлова, а Мануйлов создал Штюрмера... взял(!) через Гришку того, кого нужно было, председателем Совета министров» [143]

Следует, однако, подчеркнуть, что и на этот раз, как и в истории с назначением Хвостова, царю был предложен кандидат, которого он не только знал, но и ценил. Сам Штюрмер на допросе показал, что после смерти Плеве царь имел в виду именно его сделать министром внутренних дел. Однако назначение не состоялось из-за того, что пришлось остановиться на другом кандидате — Святополке Мирском. Штюрмер же в порядке компенсации был назначен членом Государственного совета, что по тогдашним меркам было совершенно исключительным явлением: таковыми становились лишь бывшие министры, даже товарищи министров не удостаивались такой чести. В дальнейшем, по мнению Штюрмера, ему тоже не повезло: по ряду причин предпочтение отдавалось то Столыпину, то Маклакову, а он так и оставался вне министерского поста [144].

Этот ответ был дан Штюрмером на вопрос председателя, почему Николай II не вспоминал о нем вплоть до января 1916 г. На самом деле царь вспомнил о Штюрмере за три года до этого, в 1913 г., решив назначить его московским городским головой. Только отчаянное сопротивление В. Н. Коковцова, тогдашнего премьер-министра, заставило Николая II, выразившего свое крайнее Недовольство позицией премьера, отказаться от своего намерения. Коковцов аргументировал свое несогласие одиозностью Штюрмера, угрозой открытого конфликта в случае его назначения между буржуазной Москвой и центральной властью [145].

На этот раз все шло в очень хорошем темпе. 4 января 1916 г. имя Штюрмера впервые упоминается в письме царицы («Милый, подумал ли ты серьезно о Штюрмере?»), а 17 января он уже был назначен премьером. Из переписки видно, как развивались события. 5 января Николай II сообщал супруге: «Не перестаю думать о преемнике старику (Горемыкину. — А. А.). В поезде я спросил у толстого Хвостова его мнение о Штюрмере. Он его хвалит, но (!) думает, что он тоже слишком стар и голова его уже не так свежа, как раньше». Но царица думала на этот счет иначе. «У него голова вполне свежа. Видишь ли, у Хвостова есть некоторая надежда получить это место, но он слишком молод», — писала она 7 января.

Из дальнейшего видно, что кандидатура Штюрмера была уже обстоятельно обсуждена с Распутиным. «Только не разрешай ему менять фамилию (Штюрмер хотел избавиться от своей немецкой фамилии, взяв фамилию жены, урожденной Паниной. — А. Л.)», — требовала императрица, потому, что «Друг», как царь помнит, считает, что смена фамилии принесет только вред. Штюрмер хорош еще и потому, что «он высоко ставит Григория, что очень важно».

Но царь продолжал колебаться. Того же 7 января он делится с женой своими сомнениями: «Я продолжаю ломать себе голову над вопросом о преемнике старику, если Штюрмер действительно недостаточно молод (68 лет. — А. А.) или современен». Для императрицы же сомнений не существовало, раз «Друг» был за. «Наш Друг сказал о Штюрмере: «не менять его фамилии и взять его хоть на время, так как он, несомненно, очень верный человек и будет держать в руках остальных (министров. — А. А.). Пусть возмущается кто угодно, это неизбежно при каждом назначении»». Это было написано 9 января. В тот же день царь попросил во избежание толков и предположений Штюрмера в ставку не посылать (как того хотели императрица и «Друг»). «Я хочу, — пояснял он, — чтобы его назначение, если оно состоится, грянуло как гром. Поэтому приму его, как только вернусь».

Так и было сделано — царь приехал и «гром грянул». По возвращении в ставку Николай II писал 28 января: «Что же касается других вопросов, то я на этот раз уезжаю гораздо спокойнее, потому что имею безграничное доверие к Штюрмеру» [146].

