С т а р ш и е к л а с с ы

Нашим классным руководителем стал Лев Ефимович Сомин (см. фото). Лев Ефимович отличался от других учителей не только нашей школы. Он  БЫЛ  ВЛАДЕЛЬЦЕМ  АВТОМОБИЛЯ. Сейчас это «отличие» кажется смешным, но в те годы… Более того, он менял старые модели «Москвича» на новые. За время нашего обучения в школе у него было, мне кажется, три разных автомобиля. Особенностью Льва Ефимовича как владельца автомобиля было то, что он, в отличие от себе подобных, не «молился» на машину. Мог посадить в неё и подвезти до нужного места даже мокрого от дождя или с налипшей на галоши грязью, которой тогда во дворах и пр. было немало. И меня, несколько лет после окончания школы, он буквально затащил в его машину, хотя я возвращался из пригорода и мои одежда и сапоги годились только для перевозки их вместе с владельцем в кузове грузовика (буквально так я доехал до Пироговки, где меня увидел Л.Е.). Сам же Лев Ефимович был всегда опрятен, гладко выбрит, надушен, с румяными щечками. Одним словом, свеж как только что сорванный с грядки ОГУРЧИК. Последнее существительное и было его прозвищем в школе. Думаю, что его это не обижало. Ещё в старом помещении школы у Л.Е. был химический кабинет. И – лаборантка. Этим тоже отличался Л.Е. от других учителей-предметников. В новом же помещении по ул. Гоголя он развернулся широко. Химический кабинет Льва Ефимовича был, вероятно, лучшим в городе. Химические вечера, проводимые под его руководством, собирали переполненные залы. Приходили ученики из других школ. Это он инициировал принятие школы как коллективного члена во Всесоюзное химическое общество им. Д. И. Менделеева. Да, и имя создателя Периодической системы элементов школа получила благодаря его стараниям. Рассказывая на уроке о мире химии, отключался он, как бы, от мира действительности. Сложив кисти рук на круглом животике, устремив взгляд своих несколько выпученных глаз куда-то вверх, он ровным негромким голосом, с мягкой картавостью переносил и нас в зримый им мир химических элементов, реакций, формул, уравнений, в мир атомов и молекул, их разнообразных связей, в замысловатый мир постоянных и изменяемых валентностей… Язык его лекций был, как сейчас бы сказали, несколько формализован.  Помню, как он поразил наших «предков» на первом же родительском собрании, сообщив им, кто из нас тяготеет к гуманитарным, а кто – к точным наукам. Родители же считали нас просто оболтусами, а тут – такие высокие, многими из них впервые слышанные слова и характеристики! Мы обсуждали это не один день после сей памятной «постановки диагноза» нашим склонностям. Русский язык и литературу в восьмом классе начала преподавать нам Мария Абрамовна Сахарова. Мы были её первыми,  после окончания ею университета, учениками. Приходила она на занятия с грудой конспектов. Многим из нас привила она любовь к поэзии, которую сама очень любила. Мария Абрамовна была первой учительницей, которая обращалась к нам на «вы». Другим, знавшим нас уже несколько лет, перейти на такое обращение было сложнее. Да, и разница в возрасте между ними и нами была значительней. Они видели нас ещё стриженными под машинку наголо (необходимость этого объясняли профилактикой завшивленности, даже – сыпного тифа). С восьмого же класса разрешалось отращивать волосы, чем тут же воспользовались, за малым исключением, все юноши. Неоспоримым же лидером в преподавании русского языка и литературы была Ольга Васильевна Щербо (см. фото). Она вела уроки в параллельном классе, у нас была лишь несколько раз (заменяя Марию Абрамовну), поэтому я об особенностях ведения ею уроков ничего вспомнить не смог. Однако, хорошо помню, что Ольга Васильевна была «лицом школы». Сама её внешность (словно с агитационного плаката), манера всегда строго одеваться (как на фотографии), правильная – и со стороны грамматики, и с точки зрения тогдашней идеологии – убедительная, хорошо артикулированная речь… Всё это привело к тому, что Ольга Васильевна была неизменной докладчицей, выступающей в прениях, высказывающей мнение коллектива учителей школы на всевозможных митингах, собраниях, совещаниях. Иностранный (английский) язык все годы преподавал нам Павел Тимофеевич Гаевой. Его знания английского мне оценить не представляется возможным. Кроме коротких предложений на этом языке, мы от него ничего более не слышали. Ну, ещё, конечно, объяснение грамматических правил. Учили мы английский язык не менее усердно, чем другие предметы. Причём, учили несколько лет. Однако, ни один из нас в школе английский язык не выучил: никто не мог читать неадаптированную (неупрощённую) литературу на этом языке, ни толком на нём писать, ни говорить. О понимании английской речи, которую можно было слушать по радиоприёмнику, тоже  и не мечталось. Английский язык был для нас, я не подберу лучшего сравнения, подобно древнегреческому языку для гимназистов