8.2. Государственно-корпоративная модель экономической системы России и ее специфические черты

Во многом тип будущей экономической системы в России определяется самим способом перехода к рыночной экономике и прежде всего реализованным в нашей стране алгоритмом трансформации сложившихся в недрах плановой системы отношений собственности. Не секрет, что в 1990-е гг. в нашей стране происходил прямой захват прежних государственных предприятий, предопределивший необоснованно низкую степень присутствия государства в социально-экономической жизни страны. Положенный в основу формирующейся экономической системы метод приватизации, как отмечает С. Дзарасов, «привел к возникновению неизвестного практике и не описанного наукой номенклатурно-криминального капитализма с присущим ему нерыночным характером присвоения». Замышляя в 1992 г. беспрецедентное по скоротечности и масштабам разгосударствление собственности и приватизацию общественного имущества, правительство создавало условия «для обогащения узкого слоя крупных предпринимателей. Публично называлась цифра – примерно 50 избранных. Они-де станут «локомотивом» развития для всей российской экономики». Реализация интересов узкой группы этих олигархов, концентрирующих в своих руках финансовые, промышленные и торговые активы, закономерно приводила к становлению не регулируемой рыночной (смешанной) экономики, а экономики стихийно-рыночного типа, которую принято именовать капиталистической.

Российская приватизация привела к невероятной концентрации имущества и власти в руках крайне ограниченного круга лиц (унии хозяйственной и политической элит), которая выступает одной из ведущих отличительных черт капиталистического общества. При этом в отличие от западного капитализма, сохранявшегося в развитых странах до Великой депрессии, российский капитализм вырос в 1990-е гг. не из стихийно развивающихся рыночных отношений, а из сознательно управляемых властно-бюрократических структур, сомкнувшихся с криминалом. Культура рынка с его правилами игры, т. е. принятыми в цивилизованном мире правовыми и этическими нормами, ему глубоко чужда. Будучи основанным на безоговорочном доминировании финансово-промышленных групп, на высочайшей концентрации производства, перманентно воспроизводящей невиданную в мире монополизацию, российская разновидность капитализма может функционировать лишь в соответствии со своей криминальной природой, по «закону джунглей», когда сильный пожирает слабого. Понятно, что там, где больше половины валового продукта присваивается в обход честной конкуренции, путем использования силы власти, коррупции, шантажа и прямого разбоя, не могло появиться сколько-нибудь цивилизованного рынка, а значит, заведомо не следовало ожидать и его позитивного воздействия на социально-экономическое развитие.

В подобной социальной среде в России сформировалась государственно-корпоративная модель, или модель мафиозно-бюрократического капитализма. Эту разновидность экономической системы характеризуют прежде всего соединение денег и власти, формирование в результате их синтеза политико-финансовой олигархии, которая подчинила институты государства интересам конкретных олигархических групп, сводящимся к безусловному доминированию в политической сфере, а в конечном счете – к безграничному обогащению. Значимой особенностью этой хорошо известной мировой практике модели является сращивание государства не с индустриально-технологическим капиталом, а с капиталом сырьевым, причем не национальным, и интернациональным, а потому долгосрочные цели страны не входят здесь в разряд приоритетных.

Становление такой бесконечно далекой от оптимума модели, основанной на дезинтеграции сырьевого и обрабатывающего секторов промышленности, вовсе не является неким революционным событием в истории российского общества Государственно-корпоративная модель, не являясь, строго говоря, разновидностью рыночной экономической системы, вполне может считаться прямым следствием естественной эволюции господствовавшей прежде административно-командной системы (модели реального социализма), ее, по-видимому, завершающей стадией. Понятно, что модель мафиозно-бюрократического капитализма сохраняет преемственность со своей генетической основой, поскольку также опирается на поддержание властных полномочий номенклатурного класса, на последовательное урезание демократии и превращение ее в сугубо управляемую. В немалой степени появление этой модели на постсоветском пространстве объясняется огромными размерами нашей страны, охватывающей восемь часовых поясов, в сочетании с низкой плотностью населения, что объективно порождает значительную «экономию от масштаба» и выводит представителей естественных монополий, а также ряда тесно связанных с ними отраслей в эпицентр экономический, а значит, и политической власти.

