Kultura_Vizantii_XIII_-_pervaya_polovina_XV_vv

ставлялся современникам «образцом болтливости и угодничества» (Cydon. Corresp. 114, 6— 10). Сочинение «Плодослов» высмеивает подобострастие по отношению к государю (в басне

— к Айве) по поводу каждого высказанного им решения: «Многая лета, владыко государь Айва, многая лета! Яко тебе подобает царствие, единому изо всех благородному воистину!» (Памятники. IX— XIV вв. С. 410). Душной была атмосфера двора и чиновничьего аппарата: выжидание должностей, титулов и подачек, стремление выдвинуться, быть замеченным — «архитит завидует архититу... архонт архонту, наварх наварху, судья судье, секретарь секретарю, писец писцу, ритор ритору, врач врачу...» (Mazar. Сар. 18). {581}

Взяточничество считалось нормой деловых отношений (Pachym. Hist. I. P. 246.18—20; 503.4—8). Стефан Сахликис, в начале своей адвокатской деятельности освободивший от судебных издержек бедняков и не бравший взяток, навлек на себя неудовольствие со стороны коллег, поскольку мздоимство в суде было нормой 88. Набор тех отрицательных моральных качеств, которые по традиции принято связывать с понятием «византинизм», сохранялся до последних дней существования империи.

В поздней Византии процветали суеверия. Общественные неурядицы порождали мысли о приближении конца света. Даже в среде образованных людей были распространены гадания, предсказания, а иногда и занятия магией. Византийские авторы не раз обращались к древнему сюжету о пророчествах Сивиллы, будто бы правильно определившей число византийских императоров и патриархов и тем самым предсказавшей время гибели империи (Chalc. Р. 405.21—22). Существовали специальные гадательные книги, предрекавшие будущее (Greg. I. Р. 30.5.17; Pachym. Hist. I. P. 28.21). В любом труднообъяснимом явлении или факте усматривали предсказание чего-то недоброго. Так, слух о том, что лошадь, изображенная на одной из стен дворца против молитвенного дома, вдруг заржала, повергла в тревогу двор Андроника II (Greg. I. Р. 303—304). Великий Логофет Феодор Метохит был всерьез обеспокоен переменой в отношении к нему императора, поскольку не смог найти объяснения одному загадочному явлению.

Большое значение византийцы придавали сновидениям. Особенно прислушивались к толкованиям снов духовных лиц. Патриарх Иоанн Векк, увидев во сне нескольких правителей, после долгого путешествия по ровному полю начавших переправляться через большую реку, предсказал им смерть в той последовательности, в какой они вступали в реку (Pachym. Hist. I. P. 121). Афонский монах Савва на основании сна предсказал благоприятный для сторонников Паламы исход собора 1347 г. 89

Видения тех, кто был причислен к лику святых, записывались. Энкомий патриарха Филофея в честь Григория Паламы содержит изложение многих видений последнего. Так, однажды Григорию представилось, что он держит в руках сосуд с молоком, внезапно закипевшим и начавшим выливаться, а затем превратившимся в ароматное вино, оросившее его руки и одежду (PG. Т. 151. Col. 580 А—В). Видение святого рассматривали как знамение и искали ему истолкование.

В связи с распространением эсхатологических настроений придавали особый смысл наблюдениям за небесными светилами (Pachym. Hist. I. P. 223.13—224.3). Затмение луны или солнца рассматривалось как признак грядущей беды (Greg. I. Р. 108, 385—386, 454). Например, если по наблюдениям луна была закрыта тенью с южной части на десять пальцев, то ждали угрожающей империи беды с южной стороны. Затмение луны в ночь на 1 сентября 1328 г. было понято теми, кто его изучал, как указание на тайные угрозы дворцу (Greg. I. Р. 385). Затмение солнца, затмение луны и землетрясения 1328 г. связывались современниками со смертью Андроника II (Ibid. I. P. 455). {582}

Часто плохое самочувствие или неудачное течение дел объяснялось воздействием колдовских сил. Император Феодор II Ласкарис считал свою эпилепсию результатом колдовства (Pachym. Hist. Ι. Ρ. 32.12—13). Людей, овладевших различными формами чародейства, побаивались, не желая испытать на себе силу их воздействия. Порой колдунов тем не менее преследовали, чтобы узнать цель их тайных происков против какой-либо персоны.

88Любарский Я. Н. Указ. соч. С. 78.

89Радченко К. Религиозное и литературное движение в Болгарии в эпоху перед турецким завоевани-

ем. Киев, 1898. С. 153.

