Глава четвертая: Две смерти

«Сезон в аду»

«Недоступна мне ваша просвещенность. Я скотина, я негр. Но я могу спастись. А вот вы — поддельные негры, кровожадные и алчные маньяки. Торгаш, ты негр; судья, ты негр; вояка, ты негр; император, старый потаскун, ты негр, налакавшийся контрабандного ликера из погребов Сатаны. — Весь этот сброд дышит лихорадкой и зловонием раковой опухоли».

Сезон в аду: Дурная кровь.

20 июля 1873 Рембо появился в Шарлевиле — из Брюсселя он, скорее всего, шел пешком. Матери в городе не было, и ему пришлось отправиться на ферму. По свидетельству Делаэ, домашние спросили, что у него с рукой, но он отмахнулся от вопроса, бессильно опустился на стул и, схватившись за голову, разразился рыданиями: «Верлен, Верлен!»

Рембо, действительно, переживал кризис отчаяния. Он не поехал в Париж, куда так стремился, и это стало поводом для роковой ссоры. В Арденнах он вновь принялся за «Языческую книгу», которая получила теперь название «Сезон в аду». Он дал прочитать ее матери, но та лишь пожала плечами. Впрочем, она не возражала против намерения сына опубликовать свое сочинение, поскольку Артюр уверял, что это принесет большие деньги. Делаэ он сказал просто:

«От этой книги зависит вся моя судьба».

«Сезон в аду» был издан в Бельгии, в типографии Poot et C^ie. Тираж был полностью отпечатан в октябре, и Рембо, получив авторские экземпляры, разослал их друзьям и знакомым — один из них получил Верлен, отбывавший наказание в тюрьме города Монс. Изабель Рембо и Патерн Берришон создали легенду о том, что Рембо будто бы сам уничтожил свое последнее произведение — совершая великий акт самоотречения, он собственноручно сжег все оставшиеся экземпляры книги. В 1901 году бельгийский библиофил Леон Лоссо обнаружил на типографском складе всеми забытые пачки «Сезона в аду» и тем самым развеял вымыслы родственников поэта. Характерно, что Патерн Берришон, узнав неприятную новость, сделал попытку воспрепятствовать ее распространению и первоначально преуспел: влиятельный журнал «Меркюр де Франс» отказался печатать заметку Лоссо.

Рембо не забрал тираж по очень простой причине: у него не было денег, чтобы оплатить типографские расходы. На мать надеяться было бесполезно, а «Неразумная дева» сидела в тюрьме: через два с половиной года Верлен напишет Делаэ, что Рембо сам «убил курочку с золотыми яйцами». Поразительно, но некоторые биографы продолжают свято верить в красивую легенду: «Сказав … «прости» своему прошлому великолепной и полной мрака исповедью, вечно неудовлетворенный поэт уничтожил свое последнее завещание, последний памятник своей литературной жизни».

«Сезон в аду» — это расчет с прошлым и одновременно — стремление избавиться от своих «демонов». Это мучительная попытка разобраться в самом себе и в том, что произошло — но никоим образом не исповедь и не «мемуары». Более всего книга похожа на калейдоскоп лихорадочных и даже истерических видений — образов прошлого, будущего и настоящего. Не удивительно, что биографы Рембо тщательно отмечают «пророчества»: в этом вихре воображаемых превращений, действительно, можно разглядеть те, которые станут реальностью. Главной целью книги стало осмысление двойной катастрофы, которой посвящена важнейшая часть «Сезона в аду» — «Словеса в бреду» (или «Бреды»). Они пронумерованы, поскольку речь идет о двух главных наваждениях. Программа «ясновидения» и «алхимии слова» оказалась иллюзией, милосердная попытка «сына Солнца» спасти заблудшего собрата привела обоих к жизненному краху. И остался лишь слабый лучик надежды:

«Я призвал палачей, чтобы в час казни зубами впиться в приклады их винтовок. Накликал на себя напасти, чтобы задохнуться от песка и крови. Беду возлюбил как бога. Вывалялся в грязи. Обсох на ветру преступления. Облапошил само безумие. И весна поднесла мне подарок — гнусавый смех идиота. Но вот на днях, едва не дав петуха на прощанье, решил я отыскать ключ к минувшим пиршествам и, быть может, вновь обрести пристрастье к ним».