Разменяв властные полномочия на наиболее привлекательные объекты прежней государственной собственности и безусловно подчинив труд капиталу (присвоением не только прибавочного, но и значительной части необходимого продукта), а потребителя –производителю (инструментом монопольно высоких цен), значительная часть советской номенклатуры трансформировалась в класс капиталистов, функционирующих и сегодня в социальной среде, весьма отличной от условий современной рыночной экономики с регулирующим воздействием государства в интересах большинства общества. Для сформировавшейся в нашей стране экономической системы квазирыночного типа, как отмечает А. Некипелов, «характерен невиданный разрыв между финансовой и производственной сферами, отсутствие связи между уровнем процентной ставки и отдачей капитала в реальном секторе экономики, демонетизация последнего. В отличие от западных стран, где власть определяется собственностью, в России, наоборот, собственность жестко детерминируется властью, т.е. положением субъекта в государственной иерархии. Утрата властных полномочий зачастую автоматически оборачивается потерей объектов частной собственности, которую в такой ситуации назвать полноценной не представляется возможным.

Формирование в России государственно-корпоративной разновидности экономической системы выступает глубинной основой непозволительно низкой абсолютной и относительной величины заработной платы, поскольку повышение уровня благосостояния всех членов общества изначально не рассматривается в ней в качестве сколько-нибудь важной задачи. В этой модели экономического строя интересы работников заведомо не являются значимыми для правящей политической элиты, которая оказывает жесткое давление на соотношение различных компонентов национального дохода, минимизируя долю оплаты труда в составе последнего. Это достигалось властями, например, посредством их многолетнего противодействия доведению минимальной заработной платы до прожиточного минимума; консервации тарифных ставок даже высококвалифицированных работников (например, доцентов и профессоров вузов) на уровне, близком к прожиточному минимуму; безразличного отношения властей к многочисленным случаям задержек и невыплаты заработной платы, в том числе в государственном секторе экономики; построения системы платежей предпринимателей во внебюджетные социальные фонды по принципу «чем выше платишь зарплату, тем более масштабными становятся твои отчисления в эти фонды», дестимулирующей рост заработков в стране.

Социальная структура современного российского общества весьма специфична и вполне соответствует природе государственно-корпоративной модели. 0,1% населения (т.е. около 140 тыс. человек) составляют руководители финансово-промышленных групп и крупнейших корпораций. 2% жителей страны (примерно 3 млн человек) образует правящая государственная бюрократия, сконцентрированная главным образом в Москве и Санкт-Петербурге. Только 15% населения нашей страны составляет так называемый средний класс, к которому можно отнести местную бюрократию, представителей среднего и крупного бизнеса, а также высокодоходную часть интеллигенции. Около 7% граждан России так или иначе связаны с криминалом. Остальные 66% и 10% соответственно составляют базовый слой населения, далекого от состояния материального достатка, и откровенные бедняки, испытывающие острую потребность в социальной защите.

В олигархической системе вполне возможно повышение ВВП и среднего уровня жизни в стране, однако только при условии, если подавляющая доля нарастающих богатств (доходов, ценных бумаг, недвижимости и др.) концентрируется в руках первых двух групп россиян, объединенных в кланы – группировки крупных бизнесменов в связке с верхушкой чиновничества, которые контролируют наиболее выгодные рынки. Сложившаяся в России разновидность экономического строя характеризуется тем, что подоходная дифференциация населения усиливается в ней как в фазе кризиса, так и в фазе подъема – в то время как в большинстве других стран при благоприятной конъюнктуре обычно происходит, напротив, некоторое сближение граждан по уровню получаемых ими текущих доходов. В немалой степени парализуется здесь и действие известного правила С. Кузнеца, в соответствии с которым выгоды от экономического роста со временем «растекаются» от победителей в конкурентной борьбе к изначально проигравшим: последним двум группам населения каких-либо выгод от, допустим, экспорта природных богатств не достается вовсе. Подобная модель интенсифицирует действие парадокса бережливости: в условиях, когда обеспеченные семьи попросту не успевают потратить свои доходы и наращивают предельную склонность к сбережению (или же направляют их на приобретение более качественных благ иностранного производства), представители бедных семей, ощущая себя все менее социально защищенными, начинают избыточно сберегать. И в том, и в другом случаях закономерно сокращается спрос на отечественную продукцию, что тормозит экономический рост нашей страны и обрекает будущие поколения ее граждан на вынужденное сокращение сбережений в интересах поддержания минимального уровня потребительских расходов.