Часто прибегали к магии и в кругах духовенства 90. Так, один монах, стремясь получить высокий сан, решил последовать совету некоего мага-каппадокийца: листок с написанной в обратном порядке молитвой, с указанием лиц, от которых зависела карьера, и с начертанными на нем особыми знаками должен был быть освещен светом ночных звезд. При патриархе Филофее в причастности к колдовству были обвинены монахи Фудул, Гавриилопул, протонотарий церкви св. Софии Димитрий Хлор, врач Сиропул. К содействию монахов прибегали и в любовных делах. Богатая Эксотрохина, стремясь выйти замуж, прибегла к помощи некоего священника Иакова, заплатив ему пять иперпиров. Когда Иаков не смог в течение долгого времени обеспечить воздействие любовных чар Эксотрохины, она начала жаловаться. Собор в связи с этим лишил Иакова иерейства (PG. Т. 152. Col. 1338—1340, 1433—1439).

Гадания не поощрялись церковью. Священник Димитрий Хлор, обвиненный в магии, был заточен в монастырь Перивлепты (ММ. I. № 292. Р. 544—546). В январе 1365 г. монах Илларион из монастыря Продрома τη;˜ς Πέτρας, заметив исчезновение нескольких золотых монет из своей кельи, обвинил в воровстве братьев Исайю и Меркурия. Чтобы установить истину, была приведена гадалка, но она не смогла найти вора. Синод отлучил трех монахов за использование магических средств (Ibid. № 228. Р. 488—489). Отказ от занятий магией при чистосердечном раскаянии вознаграждался церковью. Так, имя некоей Амарантины, оставившей колдовство, было упомянуто как положительный пример в послании патриарха Филофея к народу. Ей выплатили сто иперпиров (PG. Т. 152. Col. 1321 А—В).

Было популярным у византийцев и гадание по руке. Поперечная линия в верхней части ладони правой руки означала знак судьбы, продольная линия в центре ладони — линию жизни. На астрологическом рисунке XV в. указательный палец имел знак Юпитера, большой — Венеры, средний — Сатурна, безымянный — Солнца, маленький — Меркурия. Соотношением линий на ладони якобы определялась судьба человека 91.

Суеверия сохранялись и в сфере правосудия, хотя и не были частым явлением. Иногда обвиняемый в тяжелом преступлении испытывался огнем, его заставляли ходить босиком по раскаленным углям или брать в руки раскаленное железо (Pachym. Hist. I. P. 33.6—10). Даже спорные вопросы теологии порой решались подобным же образом. Так, богословы пытались решить некоторые спорные догматические тезисы двух церковных направлений, предав огню два манускрипта, содержащих религиозное кредо этих направлений (Greg. I. Р. 166.13—14). Порой в суде для опре-{583}деления правой стороны прибегали к поединку между обвините-

лем и обвиняемым (Pachym. Hist. I. Р. 92.14—15).

Религиозная настроенность была в высшей степени характерна для поздневизантийского общества. Споры паламитов и антипаламитов обрели широкую аудиторию. Обращенные к народу проповеди аскезы и анахоретства не могли не оставить следа. Стремлением к уединению, молитве была отмечена жизнь многих людей, как выходцев из знати, так и представителей низов. Слова Георгия Акрополита можно отнести не только к одному деспоту Иоанну: «Проводил целые ночи в молитве... было у него попечение о том, чтобы больше проводить времени в уединении и наслаждаться... спокойствием или, по крайней мере, находиться в близком общении с лицами, ведущими такую жизнь» (Acrop. 42. Р. 70.22—71.4). Уход из политической жизни в монастырь был, как и прежде, обычным явлением. Пример Максима Ласкариса Калофера, который ушел в один из афонских монастырей, предпочтя суете и излишествам придворной жизни состояние умиротворенности (Cydon. Corresp. 72), далеко не единичен. Стремление удалиться от общественных дел объяснялось прежде всего тем, что современники не видели выхода из тех неблагоприятных ситуаций внутреннего и международного плана, которые свидетельствовали о падении авторитета империи и приближении ее к катастрофе.

В целом поздневизантийский быт неразрывно связан с традициями предшествующих веков, особенно в сфере церемониала и празднеств. Это было обусловлено во многом политическими причинами, стремлением сохранить в окружающем мире свою прежнюю репутацию могущественного и богатого государства. Вместе с тем многие стороны быта и нравов испытывали в XIII—XV вв. более значительное, чем в предшествующую эпоху, воздействие религии. Другой особенностью, также присущей быту поздневизантийского времени, являлось, не-

90Там же. С. 158—160.

91Catalogus codicum astrologorum graecorum. Bruxelles, 1898. Т. 7. Ρ 244; Koukoulès Ph. Op. cit T. 1, pt 2. Pinax. B.

