С р е д н и е к л а с с ы

С пятого по седьмой классы руководительницей нашего класса была Неонила Антоновна Грицюк. Было ей, вероятно, около 30 лет. Худощавая с красивым лицом, на котором временами проступал румянец. Свидетельство, скорее, нездоровья, чем обратного. Она постоянно покашливала в чистый батистовый платочек, который почти никогда не выпускала из рук. Наверное, она переболела туберкулёзом, но был он у неё уже не в так называемой «открытой форме» (выражение тех лет). Иначе бы её не допустили к работе с детьми. Одевалась она в любые дни одинаково: черный костюм (жакет, юбка), белая блузка с рюшками. Блузки, конечно, меняла. Но, костюм был один и тот же. По-моему, только в седьмом классе она появилась во время какого-то праздника в новом костюме серого (!) цвета, изрядно удивив и порадовав своих учеников. Неонила Антоновна была очень добродушным человеком и мы, верите или нет, сожалели и об её болезненности, и о стеснённых материальных возможностях. Украинский язык был её родным языком (по-русски она говорила довольно хорошо, лишь выговор её «выдавал») – и она много сделала для того, чтобы и мы полюбили язык Тараса Шевченко, Леси Украинки, Ивана Франко… В моей нынешней личной библиотеке – в основном, конечно, книги на русском языке. Но, среди книг на других языках, и «Кобзар», и двухтомник Франко…А с каким удовольствием ( и ощущением своей значимости) переводил я коллегам статьи из украинских научных журналов! От украинского, кстати, я перешёл к польскому; знание украинских слов пригодилось мне, например, во время отдыха в Словении… А русский язык преподавала учительница, фамилию которой я никак не припомню. Звали её Бася Марковна. Пожилая, тучноватая, с несколько «утиной» походкой. Поражал её подчёркнуто русский выговор. Не знаю, где она выросла, где училась в институте, словом, где она этот непривычно звучащий в Виннице выговор приобрела. Бася Марковна заложила во всех нас твёрдые основы грамотности. Каждое правило она объясняла с нескольких сторон. Заметив, во время контрольных работ, что мы какие-то правила недостаточно твёрдо усвоили, возвращалась к ним снова и снова. Некоторые простые приёмы проверки правильности написания того или иного слова, которыми научила нас Бася Марковна, помню и автоматически использую я до сих пор. Теперь, опять же, задним умом я мог бы возразить ей только в одном. В её постоянном подчёркивании превосходства русского языка над другими языками. Она часто повторяла: вот, смотрите, мы по-русски говорим …, а по-французски (или на другом языке) ТАК сказать не удаётся (приводила пример –  более длинный и переводила его дословно на русский язык, опять же, неуклюжей длинной фразой). Теперь, когда два западноевропейских и несколько славянских языков мне доступны в такой степени, что я публиковал переводы с них на русский язык и даже написал на одном из них ряд статей, уверен: говорить о преимуществах того или иного языка (в целом!) – дело довольно скользкое. И русский – великий, могучий – в чём-то уступает другим языкам. И в украинском языке для некоторых понятий существует 5– 6 синонимов, в русском же языке это понятие выражается лишь одним-двумя словами. Мне всё-таки представляется, что Бася Марковна сама не была уверена в правильности своих утверждений о превосходстве русского языка над другими европейскими, на которых была создана литература мирового значения. Просто время было такое: многие выдающиеся открытия незаслуженно – из-за ложного понимания патриотизма – приписывались гражданам России, хотя те и не были, так сказать, первопроходцами. Такова была идеологическая установка. И каждый из учителей претворял её в жизнь по своему. Не мне их теперь судить. Но, я рассказываю о школе ТОГО времени – и это одна из примет обучения истории (о которой ещё пойдёт речь) и истории любой другой науки, в частности. А знать как можно больше языков – сейчас это особенно важно! Но, и об иностранных языках поговорим далее подробнее. Математику преподавал нам Александр Моисеевич Бернштейн (см. фото). Темпераментный, нередко чрезмерно, был он чудесным математиком. Но, требовал к себе особого внимания и, как я понимаю сейчас, постоянно страдал от того, что не был ПЕРВЫМ математиком школы. Первенство принадлежало Шмуленсону (И.