Что же представляла собой новая троица, возникшая на горизонте большой политики? Наиболее яркой фигурой являлся, несомненно, И. Ф. Манасевич-Мануйлов, один из самых крупных и талантливых аферистов своего времени. В 1915 г. ему было 46 лет. Родился Манасевич в бедной еврейской семье. Отец его за подделку акцизных бандеролей по приговору суда был сослан в Сибирь на поселение. Там его старшего сына усыновил богатый сибирский купец Мануйлов, оставивший ему в наследство 100 тыс. руб., которые, однако, Иван мог получить лишь по достижении 35-летнего возраста. В 80-х годах Мануйлов приехал в Петербург и, занимая деньги у ростовщиков под будущее наследство, стал вести широкий образ жизни. Завязал близкие отношения с редактором «Гражданина» князем Мещерским и директором департамента духовных дел иностранных исповеданий А. И. Мосоловым. С 1890 г. начал сотрудничать в газете «Новое время» и одновременно в Петербургском охранном отделении. В 1899 г. Мануйлов был назначен агентом департамента духовных дел в Рим. Одновременно по поручению департамента полиции вел с 1901 г. наблюдение за русскими революционными группами за границей. В 1902—1903 гг. находился в Париже, куда был послан по приказанию Плеве для информации и подкупа иностранной прессы. Во время русско-японской войны занимался контрразведкой за границей. Добыл часть японского дипломатического шифра, чертежи орудий и т. д.

В 1905 г. Мануйлов создал и возглавил особый отдел при департаменте полиции, в задачу которого входили наблюдение за иностранными шпионами и добыча шифров иностранных государств. Вскоре, однако, Мануйлов по приказанию нового товарища министра внутренних дел А. Ф. Трепова был освобожден от своих обязанностей, а затем командирован в распоряжение председатели Совета министров С. Ю. Витте, потому что, во-первых, слишком дорого брал за свои сообщения, во-вторых, часто сообщаемые им сведения были несерьезны, и, в-третьих, он не доплачивал своим сотрудникам. В начале 1906 г. Витте командировал его в Париж для переговоров с Гапоном. В сентябре 1906 г. Мануйлов был уволен в отставку и стал подвизаться на журналистском поприще в газетах «Новое время» и «Вечернее время» (псевдоним «Маска»). Одновременно занялся проведением частных дел в разных министерствах, вымогая у своих клиентов крупные денежные суммы. В связи с этим было начато предварительное следствие, которое, однако, по настоянию Министерства внутренних дел, опасавшегося нежелательных разоблачений, было прекращено. В 1908 г. Мануйлов был объявлен несостоятельным должником. К описываемому моменту он, оставаясь сотрудником двух названных газет, являлся одновременно информатором Белецкого, когда тот был товарищем министра внутренних дел, и осведомителем следственной комиссии генерала Батюшина, в задачу котррой входило расследование злоупотреблений в тылу. Был тесно связан с банкиром Д. Л. Рубинштейном, известным «Митькой», и, как уже говорилось, с Распутиным и Питиримом [147].

Биография, как видим, достаточно красочная и говорит сама за себя. Недаром Столыпин при увольнении Мануйлова из министерства на докладе о нем наложил резолюцию: «Пора сократить этого мерзавца» [148]. «Мерзавец» был уволен, но прежнюю свою деятельность не прекратил и не сократил. В 1915—1916 гг. она достигает своего апогея.

Далеко не однозначной личностью был и митрополит Питирим. Сын рижского протоиерея, в миру Павел Окнов, он по пострижении в монахи начал свою духовную карьеру, которая шла ни шатко ни валко, с переменным успехом. Положение резко изменилось после сближения с Распутиным. «Старец» нуждался не только в «своем» министре внутренних дел, но и в «своем» митрополите, причем непременно петроградском и ладожском, поскольку именно петроградский владыка считался первым церковным иерархом, председательствовавшим в синоде. В результате в ноябре 1915 г. митрополит Владимир, убежденный противник Распутина, был перемещен на киевскую кафедру, а его место занял открытый распутинский ставленник, назначенный сперва экзархом Грузии, а затем митрополитом по прямому указанию «старца». Утверждение Хвостова о том, что «Питирим был явление служебное у Распутина, не он влиял на Распутина, а Распутин на него» [149], соответствовало действительности.

По свидетельству Наумова, в бытность его самарским губернским предводителем дворянства, когда «Самара имела несчастье иметь Питирима своим архиепископом», на собрании дворянских предводителей и депутатов губернии было решено его бойкотировать. Поводом послужила телеграмма Питирима Распутину с выражением сердечных соболезнований и мольбой о выздоровлении по случаю покушения, произведенного на «старца» в апреле 1914 г. одной из бывших его поклонниц, Хионией Гусевой. В Петрограде во время службы в соборе Наумов демонстративно не подходил под благословение «владыки». Питирим жаловался вместе с Распутиным на Наумова в Царском Селе [150].