сомненно, значительное усиление иностранного влияния, преимущественно итальянского. И наконец, на быте византийцев, как аристократов, так и принадлежавших к демократическим кругам, лежал явный отпечаток общего обнищания империи. {584}

Заключение.

Основные черты культуры поздней Византии

(XIII — первая половина XV в.)

Чем ближе надвигался трагический закат империи, тем ярче расцветала византийская культура, богаче и многообразнее становились формы ее проявления. Именно в этом противоречии и скрывается разгадка отмеченного феномена: низвержение вековых устоев, безысходность ситуации, безмерное унижение — все это до крайности обострило восприятие, накалило духовно-эмоциональную атмосферу жизни общества, побуждало его творческие силы к активной деятельности. История дала византийцам достаточный срок для осознания крутого перелома в многовековых судьбах империи. За два последних столетия она дважды потерпела крушение: первый раз — под натиском крестоносцев с Запада, чтобы через полвека снова возродиться, и второй раз — под ударами османов с Востока, чтобы исчезнуть навсегда. Дважды византийцы пережили не только огромные материальные потери и тяжкие жизненные бедствия, но и глубокое психологическое потрясение: вероломный удар 1204 г. впервые поставил ромеев перед проблемой пересмотра былых политических и духовно-нравственных ценностей. И как бы в последующем ни были велики успехи по собиранию сил и возрождению империи, тревога навсегда затаилась в душе ромея. В 50-е годы XIV в. усиливающееся беспокойство переросло в предчувствие неизбежной катастрофы. Смутная догадка сменилась уверенностью, что гибель можно лишь отсрочить, но ее нельзя избежать.

И тем не менее как в самой материальной, общественной и духовной деятельности людей, так и в сфере ее осмысления и отражения художественными средствами последние два столетия существования Византии отнюдь нельзя характеризовать как единую эпоху, внутри которой не было особых, вполне различимых периодов упадка, стабилизации и подъема. Как уже было отмечено во Введении, в истории Византии XIII—XIV вв. целесообразно выделить три различных этапа, а историю ее культуры рассматривать, сочетая региональный принцип с хронологическим: в первой части книги рассказано о культуре Трапезундской империи, Эпирского царства и Латинской Романии с начала и до конца их существования в качестве особых политических образований, а о культуре Никейской империи — до 1261 г., с которого в историографии принято говорить о восстановленной Византийской империи.

Обобщая в Заключении материал, изложенный выше, мы оказываемся перед нелегкой проблемой — не нарушить хронологической последовательности и в то же время дать цельное представление о главных регио-{585}нальных особенностях культурного развития Трапезунда, Эпира и Латинской Романии, о которых — вплоть до XV столетия — говорится в первых главах, тогда как ниже (в каждой из глав второй части) рассказ начинается с 1261 г. (т. е. как бы возвращается вспять). Считаем возможным поэтому придерживаться следующего принципа: о явлениях в региональной культуре, находящихся в русле развития традиций общевизантийской культурной жизни, говорить в основном в связи с обобщением материала по Никейской империи и по второй части книги, где речь идет о культуре восстановленной Византийской империи. Основное же внимание при обозрении глав, посвященных Трапезунду, Эпиру и Латинской Романии, сосредоточить на особенностях их культурной жизни.

Наблюдения авторов 2—5-й глав не оставляют сомнений в том, что культура по крайней мере трех упомянутых регионов бывшей Византийской империи, сохранивших политическую независимость от латинян, оставалась в первые десятилетия после 1204 г. по существу византийской. В то же время ее нельзя полностью идентифицировать ни с прежней столичной (элитарной), ни с местной (провинциальной) культурой. Во-первых, с превращением указанных трех провинций империи, находившихся на разной ступени благосостояния и развития, в самостоятельные государства местные культурные силы получили мощную поддержку со сто-

роны центральной власти: Никея, Трапезунд и Арта (а также Янина) стали столицами государств, подлинными крупными центрами региональной культуры, где усиленно стимулировалось развитие всех отраслей культуры и искусства, обслуживающих здесь теперь гораздо более широкие, чем ранее, государственные потребности и новые запросы светской и духовной знати. Во-вторых, в каждую из этих новых столиц, прежде всего в Никею, затем в Трапезунд и, наконец (в гораздо более скромных масштабах), в Арту и Янину, хлынул из разоренного Константинополя, из Фессалоники, Афин и других крупных центров империи, захваченных латинянами, поток беженцев, в том числе высших представителей византийской культуры, литературы и искусства, составлявших славу Византии до 1204 г. Элитарная культура империи «выплеснулась» вместе с этими людьми из бывшей столицы и «стеклась» в упомянутых центрах, как в убежищах, где деятелям культуры были обеспечены сравнительно благоприятные условия для их творческой жизни. Провинциальная культура Никеи, Трапезунда и Эпира испытала, таким образом, единовременную мощную и благотворную «прививку» со стороны культуры столичной, причем в таких «дозах», в каких провинции Византии не знали этого раньше.