О. не вспомню). О последнем немного расскажу далее. А пока вернёмся к Македонскому. Я не оговорился. Так звали Александра Моисеевича (Македонского) все. Более того, он сам себя так называл! Прозвища имели многие преподаватели. Очень обидные – никто из них. Но, ежели о тебе ученики «запанибратски» говорят «Павлуха», то повторять это самому, разумеется, не захочется. А «Македонский» звучало, что ни говори, гордо! Из уроков истории мы знали о его великом полководческом таланте, и в гоголевском «Ревизоре» он упоминался. Поэтому и Александру Моисеевичу сие прозвище нравилось. Бывало заметит он, что кто-то из лучших учеников не очень-то и слушает его объяснение новой теоремы – и тут же комментирует это: « Сидит, вот, … и не слушает меня. Мечтает о чём-то, рассуждая, мол, чтО там Македонский старается? Приду домой, возьму учебник – и сам разберусь в этой теореме». Кстати, если бы А.М. знал об Александре Македонском ВСЮ правду, то, вряд ли, так бы своим прозвищем гордился. В детали я тут не вдаюсь. Кто заинтересуется – может найти нужные факты в интернете. Другим преподавателем математики в средних классах был Николай Васильевич Бялковский. Он, как-то, не соответствовал образу учителя. Крупный, мускулистый, но с животиком, со стриженой головой боксёра – он напоминал скорее какого-то спортивного руководителя, чем учителя математики. Пятёрки он никому не ставил. Из-за принципа, что ли. В течение нескольких месяцев. Родители отличников заволновались. И, представьте себе, первую пятёрку у него неожиданно для всех  (и меня самого, в первую очередь) получил у него я. За нестандартно решённое уравнение. Все радовались: и за меня, и за то, что плотина, наконец, прорвана. Когда я шёл от доски к своей парте, ко мне тянули руки, чтобы дружески меня похлопать. Один из учеников случайно задел рукавом своей грубой курточки мою роговицу. Боль-то, боль! Но, главное, когда я сел за парту, из глаза невольно потекли слёзы. Организм «зализывал» ранку, а все думали, что я плачу от счастья. Какой стыд! И вся моя радость от первой пятёрки у Николая Васильевича тут же вытекла вместе со слезами. И испарилась. Потом пятёрки стали получать те, кто был успешнее меня в математике. Либо Н.В. решил, что уже ставить пятёрки можно, или с ним поговорили завуч или директор школы. Подписывался Н.В. тоже не как другие учителя. Просто ставил две слившиеся буквы Н и Б. Вот, так, как в этом значке, который я нашёл в символах «Word»а –   «Њ». Вскоре Николай Васильевич перешёл в другую школу, но ещё несколько лет на заборах ученики нашей школы и той школы, где он работал после, изображали мелом его подпись. «Граффити» тех лет, так сказать. Что касается Шмулинсона, то тот казался «сверхучителем». Высокий, очень худой, сутулый с неизменной папироской (даже в коридорах школы!) в руке (только затянувшись табачным дымом, он мог откашляться), малоговорящий. Он не был у нас в классе ни разу. Знаю я его манеру преподавания только потому, что мама устроила мне у него репетиторство. Продолжалось оно несколько месяцев в десятом классе. Тут я и понял, чем отличалась методика преподавания Шмулинсона. Он учил искать неординарные решения – так бы кратко обозначил я эту методику. Очень сжато обозначал путь решения тонко заточенным карандашом на листке из блокнота. Эти листки я долго хранил. Даже тогда, когда уже не мог восстановить суть той или иной задачи. Не всем школьникам будет нужна