Сам по себе Питирим был весьма ограниченным человеком. По мнению Мануйлова, вряд ли способным написать самостоятельно серьезный доклад или записку [151]. При нем неотлучно находился некий Осипенко, считавшийся секретарем митрополита, но на деле являвшимся его фактотумом. Хвостов со знанием дела утверждал, что «не Питирим создал Осипенко, а Осипенко создал Питирима!» [152]. Чтобы как-то замаскировать слишком бросавшиеся в глаза странно близкие отношения главного сановника церкви и безвестного субъекта, Питирим выдавал Осипенко за своего воспитанника. Однако молва приписывала этой паре иные отношения, весьма предосудительного свойства.

«Секретарь» митрополита был обыкновенным проходимцем и взяточником. Он и Мануйлов, как истые авгуры, сразу поняли друг друга и не только нашли общий язык, но и вместе кутили [153].

Совершенно очевидно, что Питирим должен был стать и действительно стал человеком, очень близким к царской чете. Пойди к Питириму, советовал Распутин Андроникову, «он очень хороший человек... Он наш...» [154]. «Из всех лиц в составе правящего класса (в смысле группы. — А. А.)... прошедших через Распутина, — свидетельствовал Белецкий, — никто не пользовался таким постоянным и неизменным доверием как у государя и государыни, так и у Вырубовой, как владыка» [155]. К. его мнениям по государственным и церковным вопросам, а также к оценкам и отзывам о тех или иных людях «высокие особы» весьма прислушивались. Поездки Питирима во дворец конспирировались.

Третий член компании — Штюрмер также был весьма примечательной фигурой. До того как Штюрмер стал директором департамента общих дел Министерства внутренних дел, он был губернатором в Новгородской и Ярославской губерниях, а до того в течение 15 лет служил в Министерстве двора, где заведовал церемониальной частью — единственная область, в которой он действительно знал толк. Церемониал был. его подлинным призванием, стихией, предметом горделивых воспоминаний [156]. К государственной деятельности он не годился совершенно [157]. Даже в свои лучшие годы отличался крайней ограниченностью и отсутствием всяких способностей к административной работе. Но определенная ловкость, хитрость и беспринципность, а также знание придворной среды и связи с лихвой компенсировали эти минусы, которые с точки зрения двора, в описываемый период стала котироваться как плюсы, высшее доказательство благонадежности.

Царь отметил Штюрмера еще с того времени, когда тот был ярославским губернатором. На докладе Сипягина, объезжавшего, Ярославскую губернию, Николай II наложил следующую резолюцию: «Желаю, чтобы другие губернаторы так же ясно понимали давали себе отчет, так же исполняли поручения, мною возлагаемые, как Штюрмер» [158]. С гордостью сообщая об этой резолюции следственной комиссии, Штюрмер скромно умолчал о том, кому он в действительности был обязан столь лестной оценкой.

Именно в Ярославле Штюрмер обзавелся человеком, которые за него думал, писал, говорил, создавая своему шефу славу умного и делового губернатора. Этим человеком стал И. Я. Гурлянд, приват-доцент Демидовского юридического лицея в Ярославле. Как говорили в чиновничьем мире, показывал Мануй лов, «Штюрмер был в интимных отношениях с мадам Гурлянд, и это, так сказать, их сблизило» [159]. Когда Штюрмер перебрался в Петербург, Гурлянд, естественно, последовал за ним и получим должность чиновника особых поручений при Министерстве внутренних дел. В связи с этим шеф Штюрмера Плеве часто говорил «Гурлянд — это мыслительный аппарат Штюрмера» [160]

Несмотря на отсутствие своего собственного «мыслительного аппарата», а вернее, благодаря этому Штюрмер отличался безграничным честолюбием. Он жаждал власти, причем любой. Об этом свидетельствует хотя бы его согласие в 1912 г. стать московским городским головой, что для члена Государственного совета, по тогдашним представлениям, было абсолютно недопустимо [161]. Когда Белецкий предупредил Горемыкина, что его отставка решена и вместо него назначается Штюрмер, Горемыкин не поверил и уверял, что дальше поста обер-прокурора желания Штюрмера не идут [162].