Лишь в одном из четырех регионов — в Латинской Романии, в ее многочисленных столицах не менее многочисленных латинских государств, указанный процесс осуществлялся в основном в противоположном направлении: деятели византийской культуры не сосредоточивались при дворах западных государей, а стремились эмигрировать в Никею, Трапезунд или Эпир. Не в меньшей (если не в большей) степени синтез местной культуры совершался здесь не столько с элитарной (столичной), сколько с западной, латинской, принесенной завоевателями. Традиции столичной культуры в некоторых регионах трансформировались с течением времени и не всегда получали, особенно в течение первого столетия {586} господства иноземцев, стимул к дальнейшему поступательному развитию в русле общевизантийского культурного процесса.

Несомненно, судьбы культуры в каждом из четырех регионов, как показано авторами первой части книги, не были одинаковыми ни по степени ее развития, ни по его темпам, ни по соотношению прежних, столичных и местных, провинциальных традиций.

Утрата единого мощного культурного центра (Константинополя), гигантской лаборатории, где осуществлялся сложный сплав всех направлений и течений византийской культуры и были сосредоточены главные творческие силы империи, разрыв политических связей, ослабление экономического обмена между бывшими имперскими землями — все это, безусловно, играло роль общего негативного фактора. Но и его воздействие было далеко не одинаково в Никее, Эпире и Трапезунде. Во всяком случае, латинское завоевание нанесло тяжелый урон и византийской культуре. Для ее нового подъема точно так же, как и в экономике, и в политике, был необходим период собирания сил, восстановления ритма культурной жизни.

Сравнительно наиболее благоприятными в период «изгнания» оставались условия для развития культуры в Никейской империи, при этом относительно наименее значительной оказалась здесь в целом роль местных провинциальных культурных традиций. Во-первых, Никея, отстоявшая от Константинополя едва на 100 км, находилась с ним издревле в тесных связях, была включена в орбиту столичной культурной жизни. Во-вторых, именно в Никею в 1204— 1210 гг., после падения Константинополя, направлялся основной поток представителей светской имперской аристократии, а также высших иерархов церкви, черного духовенства из множества крупных монастырей и, наконец, большинство культурных деятелей империи. В- третьих, Никейская империя с самого начала и до конца выступала (подтверждая это своими внутренними и внешними политическими акциями) как прямая наследница бывшей империи, точнее — как та же империя, лишь временно лишенная Константинополя и владений на Балканах. Верность традиционному имперскому образу жизни, в том числе культурным ценностям империи, становилась в новых условиях высшей добродетелью, приобретала значение официального политического курса, фактора этнической консолидации и сплочения сил для изгнания латинян. Культура Никеи представляла собой, в сущности, непосредственное продолжение культуры Византии XI—XII вв.

Прежде чем перейти к особенностям культуры Никейской империи, необходимо оговориться, что предложенный читателю обобщающий труд — скорее не систематическое, претендующее на полноту изложение (эта оговорка в равной степени относится и к двум предшествующим томам), а очерки по истории византийской культуры. В особенности это касается именно первой части данной книги. Число подвергнутых обозрению отраслей культуры здесь разное в каждой главе; в целом этих отраслей здесь меньше, чем во второй части, так как со-

хранившиеся материалы источников различны для всех четырех регионов, да и разной была степень развития той или иной из культурных сфер во всех обособившихся после 1204 г. регионах империи.

Никейская империя не только сохранила достижения культуры Византийской империи предшествующего периода, но и умножила и развила {587} их, несмотря на всего лишь полувековое существование, подготовив тот последующий культурный расцвет, который принято обозначать как Палеологовское возрождение. В прославленных культурных центрах империи, прежде всего в ее столице — Никее, уже в 10—20-е годы XIII в. процветали философия и историческая мысль, литература и естественнонаучные изыскания, изобразительные искусства и зодчество. Было заново налажено здесь и начальное и высшее образование, находившееся под защитой и опекой императорской власти. В числе крупнейших писателей и мыслителей оказывались и сами василевсы Никейской империи (Феодор II Ласкарис). Глубокие знания и эрудиция высоко ценились при дворе и в высших слоях общества. Императоры оказывали личное внимание учителям, материально поддерживали школы, содействовали созданию при них библиотек, способствовали занятиям не только философией, историей и поэзией, но и астрономией, медициной, математикой, географией, поощряли организацию кружков, где происходили литературные и научные диспуты.