математика в дальнейшей жизни. Но, математика учит нас особой логике мышления. И Шмулинсон мне её довольно быстро привил. Впоследствии я занимался только прикладной математикой (математической статистикой, расчетами вероятности процессов, которые изучал). Однако, полагаю, что уроки Шмулинсона мне пригодились. А ученики параллельного класса, в котором он преподавал, знали математику получше наших отличников и не раз побеждали на математических олимпиадах. Пётр Андреевич Бурдейный – учитель, которого я вспоминал в жизни чаще всего. Особенно в последние двадцать лет. Причину объясню несколько ниже. Пётр Андреевич был учителем, не уважать которого было просто нельзя. Только – потеряв остатки совести. Жил он, как мне помнится, на Славянке. Недалеко от расположенной там в те годы метеостанции. Немалое расстояние до школы и обратно проходил пешком – с общественным транспортом в те годы было, мягко говоря, туго. Шёл всегда чётким шагом. Небогато, но всегда опрятно, одевался. Чистая рубашка, правильно завязанный галстук. Чувствовался в нём офицер. Не только много видевший в военные годы за рубежом, но и много увидевший. Шокированный увиденным. И вынужденный хранить свои впечатления в себе. Выдавали его невольные изменения в голосе, иная интонация. Вам не поверится, но я это ТОГДА ощущал. Понять только не мог: «Что же его там поразило? О чём он хотел бы, но не может рассказать?». Здесь следует сделать небольшое отступление. В те годы за рубеж не ездил НИКТО. Понимается это так: никто из нашего окружения. Все наши представления о других странах были поверхностны и искажены. Какое-то подозрение о неадекватности действительности  в преподносимой нам информации (радио, газеты, киножурналы) было. Конкретно же, возразить было нечем. В конце 80-х, когда понятие «невыездной» почти исчезло (к ним относились, например, не только военнослужащие, но и работники предприятий, работавших на оборону, даже если они всего-навсего шили военную форму и никаких военных секретов знать не могли, а также все учёные, чья работа МОГЛА ИМЕТЬ (?) значение для оборонной промышленности, и т. д.), я впервые смог выбраться за рубеж. С того времени я посетил десятки стран на четырёх континентах. Причём, чаще всего – в одиночку, не с какой-то организованной группой.  В этих странах ехал туда, куда хотел. Смотрел там то, что хотел. Ну, например, известные дурной славой испанские кварталы Майами (действительно, наркоманы и дилеры на каждом шагу; школы, ограждённые наподобие тюрем, с охраной). Или –  арабскую часть Иерусалима, резко контрастирующую с Восточной частью города. Поразили не только города. Поразили обычные деревеньки Западной Европы, где ещё до Второй мировой войны были мощённые улицы, чистые тротуары, водопровод, канализация. Практически везде! Думаю, что за почти полстолетия до этого потрясение советских воинов было не меньшим. Чтобы как-то полнее представить нам зарубежные страны, Пётр Андреевич приносил на уроки самодельные плакаты, иллюстрации. Почему-то особенно отпечатались в памяти сверхзагадочные для нас в те времена Канарские острова. Эти канарейки, которых некоторые из нас видели в клетках и слышали их пение, оказывается – оттуда! И вот я на Тенерифе – одном из Канарских островов. С дерева на дерева перелетают… попугаи, а не канарейки. «Вот, бы показать это Петру Андреевичу», мелькает мысль. И так далее, и тому подобное. И в США, где я бывал по многу недель, а однажды проехал на автомашине от тихоокеанского до атлантического побережья по извилистой линии – где-то около 8500 км. И в Африке, и в Индокитае. Про Европу уже умалчиваю – редко в какой из столиц я там не бывал. Кстати, вспоминал и наших учителей истории (о них – ниже). Те часто и охотно рассказывали о загадочных регионах. Люксембург – крошечная страна, а выплавляет столько стали! Рурский район в Германии – какая сконцентрированная промышленная мощь! Эльзас и Лотарингия – спорные немецко-французские земли. Везде я там побывал. Или «свободная территории Триест» –  яблоко раздора нескольких стран после Второй мировой войны. Уж, сколько раз повторяли о ней учителя – и всё её никак не присоединят ни к какой стране! Был в Хорватии, вспомнил об уроках истории – и специально поехал на машине туда. Теперь это – Италия. Всё, как и сотни лет тому назад. Вроде бы, совсем ничего не было ни временем, ни в войну разрушено. Сейчас – под охраной ЮНЕСКО. И опять – мысли о том, что никому из наших учителей увидеть «живьём» эти страны, острова, территории, о которых они рассказывали, не пришлось. Как бы я теперь мог дополнить их рассказы, какие бы фотографии показал! Пётр Андреевич сделал главное. Он побудил не только у меня интерес к другим странам, народам, обычаям. Никогда он впустую не превозносил русское, украинское, славянское. Это, я понимаю, и есть истинный интернационализм. Наличием такового похвалялась тогдашняя идеология. Но, «хорошими» были только страны и народы «демократические и вставшие на путь социализма». У остальных, как сообщали газеты и радио, всё, за редким исключением, «не так, как надо было бы». Пётр Андреевич, насколько мне помнится, до этого не опускался. Даже над особой любовью итальянцев к макаронам не надсмехался. Только, как бы, походя об этом рассказал. А можно было бы иронизировать: ведь «наши-то» макароны – слипшуюся серую массу – любить было невозможно. А о том, что макароны бывают другого цвета, качества и вкуса – кто из нас об этом знал? Мы думали, что и там спагетти выглядят так же, как в нашем общепите (общественном питании) гарнир из так называемых макаронных изделий. Учителям истории было ещё труднее. Учебники истории постоянно переписывались: исходя из последних идеологических указаний. Учебники, рассчитанные не на один год, становились «старыми» уже к следующему году. Кто отвечал неверно, тот мог всегда сослаться на наличие у него «старого учебника». Это почти никогда не помогало, но, тем не менее, из арсенала отговорок не исчезало. Жена директора школы – красивая, полноватая (после родов), умнейшая женщина, преподававшая в нашем классе историю примерно один год, парировала оправдания обладателей «старой истории» словами: «Это на самом деле старая история…», намекая на совсем не новый способ взывания к милосердию учителя. Вот, и подошло время рассказать о директоре школы, преподавателе истории Тимофее Павловиче Комарницком (см. фото). Я не начал воспоминания об учителях с него по очень простой логике: для малышей директор школы значил очень мало. Рузя Борисовна, Иван Гаврилович, но – не директор. Лишь потом постепенно пришло осознание того, КТО задаёт тон в этой школе. Тимофей Павлович был в первые годы работы совсем молод, худощав. В армии он, как я понимаю, не был из-за, скорее всего, плохого зрения. Он не только косил, что видно и на фото, но и читал (по виду – только одним глазом?), поднося книгу, тетрадь необычно близко к лицу. Директор был спокойный, в принципе, человек. Говорил медленно, с расстановкой. Голос у него был сочный, негромкий. Произносил слова внятно. Мысль высказывал чётко. И сказанное им хорошо «доходило» до учеников. Конспектами на уроках не пользовался. Рассказывал, прохаживаясь перед доской или между рядов парт. Лишь один-единственный раз, повернув голову набок (так как один глаз, предполагаю, видел совсем плохо?), читал нам из какой-то тонкой книжицы. Добившись нужного эффекта – нашего удивления, спросил: «Чему удивляетесь? Это я написал». И пустил по рядам растрёпанные страницы. Одним из авторов значился Т.П. Комарницкий. Перед нами стоял ЖИВОЙ автор книги! И это было для провинциальных школьников событием! Теперь-то я понимаю, что Т.