В годы войны Штюрмер подвел под свои тайные притязания фундаментальную базу, создав у себя политический салон, разумеется, самого правого направления, который, как свидетельствовал Белецкий, с течением времени «начал приобретать значительное влияние» [163]. Число участников салона росло. В него входили члены Государственного совета А. С. Стишинский, А. Л. Ширинский-Шихматов, В. Ф. Дейтрих, А. А. Макаров, Кобылинский, В. И. Гурко, князь Н. Б. Щербатов, А. А. Бобринский, сенаторы Римский-Корсаков, А. Б. Нейдгардт, Судейкин, М. М. Бородкин, сам Белецкий, председатель Совета объединенного дворянства А. П. Струков, члены Думы Г. Г. Замысловский и Ф. Н. Чихачев и ряд других. Кроме того, на собрания приглашались приезжавшие из провинции губернаторы, предводители дворянства, «владыки» и т. п.

Выносившиеся на собраниях постановления передавались затем «в форме пожеланий» через особо выбираемых депутатов «из видных представителей кружка» Горемыкину, а также другим министрам. Через Штюрмера «пожелания» передавались также министру двора Фредериксу, который доводил их до сведения императора. «Значение политического салона Б. В. Штюрмера, — резюмировал в связи с этим Белецкий, — не могло, конечно, не выдвинуть его имя как политического деятеля, стоявшего на страже охраны монархических устоев, и его деятельность не могла не вызвать внимания к нему со стороны высоких сфер» [164]. Но, признавал он, всех этих и других усилий Штюрмера добиться власти все же было недостаточно, и вопрос о его включении в состав кабинета продолжал оставаться открытым до тех пор, пока в это дело не вмешался Распутин [165]. «Старец» — вот кто решал дело. Лишь после того как была создана цепочка Мануйлов — Питирим — Распутин, Штюрмер 17 января 1916 г. возглавил Совет министров.

О том, что представлял он собой в качестве главы правительства, можно судить по оценкам нескольких его здравомыслящих коллег. На министра иностранных дел Н. Н. Покровского Штюрмер производил впечатление человека не только ограниченного, но находившегося в состоянии старческого маразма. Штюрмер уже не мог ничего сформулировать. Чтобы высказать свое мнение, самые простые вещи он должен был предварительно записать на бумаге. «В Совете министров он не выступал». Возможно, говорил Покровский, это была «большая ловкость с его стороны», но вряд ли по своему «умственному настроению, степени интеллигентности... он был способен направлять что-нибудь». Когда речь шла о более или менее серьезных вопросах, Штюрмер «сидел как истукан... Он производил впечатление истукана и больше ничего» [166].

«Назначение Штюрмера... было ошеломляющим, видимо, для всех и лично для меня событием», — показывал Наумов. Это «какой-то ходячий церемониал... какой-то футляр» [167]. В своих воспоминаниях Наумов писал: 19 января 1916 г. «докатился невероятный слух о назначении на место Горемыкина... Штюрмера. Мы были так ошеломлены показавшейся нам (министрам — А. А.) совершенно несуразной новостью, что отмахнулись от нее как от какого-то страшного кошмара и разошлись по домам, будучи уверены в полнейшей вздорности распущенного досужими озорниками «дикого» слуха». Когда же на другой день появился указ о назначении, «ужас и отчаяние завладели всем моим существом. Должен сознаться, что при этом назначении у меня впервые возник настоящий жуткий страх за целость российского престола и за спокойствие страны» [168]. В качестве председателя Штюрмер производил «впечатление напыщенного манекена». Как уверял Волконский, он был настоящим рамоликом, ничего не удерживавшим в голове.

Примерно так же реагировал и Поливанов. Назначение Штюрмера, свидетельствовал он, «было в высшей степени неожиданно... явствовало, что тут начало конца» [169].

Тем не менее «истукану» показалось мало быть только премьером, он захотел еще стать министром внутренних дел. Для этой цели он вместе с Мануйловым ловко использовал «дело Ржевского», свалив при его помощи Хвостова, и занял место последнего. Но, разумеется, решающее слово и здесь было за Распутиным [170].

В коварстве, лживости и бесчестии Штюрмер нисколько не уступал последнему: «Я считал его всегда человеком фальшивым, двуличным, не особенно умным, хитрым, не верил ни одному его слову», — характеризовал Штюрмера его коллега по кабинету А. А. Хвостов [171] В качестве примера он ссылался на историю с пятимиллионным кредитом.