Особенностью государственно-корпоративной модели является не только официальный переход в собственность номенклатуры, тех или иных политико-финансовых кланов прежней «общенародной» собственности (она и раньше находилась в ее безраздельной собственности), но подключение ее к двум «трубам», через которые налоговые поступления должны направляться в государственный бюджет, а затем перераспределяться между отраслями и регионами страны. В этих условиях главным источником обогащения российского бизнеса был и остается государственный бюджет (а вовсе не производство товаров и услуг, как это принято в мировом сообществе), происходит закономерное перемещение бюджетных доходов от массового потребителя и государства к немногочисленной элите, в результате чего присвоение и расхищение разветвленными кланово-корпоративными структурами добавленной стоимости, созданной гражданами Российской Федерации, приобрело поистине колоссальные масштабы. По данным Н. Шмелева, в 1990-е гг. экономия России от прекращения субсидий экс-советским республикам составляла в годовом исчислении порядка 50 млрд дол., субсидий странам СЭВ и остальным «друзьям» – 25 млрд дол. Военные расходы сократились в 4–5 раз, расходы на науку и образование – более чем в 10 раз. Средняя заработная плата к 1999 г. сократилась примерно в 3 раза, пенсии и пособия – в 5 раз. При этом относительная налоговая нагрузка на экономику выросла примерно вдвое. Возникает вполне логичный вопрос – куда это все ушло? А деньги эти присваивались, например, собственниками сырьевых компаний за счет реализации продукции на территории тех субъектов Федерации, где существовали серьезные налоговые послабления, или регистрации фирм в многочисленных оффшорных зонах, что позволяло им платить корпорационный налог по смехотворным ставкам или вовсе уклоняться от выполнения налоговых обязательств. В результате ежегодные финансовые потери государства, не желающего по понятным причинам замечать столь разорительных для него налоговых схем, исчислялись десятками миллиардов долларов.

При олигархическом типе общественного устройства откровенно невысокой является результативность и бюджетной политики, когда производство общественных благ закономерно сопровождается растратой значительной доли бюджетных ресурсов (в современной России до 2 трлн руб. ежегодно), направлением их в частный карман по отработанным коррупционным схемам. В результате бесконтрольного нарастания объема явных и скрытых бюджетных субсидий различным социальным группам (например, депутатам, правительственным чиновникам, монополистическим группировкам и т.п.) бюджетный процесс, изначально направленный на сглаживание рыночной дифференциации населения, становится источником новых форм неравенства и дискриминации. Например, запущенная российскими властями схема выплат так называемого материнского капитала предполагает зачисление определенной суммы (250 тыс. руб. с учетом индексации на инфляцию) за рождение второго или последующего ребенка либо на собственные накопительные счета матерей, либо на обучение их детей в вузе, либо, наконец, на улучшение жилищных условий молодых семей. Но напрашивается резонный вопрос: какое жилье можно приобрести на эту сумму, если только не залезать в долговую кабалу ипотечного кредита, которая со временем многократно перекроет изначально полученные средства? Ожидание же в течение десятилетий повышенных пенсионных выплат и компенсации расходов на получение высшего образования в условиях продолжающейся инфляции вполне может закончиться для большинства населения ничем, а вот чиновники Пенсионного фонда России и других институтов социальной защиты уже сегодня обретут прекрасные финансовые условия для своего бизнеса на ниве социалки. Не секрет, что государственная программа поддержки 295 российских предприятий в разгар кризиса-2009 формировалась не столько по критерию социальной значимости для отечественной экономики, их системообразующего характера, сколько исходя из тесноты связей финансовых властей с теми или иными компаниями. Прямым результатом подобной поддержки стало расширение сферы так называемого номенклатурного предпринимательства, при котором правительственные чиновники, становящиеся де-факто крупными бизнесменами и создающие заведомо неравные условия конкуренции, проявляют глубокую заинтересованность в поступлении бюджетных ресурсов в строго определенные сферы коммерческой деятельности, на «дружественные» фирмы.