Начинается книга с поисков виновных. Первая часть — «Дурная кровь» — посвящена родословной проклятого поэта и его отношениям с Богом. Ответственность за свою судьбу он, прежде всего, возлагает на предков — тех самых галлов, которые подарили ему голубые глаза:

«От них у меня: страсть к идолопоклонству и кощунству; всевозможные пороки — гнев, похоть — о, как она изумительна, похоть, — а также лживость и лень».

За этим следует жалобный вопль ребенка, с которым Бог по непонятным (и, вероятно, злокозненным) причинам не желает разговаривать:

«Царство Духа близко, так отчего же Христос не дарует моей душе благородство и свободу? Увы! Евангелье изжило себя! Евангелье! Евангелье!»

Одновременно в книге выражено упование на Бога (искреннее или издевательское):

«Я поумнел. Мир добр. Я благословлю жизнь. Возлюблю братьев моих. Все это — теперь уже отнюдь не детские обещания. Давая их, я не надеюсь бежать старости и смерти. Бог укрепляет меня, и я славлю Бога».

Рембо причисляет себя к «низшей расе» и с мазохистским наслаждением описывает низменность своей натуры. Он до такой степени воображает себя «негром», что полностью залезает в его шкуру:

«Белые высаживаются. Пушечный залп! Придется принять крещение, напялить на себя одежду, работать».

Но это ничуть не мешает ему чувствовать себя выше других — очень характерный для Рембо «абсолютный» бунт вкупе с опасливой осторожностью крестьянина:

«Калеки и старикашки внушают мне такое почтение, что так и хочется сварить их живьем. — Надо бы исхитриться и покинуть этот материк, по которому слоняется безумие, набирая себе в заложники эту сволочь. Вернуться в истинное царство сынов Хама».

В части, озаглавленной «Невозможное», Рембо находит еще одного виновника катастрофы — западную цивилизацию в целом. В завершающем пассаже намечается новая программа — на сей раз не эксперимента, а спасения:

«Теперь мой дух во что бы то ни стало хочет погрузиться в испытания, выпавшие на долю всечеловеческого духа с тех пор, как пришел конец Востоку… (…) Я посылал к черту мученические венцы, блеск искусства, гордыню изобретателей, пыл грабителей; я возвращался на Восток, к первозданной и вечной мудрости».

Означал ли «Сезон в аду» полный разрыв с поэзией? Автор хранит надежду на что-то «иное» — недаром часть, озаглавленная «Утро», завершается призывом:

«Рабы, не стоит проклинать жизнь».

И далее, в последней части, названной «Прощай»:

««Нужно быть безусловно современным.

Никаких славословий, только покрепче держаться за каждую завоеванную пядь. Что за жестокая ночь! Засыхающая кровь испаряется с моего лица, и нет за моей спиной ничего, кроме этого ужасного деревца!… Духовная битва столь же груба, как и человеческое побоище, но видение справедливости — это радость, доступная лишь Богу.

И однако настал канун. Примем же всякий прилив силы и подлинной нежности. И на заре, вооружившись страстным терпением, вступим в сказочные города.

Что я там говорил о дружеской руке? Слава богу! Я силен теперь тем, что могу посмеяться над старой лживой любовью, заклеймить позором все эти лицемерные связи — ведь мне довелось видеть преисподнюю и тамошних бабенок, — и мне по праву дано будет духовно и телесно обладать истиной».

В этом он заблуждался — вернее, обманывал самого себя. «Духовное» и «телесное» обладание истиной останется лишь мечтой — очень скоро им уже отвергнутой и забытой. На замену придут мучительные поиски своего места в жизни и удручающее обретение его — в качестве коммерсанта, торгующего кофе, кожей, оружием и (возможно) людьми. «Исповедь сверхчеловека», начинающего сознавать тщету своей гордыни, была написана Рембо в канун решающего поворота в его жизни — смерти поэта и появления на свет торговца.