Это одна из первых акций Штюрмера в качестве председателя Совета министров, которая, кстати, была предпринята совместно с Хвостовым. На заседании Совета министров членам кабинета было предложено подписать уже готовый журнал, согласно которому сумма в 5 млн руб. ассигновалась в полное и бесконтрольное распоряжение министра внутренних дел. На недоуменные вопросы министров, откуда берется эта сумма, на какие нужды предназначается, почему проводится в нарушение закона, без санкций Думы и Государственного совета, и изымается из ведения государственного контролера, Штюрмер твердил одно: ассигнование сделано по «высочайшему повелению», журнал, предложенный к подписи, доложен уже царю, и он приказал подписать его. Нажим был настолько грубый и бесцеремонный, что вызвал протесты со стороны нескольких министров, и во избежание скандала Штюрмеру и Хвостову пришлось от этих 5 млн отказаться. Как позже выяснилось, деньги предполагалось взять из военного фонда (о чем Поливанов не имел никакого понятия). Предназначались они для организации широкого подкупа печати и подготовки новых выборов в Думу [172].

Штюрмер показал себя способным на прямые уголовные преступления. Со слов банкира Рубинштейна Протопопов сообщил следственной комиссии, что Штюрмер намеревался провести члена Государственного совета Охотникова в министры финансов или земледелия за взятку в 1 млн руб. [173] Как установили следователи Чрезвычайной следственной комиссии, Штюрмер при переезде в Петербург не погнушался вывезти часть не принадлежавшего ему имущества из губернаторского дома в Ярославле.

Став министром внутренних дел, Штюрмер скоро обнаружил, что совершил промах. Главной и неразрешимой внутренней проблемой стал продовольственный вопрос, который царь (да и сам Штюрмер) считал необходимым передать из Министерства земледелия в Министерство внутренних дел. Штюрмер сообразил, что на этом поприще лавров ему не снискать, и поспешил посадить на свое место министра юстиции А. А. Хвостова, несмотря на протесты последнего. Сам же решил, что ему лучше стать министром иностранных дел, что и было сделано. На вопрос председателя Чрезвычайной следственной комиссии, почему Штюрмер решил возглавить другое министерство, последовал совершенно поразительный ответ: Министерство внутренних дел было тяжелым министерством, а иностранных — легким. «У нас (?) легкими министерствами,— пояснял Штюрмер,—считались Министерство иностранных дел и святейший синод». На недоуменный вопрос председателя, как учреждение, ведающее внешней политикой великой державы, может считаться легким, Штюрмер мог только пролепетать: «Мне трудно сказать это... Мне трудно сказать» [174].

Даже Распутин, как показывал Мануйлов, «рвал и метал», Когда узнал, что Штюрмер втайне от него и царицы поехал в ставку и добился своего перевода в министры иностранных дел. Распутин в гневе стучал кулаком по столу и кричал: «Этот старикашка совсем с ума сошел. Идти в министры иностранных дел, когда ни черта в них не понимает, и мамаша кричала... Как он может браться за это дело и, кроме того, еще с немецкой фамилией!» [175]

История развития взаимоотношений между Штюрмером, Распутиным и Мануйловым до удивления похожа на историю развития взаимоотношений предшествующей троицы — Хвостова, Распутина, Андроникова. Вначале, как и положено, Штюрмер обещал во всем слушаться Распутина (и Питирима) и выполнять все его просьбы. Было, как и у Хвостова, целование руки Распутина в знак благодарности и преданности и тайные свидания на разных квартирах (у некоей Лерма, любовницы Мануйлова, артистки частного театра, коменданта Петропавловской крепости Никитина, ставленника Распутина, Питирима) [176]. Затем взаимные подозрения и недоверие, потом порча отношений и, наконец, грандиозный скандал, аналогичный «делу Ржевского», скандал, в центре которого на этот раз оказался Манасевич-Мануйлов.

Недоверие началось с того, что «старикашка» стал уклоняться от данных Распутину обещаний, ошибочно посчитав, как и в свое время Хвостов, что его позиции у царя настолько окрепли, что он может теперь обойтись без «старца». Но Распутин был на этот счет другого мнения. «Смотри, чтобы я от тебя не отошел, тогда тебе крышка», — кричал он на Штюрмера на одном из свиданий. По той же причине испортились отношения Штюрмера с Питиримом. Затем, естественно, «образовался... холод между дамской половиной (царицей и Вырубовой. — А. А.) и Штюрмером» [177].