Энциклопедически образованные, приближенные ко двору, живущие в гуще общественной жизни писатели Никеи создали множество литературных произведений. При всем жанровом многообразии и прозаическим и поэтическим памятникам никейского периода свойственны три черты, которые можно рассматривать как дальнейшее развитие старой и недавней византийской традиции. Это, во-первых, обостренный интерес к актуальным проблемам жизни страны (таким, как власть и общество, образ идеального государя); во-вторых, рост гуманистических (индивидуалистских) тенденций, выразившийся в повышении интереса к внутреннему миру человека, к сфере чувств и интимных переживаний; в-третьих, широкое использование античного литературного наследия, его жанровых и стилевых форм, богатства его изобразительных средств и сюжетно-мифологической топики. Обращение к наследию античности обрело в этот период новые акценты: оно оказалось связанным с углубляющимся осознанием тесного культурного родства с далекими (эллинскими) предками-язычниками, укрепляло этническое самосознание населения Никейской империи как особого народа (греков), имевшего славное прошлое и полного надежд на великие свершения в будущем.

В архитектуре и изобразительном искусстве также отчетливо доминировали недавние общевизантийские (точнее, константинопольские) и местные, малоазийские традиции. Наиболее целенаправленно, вполне сознательно по старому (столичному) образцу организовывались вся жизнь и быт императорского двора, как и быт высшей никейской знати. Проявившиеся здесь черты упрощения и отступления от канона — результат не каких-то спонтанно (или под чуждым влиянием) возникших веяний, а существенно меньших сравнительно с XII в. материальных возможностей империи «в изгнании».

Вопреки политической изоляции и трудностям сухопутного сообщения с Трапезундской империей (связи с нею поддерживались в основном по морю) развитие ее культуры представляло собой наиболее близкий вариант к никейскому, а затем и к общевизантийскому. Культурные ценности, созданные в империи до 1204 г. и в Никее после 1204 г. (точно так же, как позднее, во второй половине XIII—XV вв., в восстановленной Византии), воспринимались по-прежнему жителями Трапезунда как {588} «родные», как общее духовное достояние. Подобным же было и отношение в Никее (а затем в Константинополе) к явлениям культурной жизни Трапезунда. Более того, сами деятели культуры и мастера искусства, меняя место жительства и несения службы, чувствовали себя в культурной среде Никеи или Константинополя точно так же, как и в Трапезунде.

Культура Трапезундской империи — это прежде всего культура ее столицы, крупного черноморского порта, перекрестка морских путей. Литературные похвалы ему (энкомии) составили целый цикл панегирического жанра понтийской литературы — выражение местного патриотизма, гордости за храмы, дворцы и укрепления родного города, средоточие науки и искусства.

Вереница мастеров культуры, писателей и ученых, покинувших павший в 1204 г. Константинополь и достигших Трапезунда, была значительно беднее, чем в случае с Никеей. Оживленный обмен представителями культурной элиты и результатами их деятельности между Трапезундом и другими византийскими регионами наладился не в период до 1261 г., а зна-

чительно позже — в конце XIII — XIV в. Взыскательное, высококультурное сообщество интеллектуалов сложилось здесь позднее, чем в Никее, позже была восстановлена система низшего, среднего и высшего образования, период собирания сил и восстановления культурных традиций растянулся здесь на гораздо более длительное время.

Отчетливо проявилась при этом тенденция к архаизации. Так, например, стиль архитектурных памятников Трапезунда свидетельствует, с одной стороны, о преемственности с зодчеством комниновского времени и о развитии некоторых новых элементов, уже тогда ясно различимых (богатый внешний декор здания и пышный интерьер), а с другой стороны — в архитектуру Трапезунда исподволь внедрялись архаичные, не свойственные другим византийским регионам черты. И тем не менее ранние архитектурные памятники Трапезундской империи позволяют заключить, что они были созданы, скорее всего, представителями константинопольской школы. Что касается монументальной живописи, иконописи и книжной миниатюры Трапезунда, то тенденции оставались здесь такими же, как и в Никее: палеологовская живопись генетически восходит в той же мере к никейской, в какой и к трапезундской первой половины XIII в. Как полагают, и в этой сфере в Трапезунде трудились на первых порах также представители константинопольской художественной школы. Однако менее связанные в новых условиях со столичным каноном, эти же художники смело использовали в своем творчестве элементы местной (и вообще восточной) традиции (в том числе грузинской, армянской, сирийской) и воспроизводили сплошь и рядом при изображении ликов людей трапезундский этнический тип. Существенная часть персидских и арабских естественнонаучных знаний проникала в этот период (XIII— XV вв.) в греческий ученый мир через давние и устойчивые связи трапезундской науки с Востоком. Слава трапезундских мудрецов благодаря венецианцам и генуэзцам, имевшим в Трапезунде свои фактории, достигала берегов Атлантики.