Смерть поэта

«Не у меня ли была когда-то юность — нежная, героическая, сказочная, хоть пиши о ней на золотых страницах? Вот уж удача так удача! За какой же проступок, за какую ошибку заслужил я теперешнюю мою слабость? Пусть попробует пересказать историю моего падения и забытья тот, кто утверждает, будто звери могут плакать от горя, больные — отчаиваться, а мертвецы — видеть дурные сны. Сам-то я ведь не смогу объясниться: стал чем-то вроде нищего, что знает только свои Pater и Ave Maria. Я разучился говорить!»

Сезон в аду: Утро.

В ноябре 1873 года Рембо появился в Париже. Брюссельская история была уже всем известна, и «оклеветанный» (по выражению Эрнеста Делаэ) Рембо чувствовал себя отщепенцем — никто не желал с ним общаться. Нашелся лишь один смельчак, не убоявшийся вступить в разговор с «отверженным»: его звали Жермен Нуво, и он был всего лишь на два года старше Рембо. Нуво родился в Провансе и был по-южному красив — орлиный нос, черные волосы, матовый цвет лица. Молодые люди быстро нашли общий язык:

«Он [Рембо] испытывал законную потребность оправдаться перед этим нечаянным другом и уже после второй кружки принялся со всей откровенностью рассказывать о себе. Поэзия его больше не привлекала: он предпочитал путешествовать и намеревался отправиться в Лондон. Он заговорил об Англии, которую ставил выше всех прочих цивилизованных стран: народ там отличается более широкими взглядами и обладает реальным умом; жизнь, организованная по законам высшей логики и силы, способна удовлетворить самые разнообразные потребности. Рембо, не прилагая видимых усилий, всегда умел найти убедительные доводы, и устоять перед его внушениями было невозможно. Жермен Нуво откликнулся сразу же:

- Когда вы едете?

- Завтра.

- Мы поедем вместе!

- Меня это нисколько не стеснит, но должен вас

предупредить, что нам, быть может, придется испытать нужду…

Сын юга, откинув назад свою темноволосую голову и вздернув подбородок, украшенный шелковистой бородкой, лишь пожал плечами и с беззаботной смелостью взмахнул рукой. (…) Я должен добавить, что Жермен Нуво принял внезапное решение сопровождать легендарного человека, который, как говорили, «погубил Верлена», отчасти — и даже во многом — потому, что окружающие считали его роковым существом».

Эрнест Делаэ, несомненно, обладал даром сочинительства. В реальности дело обстояло несколько иначе: новые друзья отправились в Лондон в марте 1874 года. Как и во время путешествия с Верленом, все расходы взял на себя Нуво. Так возникла еще одна «дивная парочка», которая разошлась довольно быстро — в июне того же года. Причины называются разные. Вспыльчивый провансалец не был склонен покорно сносить выходки Рембо. К тому же очень скоро выяснилось, что кошелек у него оказался далеко не таким тугим, как у «старика».

Оба поэта пытались найти работу (давали в газеты объявления об уроках), но без особых результатов. Затем они будто бы устроились в картонную мастерскую, принадлежавшую фабриканту Драйкапу и находившуюся в районе Холборна. Однако английские исследователи не обнаружили никаких следов этого заведения в тогдашнем Холборне и пришли к выводу, что Рембо в очередной раз подшутил над Делаэ. Как бы там ни было, Нуво не выдержал тягот полуголодного существования и уехал из Лондона. Скорее всего, он расстался с Рембо мирно: отношения обоих поэтов и остались в целом дружелюбными.