Рейтинг коррупции в стране, эволюционирующей в русле модели мафиозно-бюрократического капитализма, неуклонно повышается и в связи с использованием процедур откровенного подкупа во взаимоотношениях фискальных органов и крупных компаний. Финансовые потери государства связаны здесь также с решительным уходом менеджмента корпораций с высокой долей государства в их капитале от выплаты дивидендов в федеральный бюджет. Уникальное сочетание высокой налоговой нагрузки, характерной для стран, население которых имеет широкие социальные гарантии, с неуклонным сокращением объема выполняемых государством функций (обычно проявляющимся, наоборот, при либерализации экономики) по обеспечению обороноспособности страны, удовлетворению социально-культурных потребностей и в целом по финансированию сферы общественных благ имело достаточно простое объяснение. В 1990-е гг. в России наблюдались и постоянно усиливались отвод финансовых ресурсов на «свою территорию» и использование их олигархическими кланами (срастающимися с зарубежными транснациональными корпорациями) по собственному усмотрению. Структура расходной части государственного бюджета, становящегося в этих условиях ведущим инструментом обогащения правящей элиты, выхолащивалась, неуклонно утрачивая свою социальную направленность. Это становилось глубинным источником перманентного налогового и бюджетного кризиса, ввергшего экономику нашей страны в августе 1998 г. в состояние дефолта. В начале же ХХI в. сохранение главных черт данной модели (например, использование подавляющей доли фонда финансовых резервов в кризисный период на поддержку финансово-олигархической элиты, а вовсе не на спасение от хозяйственных катаклизмов населения страны) является причиной перевода «голландской болезни» в России в затяжную, хроническую стадию. Узкогрупповые интересы представителей мощного ТЭК, ориентированного на воспроизводство бесперспективного курса на продолжение поставок энергоносителей на мировые рынки (вплоть до полного их исчерпания), находятся в остром противоречии с долгосрочными интересами российского общества, которые состоят в скорейшем преодолении экспортно-сырьевой направленности отечественной экономики. Сегодня ни для кого уже не является секретом тот факт, что далеко не все, что выгодно «Газпрому» и «Русалу», является выгодным для всей России. Полагая, что, «с одной стороны, в конкурентной экономике государство не должно своей политикой подавлять корпоративные интересы», В. Маевский справедливо подчеркивает: «С другой стороны, корпоративные интересы не следует возводить в ранг государственных и строить на этой основе долгосрочную политику социально-экономического развития. Необходим компромисс интересов». Как отмечает С. Губанов, нарастающая индустриальная деградация российской экономики в этих условиях – прямой результат не неких объективных причин, связанных с мощным притоком нефтедолларов, которые вполне можно перенацелить на развитие сектора обрабатывающих отраслей, а существования в ней компрадорской (отражающей интересы иностранного капитала) экономической системы.

Нельзя не подчеркнуть, что равную долю ответственности за формирование этой модели экономической системы в нашей стране, а значит, и за характеризующее ее состояние бедности значительной части населения, должны по праву разделить между собой как государство, которое последовательно сбрасывает с себя заботу о функционировании и развитии социально-культурной сферы, фундаментальной науки (что проявилось в начавшемся в 2013 г. реформировании Российской Академии наук), так и общество, которое еще в советский период утратило свою способность активно бороться за реализацию экономических интересов своих членов. Если в развитых странах с демократическими традициями угроза внесения даже небольших поправок в трудовой кодекс выводит на улицы миллионы человек, то российское общество зачастую безмолвствует даже в ситуации, когда попираются сами его жизненные устои. Можно ли в этих условиях удивляться стремлению властей все трудности переходного периода к рыночной экономике последовательно перекладывать на плечи народа?

Конечно, как и любая другая разновидность экономической системы, мафиозно-бюрократическая модель реализует и некоторые позитивные функции. Ее становление позволило эволюционным путем демонтировать некоторые фундаментальные устои планово-регулируемой советской экономики (прежде всего структуру отношений собственности), избежав полномасштабных социально-политических конфликтов в ходе распада сверхдержавы. И хотя в России свершилась далеко не бархатная революция, военных конфликтов между различными народами (за исключением Чечни) все же не наблюдалось. Однако созидательный потенциал этой навязанной нам извне модели серьезно ограничен: в ее рамках невозможны формирование цивилизованных рыночных отношений, неуклонный рост эффективности производства и движение к постиндустриальному обществу, рациональное использование бюджетных средств, искоренение «голландской болезни», повышение уровня жизни большинства населения. Олигархическая модель является тупиковой ветвью цивилизации, и нынешняя эволюция российского общества в русле данной модели, по сути, лишь отдаляет во времени момент действительного выбора среди вариантов смешанной экономики. Сама практика последних почти двух десятилетий доказывает недееспособность подобной модели, нецелесообразность ее сохранения в будущем и объективную потребность в ее трансформации в качественно иной социальный организм. По мнению С. Губанова, «объективно назрел крутой поворот к государственно-регулируемому хозяйству, вертикально-интегрированному по своему строению и социально-ориентированному по стимулам и результатам труда, а также централизованному воздействию на распределение вновь созданной стоимости». Но этот поворот возможен лишь в случае нахождения действенных механизмов, обеспечивающих трансформацию сложившейся в прошлом модели социально-экономического устройства российского общества. Между тем к настоящему времени долгосрочным правительственным программам (включая «Программу 2020») присущи как иллюзорное представление о производственных возможностях государственно-корпоративной модели, так и явная диспропорция между масштабными целевыми установками и аморфным инструментальным обеспечением их реализации. Причем зачастую вместо конкретных детализированных алгоритмов целевой ориентир включает лишь то, что актуально для любой страны на любом этапе ее развития.