Длительное самостоятельное существование Трапезундской империи, ее положение «перекрерстка культурных течений», идущих со всех концов {589} света, ее оживленные связи с Грузией и с соседними расположенными к юго-востоку и югу мусульманскими странами, непрерывающееся тесное взаимодействие с культурными кругами Константинополя — все это обусловило появление в культурном облике этого региона таких особенностей, которые позволяют определять трапезундскую культуру лишь как специфическую ветвь византийской. Нарочито архаичный стиль получил здесь даже политическую окраску: он насаждался официально в зодчестве, живописи, дворцовом церемониале, быте и нравах аристократии как важное свидетельство заботы о свято сохраняемой комниновской традиции (от Комнинов трапезундская династия вела свой род), служащей делу упрочения престижа империи на международной арене. В Трапезунде получил права гражданства в литературе местный понтийский диалект, который стал широко использоваться даже в официальном делопроизводстве.

Существенно меньше известно о культурной жизни Эпирского царства. Причины этого не только в том, что крайне ограничен относящийся к этому региону материал источников, что крайне плохо сохранились (как правило, разрушенные или подвергшиеся полной перестройке) материальные памятники Эпира XIII—XV вв., но и в том, что уровень развития культуры здесь был в указанную эпоху, несомненно, более низким, чем в Никее и Трапезунде. До превращения в независимое государство Эпир был византийским захолустьем, отрезанным от крупных культурных центров не столько расстоянием, сколько труднопроходимой горной местностью. Горы защищали Эпирское царство, но они же содействовали его культурной изоляции.

Наиболее скудной сравнительно с Никеей и Трапезундом была в Эпире и иммиграция византийской культурной элиты. Но она все же имела место и, безусловно, способствовала оживлению культурной жизни в Эпирском царстве в первой четверти XIII в. Мало того, есть основания полагать, что именно в этот, и только в этот, начальный период были созданы наиболее значительные памятники культуры Эпира, которые в таком случае с большими основаниями следует считать общевизантийскими, чем местными, собственно эпирскими.

Так, например, все три значительных писателя-правоведа Эпирского царства (Иоанн Апокавк, Георгий Вардан и Димитрий Хоматиан) не были уроженцами Эпира: Апокавк и Хоматиан были, в сущности, константинопольцами, Вардан происходил из Афин. О Хоматиане, архиепископе охридском (болгарском), как деятеле культуры Эпирского царства можно говорить вообще весьма условно: Охрид, резиденция Болгарской архиепископии, принадлежал Эпиру едва треть столетия и населен он был по преимуществу не греками и албанцами, а болгарами. Все трое были высшими духовными персонами, участвовали в острой политической борьбе того времени, но в отличие от многих других деятелей культуры тесно соприкасались с

местным населением, знали нравы, низовую культуру, обычное право, распространенные в среде их паствы. С одной стороны, их воззрения и юридические определения и решения, вынесенные на основе канонического и светского права, имели значение для всех византийских правоведов, вошли в золотой фонд византийской юриспруденции и как науки, и как практики. С другой стороны, эти писатели отразили в своих трудах местные, зачастую уникальные в пределах бывшей Византийской {590} империи культурные тенденции, обычаи и нравы, выступая, таким образом, помимо прочего, также в роли бытописателей-краеведов.

Не случайно и то, что крупнейшие архитектурные памятники Эпира были созданы также в первый период истории Эпирского царства и явно представителями константинопольской и фессалоникской школ, хранившими комниновские традиции. По-видимому, приверженность к художественным нормативам XII в. имела и здесь политический оттенок (деспоты Эпира также вели свой род от Комнинов). Аристократическое, традиционное (комниновское) направление в эпирской живописи сохранялось, пожалуй, на еще более высоком уровне, чем в зодчестве.

Расположенный между Фессалоникой (в 1224—1242 гг. ею владела эпирская династия), Болгарией, Сербией, Пелопоннесом (занятым в XIII в. латинянами) и Адриатикой, Эпир играл в известной мере роль культурного посредника между Юго-Восточной и Западной Европой, между византийцами, славянами, итальянцами и франками. Эпир оказался хранителем и древней, и современной ему византийской культуры, являясь вместе с тем очагом созревания тех новых тенденций, которые в полной мере раскрылись в палеологовскую эпоху. Иначе говоря, и эпирская культура, как и никейская и трапезундская, в силу ее многовековых традиций в целом развивалась в общевизантийском русле.