П. был тщеславен. Но, опять же не мне его судить. Когда в известном журнале была опубликована моя первая научная работа, я, получив этот журнал, заглядывал в него чуть ли не каждые полчаса. А оттиски статьи разослал всем знакомым и малознакомым. Конечно, на публикацию двести какую-то я реагировал уже по-иному. Но, с первой книгой тоже носился, как с писаной торбой. И опять рассылал во все концы. Одна даже ушла к бывшему сокурснику, служившему в то время в Монголии… Последняя же книга, вышедшая уже после моего ухода из активной науки, почти совсем не порадовала. Весь гонорар за неё отдал сыну. Пламенным оратором Тимофей Павлович не был. Вспоминается начало марта 1953 года. Нас собрали во дворе школы (ещё по улице Красных партизан) на траурный митинг по случаю смерти Сталина. Как убивались от горя (с разной степенью искренности) некоторые преподаватели, выступая перед нами! Тимофей Павлович говорил что-то, конечно, печальное, но тем же своим ровным, спокойным голосом. При этом он прижимал белый носовой платочек к носу. Создавалось впечатление, что он утирает слёзы. Было же совсем иное: у него за день-другой до митинга возникло рожистое воспаление кожи носа. Я это точно знаю, потому что лечил его отец моего школьного товарища. Понятие врачебная тайна в те годы существовало только на бумаге. Некоторые ученики на митинге плакали по-настоящему. Большинство же тупо смотрело в землю, ковыряя её, покрытую тонким слоем расквашенного льда, носком калоши. Если читателю покажется странным, что я помню такие подробности, то замечу, что всё, окрашенное эмоциями, запоминается в деталях и надолго. А смерть Сталина была событием мирового значения, далеко идущие последствия которой никто из нас ещё не понимал, но предчувствовал. Когда один из учеников (конечно, со слов родителей) сказал, что теперь перестанут петь песни о Сталине, мы посчитали это бредом. Но, уже через короткое время никто не складывал песни «о великом друге и вожде». Для нас одним из первых следствий изменений в руководстве страны стало введение совместного обучения. В школе (уже по улице Гоголя) появились девочки. Увы, не в нашем классе – мы были, если не ошибаюсь, последним чисто мальчиковым выпуском. Физику нам преподавал Евсей Иосипович Лехтус (его портрет был уже на фотографии второго выпуска, 1946-го года). Думаю, что он хорошо запомнился не только мне. Небольшого роста, лысоватый, с какой-то осторожной походкой был он фанатом своего предмета. В физическом кабинете, находившемся в полуподвальном помещении трёхэтажной части школы (частично там была прежде столовая, о чём я уже упоминал), очень многое оказалось сделано его мозолистыми руками. Е.И постоянно усовершенствовал, усложнял наглядные пособия по физике, которые можно было купить в соответствующем магазине. Мы поражались, как он голыми руками скручивал электрические провода, находящиеся под напряжением. Защищали ли мозоли? Привычка? Далеко не новый его костюм был всегда испачкан: если не мелом, то штукатуркой, побелкой – кабинет постоянно обогащался новыми самодельными приборами, установками. Говорил он с типичным местечковым акцентом, не всегда правильно склонял и спрягал. На наши шуточки по этому поводу, во всяком случае, внешне не реагировал. Но, горе тому, кто делал грамматические ошибки в контрольных работах по физике: ошибки были исправлены таким жирным красным карандашом, что за ним другого текста не было видно! Ученики недоумевали: «Как это так?!». И сложилась легенда, что это «работа» жены Е.И. – учительницы русского языка в другой школе. Повторяю, что это была легенда, которую никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть. «Высший пилотаж» демонстрировал Евсей Иосипович во время консультаций перед экзаменами. Он за две консультации «проходил» с нами все билеты, сжимая материал до самой-самой сути. Все мечтали увидеть эти буквально афористические формулировки Е.