В Лондоне Рембо завершает или переписывает «Озарения». Вопрос этот вызвал большие споры в критике. Вплоть до появления работы Анри Буйан де Лакота считалось, что эти стихотворения в прозе были созданы в 1871-1872 годах — иными словами, до «Сезона в аду». Это была версия семейства Рембо: разумеется, «отрекшийся от литературы» поэт не мог что-либо писать после своей исповедальной книги. Правда, Верлен в предисловии к первому изданию «Озарений» (1886) утверждал, что они большей частью создавались в 1873-1875 годах, но это не смущало Патерна Берришона и Изабель Рембо — мнением «злодея» можно было пренебречь. Но жизнь доказала правоту Верлена.

Буйан де Лакот, изучив особенности почерка Рембо в разные периоды его жизни, установил, что рукопись «Озарений» датируется 1874 годом. Более того, некоторые из этих стихотворений в прозе были переписаны рукой Нуво. Однако Рембо всегда вносил колоссальное количество поправок в свои прозаические сочинения: он писал тяжело и всегда начинал с очень простых, чтобы не сказать примитивных, фраз — примером могут служить его письма, которые, естественно, не подвергались шлифовке, а также «Сезон в аду», переписанный несколько раз. А в рукописи «Озарений» нет никаких помарок: создается впечатление, что Рембо переписал набело уже готовый текст. Вместе с тем, некоторые из «Озарений» могли быть написаны даже в 1875 году — так считает, например, Ив Бонфуа. Более распространенной является точка зрения, согласно которой Рембо продолжал сочинять стихотворения в прозе после «Сезона в аду», но в 1874 году полностью утратил интерес к литературному творчеству.

Очевидно, что период совместного проживания с Жерменом Нуво явился для Рембо в каком-то смысле решающим. Одновременно это один из самых загадочных этапов в его жизни, от которого не сохранилось почти никаких писем и документов. Обращает на себя внимание приезд матери: что побудило ее отправиться к Артюру? Мадам Рембо очень редко покидала Рош и Шарлевиль: осенью 1891 года она даже не сочтет нужным повидаться с умирающим сыном — а тут вдруг она оставила все свои дела и маленькую дочь и предприняла длительную поездку за границу. Ее сопровождала старшая дочь Витали которая оставила записи об этом единственном в своей жизни путешествии. Встречу с братом она описывает так:

«Мы прибыли на вокзал в Чаринг-Кросс. — Оглушены, удивлены, морально раздавлены, если можно так выразиться, огромными размерами этого места — такого мы даже и представить себе не могли.

Хотя Артюр заранее знал точное время нашего приезда — ведь план нашей поездки был им составлен — он пришел на вокзал Чаринг-Кросс задолго до десяти часов. Он худ и бледен, но ему гораздо лучше, и его великая радость при свидании с нами ускорит выздоровление».

Из этих строк следует, что Рембо вызвал мать в Лондон и что он был болен. Далее Витали сообщает, что они задержались в британской столице дольше, чем намеревались (почти на месяц), ибо этого требовали дела Артюра. Девочке сказали, что брат ее подыскивает место — как только он устроится, можно будет вернуться в Шарлевиль. Между тем, сразу после отъезда матери и сестры Рембо покинул Лондон. Дальше его следы теряются: какое-то время он оставался в Англии (или в Шотландии) и в начале ноября объявился в Рединге, где поместил в газеты объявления с целью получить работу. В Шарлевиль он вернулся в конце декабря. Все это означает, что вскоре после отъезда Жермена Нуво у Рембо произошли какие-то крупные неприятности. Об их характере можно только гадать, но молодому человеку всерьез понадобилась — чуть ли не впервые в жизни — помощь матери. Ясно и другое: после 1874 года Рембо полностью отказался от литературы. Лишь в письме к Делаэ от 14 октября 1875 года он вставил шутливое стихотворение о сырах — но, скорее всего, эти несколько строк относятся к более раннему периоду.