Гораздо более сложным, неоднозначным и многообразным стал культурный процесс в Латинской Романии. Как известно, в эпоху средневековья покровительство, материальная поддержка, заказ верховной государственной власти, придворных кругов и светской и духовной аристократии играли огромную роль в развитии культуры, особенно элитарной. Вкусы меценатов не могли быть оставлены без внимания деятелями и мастерами литературы, науки и искусства. Так было и в Никее, и в Трапезунде, и в Эпире. Латинская Романия состояла из множества государств, которыми правили и франки, и итальянцы, и каталонцы со своими культурными традициями. Крупнейшими из латинских государств (сроки существования которых были весьма различными) являлись Константинополь с округой, франкская Морея, АфиноФиванское герцогство. Каталонское княжество, венецианский Крит, Кипр, Родос и др. И в каждом из них судьбы культуры, зависевшие от соотношения местного и пришлого населения, от политики властей, от внешних влияний, были далеко не одинаковыми.

Соответствующая глава первой части данной книги представляет собой первый в советской историографии опыт обобщающего рассмотрения судеб западной (латинской) культуры на византийской земле и судеб византийской культуры на захваченных латинянами территориях. Здесь, в Заключении, мы коротко остановимся именно на судьбах византийской культуры там, где высшая власть принадлежала представителям иной (западной, католической) цивилизации.

Осуществленный в 5-й главе анализ показал, что такие явления, как сплав (синтез) культур и возникший в результате этого ее новый, оригинальный облик, преобладание западноевропейских черт сравнительно с византийскими в материальных и письменных памятниках или, напротив, преобладание византийских черт и, наконец, сохранение византийских традиций практически не затронутыми латинским влиянием, не зафиксированы все вместе или в большинстве одновременно в одном и том же, под-{591}властном западным рыцарям регионе. В целом можно, по-видимому, заключить, что до середины XV в. ни в одной из захваченных латинянами провинций западная культура не была принята в качестве господствующей местным населением, даже его высшими слоями — греческой знатью. Крайне ограниченно число известных науке фактов, которые можно было бы истолковать как свидетельство глубокого, органического синтеза культур. Следы латинского влияния очевидны, прослеживаются без труда, но почти полностью отсутствуют созданные византийцами памятники литературы или искусства, в которых преобладали бы черты «чуждой», заимствованной культуры. В целом следует, видимо, считать справедливым наиболее общий вывод: во всех частях Латинской Романии и синтез и взаимодействие двух культур неизменно совершались на базе местной византийской культуры; при постоянном, даже самом интенсивном, влиянии Запада культура Латинской Романии оставалась в своей основе, в ее главном обличье культурой византийской.

Более того, в ряде регионов (например, в Афино-Фиванском герцогстве, на Эгине и ряде других островов Эгейского моря) византийская культура в сущности не подверглась под западным влиянием никаким заметным деформациям. К тому же она почти повсеместно в Латинской Романии испытала мощное воздействие палеологовского искусства: монументальная живопись, иконопись, книжная миниатюра, мозаика развивались здесь в целом в рамках общевизантийского культурного процесса.