царского времени. То есть, языком, сфера применения которого была такой же туманной и далёкой, как и чтение в оригинале «Илиады» и «Одиссеи», приписываемых перу Гомера. Не только о поездках в англоязычные страны тогда и не заикались, но и телевизионных передач (телевидение очень медленно вползало в нашу жизнь, пока ещё только в Москве, Ленинграде, Киеве, а до постройки Останкинской телебашни оставалось ещё более 10 лет), обычных пластинок с песнями на английском языке нам в ту пору видеть не приходилось. И библиотека иностранной литературы была только в столице СССР… Словом, стимула для изучения иностранных языков не было. Достаточно было знать русский и украинский языки – и всё, что было дозволено, можно было прочитать. Не забудем также, что в те времена велась официальная борьба с так называемым «преклонением перед Западом», с иностранной модой («стиляжничеством»), с современной западной культурой в целом, а язык был её носителем. Таким образом, иностранному языку мы придавали такое же значение, как, положим, биологии. Ну, кто из нас, городских жителей, стремился в вузы, где знание биологии могло бы пригодиться?  То время отличалось увлечением техническими науками. Тем не менее, как выяснилось позднее, двое наших одноклассников пошли «против течения». Кениг (имя забыл, он пришёл к нам в последние годы учёбы) поступил и закончил Киевскую лесотехническую академию, а Паша Эйнисман – институт виноградарства в Кишинёве. Паша, кстати, дослужился до заместителя заведующего областным управлением сельского хозяйства (может быть, даже выше – не знаю). Вернёмся, всё же, к Павлу Тимофеевичу. У него был очень неровный характер – и если он сердился, то – по-настоящему, до побледнения лица. Когда родители пожаловались классному руководителю на вспыльчивость и гневливость Гаевого, Сомин объяснил её прошлым Павла Тимофеевича. Мол, в войну он служил военным переводчиком, а, значит, чрезмерно расшатал свои нервы. Мы знали о работе военных переводчиков лишь по кинофильмам. Служили они, вроде бы, в штабе. Присутствовали при допросах. Переводили на русский язык перехваты немецкой информации «для внутреннего пользования». Что в этом расшатывающего нервы? Полной правде о войне ещё не было места ни в книгах, ни в кино... Одевался Павел Тимофеевич, особенно в первые годы, не то, что скромно – бедновато. Потом приобрёл приличный костюм. А однажды на первомайскую демонстрацию явился он в туфлях неописуемой красоты. Никто из нас таких шикарных туфель в жизни ещё не видел. И другие учителя дивились. Одевал эти туфли П.Т. только на демонстрации. Дважды в году. На работу – никогда. Вы удивляетесь, что я пишу о таких мелочах. Поймите, тогда это были совсем не мелочи. С одной стороны – бедность, с другой – пустые магазины. Одних денег было недостаточно для покупки приличной одежды и обуви. Их надо было ещё суметь «достать». Биологию, о которой уже упоминалось, преподавала жена П.Т. Гаевого. Видимо, они учились вместе в институте. Какое-то время она сидела дома с ребёнком (одна весьма скудная зарплата учителя П.Т. на троих!), а потом пошла работать. Женщиной она была особой красоты, что нас поразило вдвойне: П.Т. с обычным лицом, немного косолапящий казался нам ей не парой. С классом она не справлялась. То, что творилось на её уроках, не было более ни у одного учителя. Видимо, жизнь с легко вскипающим П.Т. приучила её к покорности, которая проявлялась и в классе. Каждый делал на её уроках то, что хотел: вставал, ходил по классу, громко переговаривался с другими… И вот в один прекрасный день во время урока биологии, полностью вышедшего из под контроля учительницы, в класс ворвался Павел Тимофеевич – её муж. С выражением на лице предельной решимости всех нас немедленно уничтожить. Уже через мгновение в классе водворилась мёртвая тишина. П.Т. прошёл к последней парте, отодвинул сидящего там ученика – и урок пошёл совсем в другой аранжировке. Подобное повторялось ещё несколько раз. Но, постоянно присутствовать на уроках жены П.Т. не мог – у него были свои уроки. И в его отсутствие на уроках биологии всё происходило, как прежде. Совести, мне теперь ясно, у класса явно не хватало. Уроки математики вёл А.А. Персидский. Спокойно, педантично. Без эмоций. Посему и не оставил большого следа в моей памяти. Историю преподавал одно время Н.А.Горбатов. Очень красивый мужчина, с хорошей речью. Был он парторгом школы. И… очень доволен собой. Немного преподавал историю нам и завуч школы А.В. Соловьёв. Весьма энергичный, альфа-тип (по современной терминологии). Сменить Тимофея Павловича на посту директора было, как я понимаю, невозможно: Комарницкий имел хорошую репутацию руководителя. Поэтому Соловьёв стал очень скоро директором 17-й школы, значительно улучшив там многое: и помещения расширил, и лучших учителей пригласил … 17-я школа начала подтягиваться к уровню 4-й.