И. напечатанными. Более того, на консультациях он нас поражал, например, тем, что неожиданно цитировал К.Маркса о том как «электричество вытеснило Его Величество пар». Мы только рты разевали от удивления. Чистой воды практик Е.И. и философ К.Маркс – несовместимые, вроде бы, понятия… Я рассказал ещё не обо всех моих учителях средних классов. Так как они преподавали нам и в старших классах, у меня ещё будет для этого возможность. А завершить эту часть воспоминаний мне хочется рассказом об Александре Михайловиче Тишине – учителе физической культуры. Александр Михайлович был жилистым, стройным мужчиной с самым необычным голосом, который мне приходилось слышать. Наверное, среди актёров московского Малого театра, которых я видел и на сцене, и по телевизору были и более сильные «голосовики». Но, не мог же я их слышать, к примеру, командующих колонной во время праздничной демонстрации. А голос А.М. я слышал в самых различных ситуациях. Присущи ему были и тембры голоса знаменитого радиодиктора Юрия Левитана, и необычная звонкость, и немыслимая сила. Ему бы на огромном плацу командовать полками, а не разболтанным классом! А.М. вёл занятия методично, показывая технические приёмы различных видов спорта. Беговая дорожка, секторы для прыжков, которые школе достались в наследство от педагогического института, находившегося прежде по ул. Гоголя 18, позволяли это. На стадион мы ходили только перед общегородской эстафетой, проводившейся ежегодно в начале мая. Один раз и я на стадионе пробежал так резво, что был взят в школьную команду. Для усиления шансов на успех я приобрёл в аптеке ампул двадцать 40%-ной глюкозы. Перед стартом, отломив горлышки ампул, мы высосали их содержимое. «Допинг» не помог – нам не досталось даже третье место. Во время октябрьской и первомайских демонстраций Александр Михайлович был неизменным руководителем колонны. И очень – было хорошо заметно – этим гордился. Руководители других колонн пользовались мегафонами, но Александру Михайловичу они не требовались. И поверх неестественных, искажённых несовершенной техникой мегафонных команд выделялся его звонкий и чистый голос: «Колонна-а, стро-о-йся!». 1-го февраля 1956-го года на традиционной встрече выпускников кто благодарил учителей русского языка, кто – физики, кто – химии, и т. д. Все – в зависимости от специальности, которую они приобретали в вузе. А.М. стоял тихо, прислонившись к задней входной двери в актовый зал. И, конечно, не ждал благодарностей – в институт физкультуры не поступил из нашего выпуска никто. И тут я совершил одно из немногих добрых дел, которыми буду гордиться до конца жизни. Я вышел на сцену и – после замысловатого вступления о трудностях, выпавших на нашу долю при поступлении в вузы и преодолении первого семестра – поблагодарил Александра Михайловича за то, что он нас на своих уроках учил преодолевать любые препятствия. Все понимали, что я слегка перегнул: взять высоту в метр сорок или толкнуть ядро на сколько-то там метров, с одной стороны,  и выдержать экзамены в вуз при конкурсах пять претендентов, а то и более, на одно место, с другой, это – «две большие разницы», как говорили в Одессе. Но, мои благие намерения аудиторией были поняты. Зал зааплодировал. А Александр Михайлович прослезился. Преподавал нам физическое воспитание в средних классах ещё учитель по фамилии Гриб (имя его было Иван, отчество – не вспомню). Молодой, сразу после института, вспыльчивый. Из него нередко непроизвольно выскакивало матерное слово, но вторую половину этого слова ему удавалось заглотнуть обратно. Его набор ругательств был весьма ограниченным, так что мы легко их «расшифровывали» по первым буквам. Пришёл он в школу стройным, потом начал набирать вес. В результате – неимоверно растолстел. Но, к тому времени работал он уже не в школе, а был каким-то спортивным функционером.