Неизвестно, как бы дальше развивалась эта грызня, если бы не подоспело дело Мануйлова, заставившее спорящих вновь сплотиться и действовать заодно. Дело Мануйлова состояло в следующем. В августе 1916 г. товарищ директора Московского соединенного банка И. С. Хвостов обратился с жалобой к директору департамента полиции Климовичу, в которой говорилось, что Мануйлов шантажирует банк, требуя 25 тыс. руб. за то, чтобы деятельность банка не была обследована комиссией генерала Батюшина. По совету Климовича (находившегося во враждебных отношениях со Штюрмером, причем не в последнюю очередь из-за Мануйлова, который по распоряжению премьера получал из сумм департамента полиции почти министерский оклад в 18 тыс. руб. в год) [178] Хвостов передал Мануйлову требуемую сумму, предварительно записав номера выданных кредитных билетов. С этими деньгами Мануйлов и был арестован [179].

Этот арест вызвал настоящий шок у всей честной компании. Царица, Вырубова, Распутин, Питирим и Штюрмер предприняли все, чтобы не довести дело до суда, отлично понимая (да и сам Манасевич сразу дал это понять), что в противном случае их ждут скандальнейшие разоблачения. В категорической форме Штюрмер потребовал от министра внутренних дел А. А. Хвостова увольнения Климовича. Отказ стоил Хвостову министерского поста. Штюрмер, пояснял он позже, «приобрел больших союзников и союзниц сбоку, которые и могли подействовать на государя в смысле необходимости моего удаления» [180]. По той же причине были уволены и два директора департамента полиции — Климович и Степанов.

Оказалось, однако, что увольнения одного министра недостаточно. Пришлось уволить еще и министра юстиции Макарова, отказавшегося, в свою очередь, прекратить дело Мануйлова (а также и Сухомлинова). Получив два соответствующих «высочайших повеления», изложенных в «высочайшей телеграмме», Макаров по делу Мануйлова написал специальную «всеподданнейшую записку», в которой просил не приводить в исполнение высочайшего повеления о Манасевиче до его, министра, личного доклада царю. Ответа на эту записку, показывал на допросе Макаров, он не получил, а по приезде царя из ставки «был уволен, так и не получив ответа» [181]. Вместо него министром юстиции был назначен прямой ставленник Распутина М. А. Добровольский.

Крайне неохотно, упираясь и виляя, Штюрмер на допросе был вынужден признать, что о прекращении дела Мануйлова «хлопотали» Распутин, Вырубова и царица [182]. Заступился за Мануйлова и «владыка» [183].

Распутин, как показывал Мануйлов, прямо сказал ему: «Дело твое нельзя рассматривать, потому что начнется страшный шум в печати; я сказал царице, и она написала сама министру юстиции письмо». А когда это не помогло, то царица (об этом тоже сообщил Мануйлову Распутин) послала телеграмму царю о том что «дела не будет» [184].

Только после смерти Распутина новый министр юстиции yговорил императора дать согласие судить Манасевича. Суд состоялся 13—18 февраля 1917 г. Петроградский окружной суд признал Мануйлова виновным в мошенничестве и приговорил к полутора годам тюремного заключения. К сентябрю 1916 г. у Мануйлова на текущем счету в «Лионском кредите» имелось 260 тыс. руб., в Русско-Азиатском банке на онкольном счету — 150 тыс. руб. при долге в 198 тыс. руб. Дома было обнаружено 33 тыс. руб. наличными и на 25 тыс. руб. векселей. Все эти деньги Манасевич «заработал» в конце 1915 — начале 1916 г. [185]

Карьера Штюрмера кончилась после знаменитой речи Милюкова в Думе 1 ноября 1916 г. 10 ноября он был уволен, и его место занял А. Ф. Трепов. 6 января 1917 г. экс-премьер обратился с письмом к царю, в котором писал: «Теперь на меня обрушился новый удар, и такой, который меня сразил. Я исключен на 1917 г. из списка присутствующих членов Государственного совета». На этом основании группа ярославских дворян собирается возбудить вопрос об исключении его, Штюрмера, из списка ярославского дворянства, «и того же можно ожидать в Твери». Поэтому он просит перевести его в действительные члены Совета. Вакансии есть: умер Ермолов и отставлен Голубев. На этом письме Николай II наложил резолюцию, обращенную к председателю Государственного совета Щегловитову: «Я его приму на днях; постарайтесь его поуспокоить».

Но Штюрмер никак не мог успокоиться. 29 января он обращается к царю с новым письмом, но со старой просьбой: «Ваше императорское величество! Если Ваше благоволение к моей службе осталось неизменным, примите благосклонно мое всеподданнейшее ходатайство о назначении меня (в Государственный совет. — А. А.) на место барона Корфа» [186].

За неделю до революции этот злобный и жалкий рамолик был озабочен только своими делами — настоящий рекордсмен бесчестия и ничтожности [187].