Лондон 1873

Всю эту ночь — до гроба не забуду —

Я к твоему прислушивался сну —

И вдруг постиг, услышав тишину,

Как пусто все, как мертвенно повсюду.

Любовь моя! Тебе, такому чуду, -

Как первоцвету, жить одну весну!

О темный страх, в котором я тону!

Усни, мой друг. Я спать уже не буду.

О бедная любовь, как ты хрупка!

Глядится смерть из сонного зрачка —

И вздох похож на смертное удушье.

О сонный смех, в котором тайно скрыт

Тот роковой, тот жуткий смех навзрыд…

Очнись, молю! Скажи — бессмертны души?¹

27 мая оба поэта уезжают в Лондон. Это их второе пребывание в британской столице. Позднее Верлен писал, что часто видит во сне этот город, но в «чужом» обличье:

«Напротив, если мне снится, что я там, в Лондоне, то все это характерное убранство исчезает. И это — провинциальный город с вывесками на старофранцузском языке, с узкими улицами спиралью, где по досадной и упрямой случайности я вижу себя постыдно пьяным и игрушкою оскорбительных происшествий».

А в сборнике «Давно и недавно» страх перед Лондоном выражен еще более явственно:

Нет, поистине ужасна безнадежность муки,

Нет, поистине бедою кончит этот город:

О, скорей бы огнь небесный грянул на Гоморру!²

Название «Гоморра» принадлежит русскому переводчику: сам Верлен называет Лондон «городом из Библии», и в данном случае речь идет, конечно, о Содоме.

В свою очередь, Рембо отразил лондонские впечатления в той части «Сезона в аду», которая называется «Бреды» (или «Словеса в бреду»). Бред I носит название «Неразумная дева. Инфернальный супруг». Его главный сюжет — отношения с Верленом, который назван здесь «Неразумной девой»¹. Рембо, естественно, излагает собственную версию того, что происходило между ними, но с привычной бесцеремонностью вкладывает ее в уста своего «соузника по преисподней»:

«О божественный Супруг, Господин мой, не откажитесь выслушать исповедь несчастнейшей из ваших служанок. Пропащей. Хмельной. Нечистой. Ну разве это жизнь! Даруйте мне прощение, Божественный Супруг, даруйте прощение! Прощение! Сколько слез! И сколько, надеюсь, их пролито будет потом! Потом я познаю Божественного моего Супруга! Я родилась, чтобы служить Ему. — Но теперь пусть надо мной измывается другой!»

Эпитеты, которыми награждает себя «Неразумная дева» (пропащая, хмельная, нечистая), вполне могли принадлежать самому Верлену. Угадал Рембо и его «обращение» — или же просто знал о готовности «поверить». Правда, сам Верлен подчеркивал внезапность снизошедшей на него «благодати», однако это вполне укладывается в традиционную схему «обращения грешника» — все новообращенные сгущают мрак бездны, чтобы сильнее подчеркнуть благость света.

Именно здесь «Неразумная дева» признается в полной своей зависимости от того, кому предалась душой и телом:

«Я рабыня Инфернального Супруга, того самого, что отверг неразумных дев. Того самого демона… Он не призрак, не наваждение. (…) Я вдова… — Была вдовой… Ну да, когда-то я была вполне благоразумной, и не для того же я родилась, чтобы обратиться в скелет! (…) В притонах, где мы пьянствовали, он плакал при виде толпящейся вокруг нищей братии. Подбирал пропойц на темных улицах. Жалел мать-мегеру ради ее малышей. — И удалялся с видом девочки, отличившейся на уроке закона божия. — Он похвалялся, что разбирается во всем: в коммерции, искусстве, медицине. — А я ходила за ним по пятам, так было надо. (…) Когда мне казалось, что его одолевает хандра, я участвовала во всех его проделках, пристойных или предосудительных; но мне было ясно, что в его мир мне вовеки не будет доступа. Сколько ночей провела я без сна, склонившись над этим родным, погруженным в дремоту телом и раздумывая, почему он так стремится бежать от действительности. Ведь никто из людей не задавался еще подобной целью. Я понимала — нисколько за него не опасаясь, — что он может представлять серьезную опасность для общества. — Быть может, он владеет тайнами, способными изменить жизнь? Его поцелуи и дружеские объятья возносили меня прямо на небеса, сумрачные небеса, где я хотела бы остаться навсегда — бедной, глухой, немой и слепой. (…) Охваченные единым порывом, мы усердствовали изо всех сил. Но после пронзительных ласк он говорил: «Интересно, как ты запоешь, когда меня с тобой не будет, — ведь ты уже испытала такое. Когда руки мои уже не будут обвивать твою шею, и ты не сможешь склонить голову мне на грудь, когда губы мои уже не будут касаться твоих глаз! (…) Поведай он мне о своих печалях — смогла бы я понять их лучше его насмешек? Он изводит меня, часами стыдит за то, что могло трогать меня на свете, и возмущается, если я плачу. (…) Когда-нибудь, наверное, он таинственным образом исчезнет, но мне нужно знать, удастся ли ему взлететь в небо, я хочу хоть краешком глаза увидеть вознесение моего дружка!»