Естественно, проблема «самоотречения» Рембо так или иначе рассматривается в любой посвященной ему книге. Камнем преткновения продолжает оставаться время. Все апологитические биографы стойко придерживаются версии, что «Сезон в аду» явился последним сочинением поэта, который затем демонстративно и вызывающе отказался от литературного творчества. Впрочем, относительно смысла подобной демонстрации апологеты расходятся во мнениях. Патерн Берришон считал главной причиной возврат к христианству: «Сезон в аду» представляет собой пламенное утверждение католической истины. Рембо обрел страстную веру своего детства — об этом свидетельствуют многие пассажи его последнего сочинения:

«Миг пробуждения одарил меня кратким видением невинности! — Дух ведет к Богу!»¹.

Другие биографы настаивают на том, что Рембо исчерпал до конца возможности самой поэзии. Так, Жак Ривьер утверждает, что «Сезон в аду» представляет собой попытку постичь горний мир, оказывающий пагубное влияние на землю: миссией ясновидца было «проникновение в суть божественного и в распространяемый им хаос». Когда эта цель была достигнута, Рембо перестал «видеть» и замолчал навеки. Творчество становится невозможным и ненужным для того, кто «пронзил взором Рай».

Станислас Фюме полагает, что Рембо исполнил свое предназначение: устроив скандал, от которого содрогнулось ненавистное ему общество, он самым драматическим образом покончил с миром богемы и литературы — словом, успешно разыграл трагикомедию «Верлен и Рембо». Более того, он предвидел, как будут заинтригованы этой драмой будущие поколения с их нездоровым любопытством к разного рода психологическим феноменам и алчным интересом к скабрезным подробностям — и с усмешкой предоставил богатейший материал для гипотез самого разного толка. Этой красивой версии несколько противоречит другое утверждение о фатальной роли матери, которой удалось в конце концов подчинить себе свободолюбивую натуру сына.

Жан Мари Карре также уверен, что Рембо все сказал, все перечувствовал и все пережил — в этом же, кстати, и нужно искать объяснение его поразительной грубости по отношению к Верлену. Вместе с тем, к отказу от поэзии привели и другие обстоятельства: «Если он отрекается от литературы, то лишь потому, что безуспешно пытался навязать ей свою волю: она оказалась не в силах удовлетворить его непримиримым, деспотическим требованиям; в неустанной борьбе со словом и звуком, в сумасшедших попытках видоизменить алхимическим путем природу того и другого, сознательно и систематически приводя с этой целью в расстройство все свои чувства, Рембо исчерпал весь запас своего вдохновения, надорвал свои творческие силы».

Интересное объяснение дает русский исследователь творчества Рембо: «Ясновидение» было для него экспериментом, и в какой-то момент он осознал, что зашел в тупик. Отвергнув Бога, он решил найти в собственной душе «невиданное» и «неслыханное», которые в какой-то момент обернулись адской бездной. Отсюда выбор: «либо остаться в этом аду навсегда и, быть может, кончить безумием, либо — коли достанет сил — выкарабкаться обратно на поверхность жизни, причем жизни обыденной, смирить гордыню и отдаться на волю судьбы». Рембо выбрал второе.

В любом случае, решение было окончательным и бесповоротным. В июле 1890 года Лоран де Гавоти, главный редактор марсельской газеты «Франс модерн», направил Рембо письмо следующего содержания:

«Дорогой поэт, я прочел ваши прекрасные стихи и говорю об этом потому, что почел бы за великое счастье, если бы вождь декадентской и символистской школы согласился сотрудничать в возглавляемой мною «Франс модерн». Будьте же с нами. Заранее безмерно благодарю вас с чувством преклонения и симпатии».

Рембо не счел нужным даже ответить. Высказывалось предположение, что его не соблазняла перспектива печататься в марсельской газетенке — однако он готов был сотрудничать даже с «Арденнским вестником», изданием куда более жалким. У Рембо имелись планы, связанные с публикацией дорожных впечатлений и географических описаний, но к поэзии это никакого отношения не имело. Скорее всего, его креативная способность совершенно иссякла: сознавая это, он не сделал ни малейшей попытки вернуться в литературу, хотя величание его «вождем декадентской и символистской школы», вероятно, польстило Рембо — иначе он вряд ли сохранил бы письмо Гавати.