Эта версия увидит свет всего через несколько месяцев. А пока оба поэта поселились в доме № 8 на Грейт-коллидж-стрит. Верлен поглощен мыслями о процессе: в сущности, он больше всего желал бы примириться с женой. Но Рембо было наплевать на эти «идиотские мечты и тоску»: страдания и жалобы любовника вызывают у него только насмешку — к тому же, он целиком занят своими «Озарениями». Скорее всего, именно в это время появляется очередное из них, посвященное мучительным отношениям с Верленом и очень сходное по тональности с «Сезоном в аду»:

«Жалкий брат! Сколько адских бессонных ночей он заставил меня пережить! «Я недостаточно рьяно взялся за эту затею! Я надсмеялся над ним, калекой. Из-за меня мы вернемся в изгнанье и рабство». Он приписывал мне неудачливость и простодушие, совершенно нелепые, и нагромождал тревожные аргументы. В ответ я потешался над сатанинским схоластом, а потом отходил к окну. За равниной, где продвигались оркестры диковинной музыки, я создавал роскошные призраки будущей ночи. После этой игры, приносящей некоторое очищенье, я вытягивался на тюфяке. И едва ли не каждую ночь, стоило мне задремать, как вставал бедный брат с провалившимся ртом, с окровавленными пустыми глазницами — такой, каким сам себе снился! — и, увлекая меня в большую комнату, вопил о своем идиотском нестерпимом кошмаре. В самом деле, когда-то я искренней верой вызвался в нем возродить исконного сына Солнца — и мы бродяжили, запивая вином пещер дорожный сухарь, и мне не терпелось найти исходную точку и формулу»¹.

В этом коротком рассказе Рембо отчетливо формулирует свою «милосердную» миссию: он увлек Верлена на поиски «абсолюта», дабы тот превратился в «сына Солнца» (каковым считал себя сам Рембо). Это «Озарение», несомненно, предшествует «Сезону в аду», где речь тоже пойдет о «милосердии», но тональность совершенно изменится, ибо высокопарные мечты привели к катастрофе:

«Я вызвал к жизни все празднества, все триумфы, все драмы. Я силился измыслить новые цветы, новые звезды, новую плоть и новые наречия. Мнил, что приобрел сверхъестественную силу. И что же? Теперь мне приходится ставить крест на всех моих вымыслах и воспоминаниях! На славе поэта и вдохновенного краснобая! (…) Ни единой дружеской руки! Где же искать поддержку?»¹

Вторая лондонская эпопея закончилась после очередной ссоры, однако на сей раз инициатором разрыва впервые стал Верлен. Это случилось в конце июня — мелкий инцидент, «почти мальчишество», как выразился один из биографов Рембо. Юный поэт сидел у окна, облокотившись о подоконник, и ожидал возвращения друга. Наконец Рембо увидел Верлена, который нес в одной руке бутылку подсолнечного масла, а в другой селедку — зрелище это показалось ему настолько забавным, что он расхохотался, а когда Верлен открыл дверь, воскликнул:

«Нет, старина, до чего же у тебя был глупый вид с этой бутылкой и с этой грязной рыбой!»

Взбешенный Верлен со словами «Так неси ее сам!» швырнул селедку в физиономию Рембо. Тот смеялся все пуще и никак не мог угомониться, то ли не замечая ярости Верлена, то ли сознательно провоцируя ссору. В конце концов Верлен не выдержал и с криком «С меня хватит, я уезжаю!» тут же собрал чемоданы, запихнув туда вещи Рембо, купленные или подаренные им самим, а затем поспешно спустился по лестнице. Рембо нагнал его на набережной и стал умолять остаться. В первый и последний раз Верлену удалось одержать верх: он не захотел уступать и заявил, что вернется в Бельгию без Рембо и там, как свободный человек, призовет к себе законную супругу. Эта сцена точно воспроизводится в известном фильме «Полное затмение» — за исключением собранных Верленом чемоданов.