Существеннее влияние на судьбы византийской культуры в Латинской Романии оказывали следующие факторы, негативное воздействие которых было особенно значительным в первые десятилетия иноземного господства. Во-первых, греческое население на захваченных латинянами землях практически лишилось своего высшего культурного слоя; континуитет элитарной византийской культуры был здесь в отличие от Никеи, Трапезунда и Эпира ограниченным; культурные контакты латинских княжеств с греческими государствами стали налаживаться только к началу XIV в., когда произошли глубокие демографические и культурные перемены в самой среде латинских завоевателей. Во-вторых, деятели византийской культуры (по крайней мере архитекторы, художники, мастера прикладного искусства), оставшиеся под властью западных пришельцев, лишились поддержки со стороны официальной государственной власти, заказов двора и высшей аристократии; поступившие на службу к латинянам греческие архонты принадлежали в лучшем случае к среднему звену привилегированного военного сословия — они выступали в роли меценатов-заказчиков, поддерживавших мастеров «родного» (греческого) искусства (строительство и украшение церквей, создание икон, переписка и иллюминирование рукописей, изготовление ювелирных украшений и т. д.) лишь эпизодически и в ограниченных масштабах. В-третьих, в приниженном, неравноправном положении оказалась греческая (православная) церковь; высший, наиболее образованный ее слой покинул пределы Латинской Романии; оставшиеся на месте иерархи были подчинены латинским епископам, утратили былое благополучие; их возможности строить и украшать культовые здания резко сократились; само отправление православного церковного обряда было в некоторых регионах затруднено, а в ряде мест принявшие под давлением завоевателей церковную унию греческие иерархи потеряли доверие народа, свято хранящего верность православию. {592} В-четвертых, большинство крупных греческих городов (включая Константинополь) в латинских княжествах утратило, былое значение центров византийской культуры: латинская знать либо основывала новые города, где старалась воссоздать и материальный комфорт, и духовную атмосферу по образцу и подобию городов своей родины, либо проживала в сельской местности в возведенных ими или перестроенных из греческих укреплений замках, либо благоустраивала в старых городах лишь те кварталы, где селилась, оставляя в полном пренебрежении жилища и архитектурные памятники «схизматиков». В-пятых, наконец, само греческое население в ответ на угнетение и презрение латинян к культурным (в том числе конфессиональным) ценностям греков сознательно культивировало с гораздо большим упорством, нежели в Трапезунде и Эпире, старые комниновские традиции и в зодчестве и в живописи, возвращалось порой к более архаичным, примитивным и огрубленным стандартам, долго оставалось невосприимчивым к новым («палеологовским») веяниям. Латинское завоевание консервировало, замедляло темпы развития византийской культуры в качестве культуры отечественной, греческой. Униженный завоевателями народ как носитель местной культуры оказался не только плохим реципиентом достижений чуждой культуры, он был ее противником, отвергая все, что «отдавало» латинством. В неизмеримо большей степени, чем на территориях, не затронутых латинским завоеванием, народ здесь стал главным хранителем отечественных культурных традиций, прежде всего на ее глубинном, низовом уровне. Именно это обстоятельство и обусловило тот непреложный факт, что в конечном итоге и в освобожденных в XIII—XIV вв. от западных пришельцев районах, и на оставшихся во власти латинян к 60-м годам XV в. землях культурный облик подавляющей массы населения, включая привилегированное сословие, оказался византийским, греческим, восточноправославным.

Кроме того, ограниченность западного культурного влияния, слабость процессов аккультурации коренного греческого населения в Латинской Романии обусловливались рядом объективных причин иного характера. Прежде всего, господствующий во всех латинских государствах слой с самого начала и до конца владычества западных рыцарей оставался лишь незначительным меньшинством населения. Несмотря на развивавшуюся со временем колонизацию — приток с Запада поселенцев из демократических кругов становившихся в латинских княжествах воинами, моряками, торговцами, ремесленниками (в том числе мастерами в облас-

ти художественных ремесел), несмотря на участившиеся со временем браки между латинянами

игреками (как правило, мужчины-латиняне женились на гречанках) и появление целого слоя метисов — гасмулов, демографическая структура населения латинских государств не претерпела принципиальных изменений. Общество завоевателей не было в социальном и демографическом смысле нормальным, естественно сложившимся, каким было общество греческое на захваченных крестоносцами землях: латинские колонизаторы состояли в основном из мужчинвоинов, привилегированных рыцарей, господ, явившихся на «греческий Восток» без женщин и детей (семью они чем дальше, тем чаще заводили на месте нового своего поселения) и без подвластного им на родине люда (прежде всего крестьян). Этнические сообщества латинян в Романии были лишены корней, фундамента, основной структурообразующей базы, а вместе с тем

иродной {593} по языку и культуре народной стихии. Не только в социальном и этническом, но и в культурном отношении латиняне оказались в изоляции, и процесс аккультурации стал быстро прогрессировать не в недрах подчиненного им греческого населения, а в их собственной среде. Время существования латинских государств на бывших византийских землях было эпохой особенно интенсивного и глубокого влияния византийской культуры на культурное развитие Западной Европы. Прежде всего «огречивались» сами графы и бароны Латинской Романии, усваивавшие все чаще греческий язык с детства как родной, даже принимавшие православие, а вместе с тем и местные, византийские культурные ценности, греческие нравы, вкусы, обычаи. Само литературно-художественное творчество латинских культурных деятелей, включая их элиту, оказывалось с ходом времени все в большей степени (при всем разнообразии положения дел в разных подвластных латинянам регионах) лишь своеобразной, иногда яркой и оригинальной, ветвью культуры греческой. Латинская Романия в целом, а в особенности венецианский Крит, при активном участии итальянских гуманистов стала мощным очагом распространения культуры Византии на Западе.

Все это тем не менее не означает, что латинское господство можно характеризовать как фактор, который либо не имел никакого, либо имел только негативное значение для судеб византийской культуры. Латинская Романия стала гигантской мастерской по обмену культурными ценностями. Влияние латинского зодчества (прежде всего готики) и латинского изобразительного искусства придавало порой особый колорит греческим памятникам, обогащало формы и традиционные приемы творчества. Во время венецианского господства на Крите получили простое для своего развития местные народные (в том числе «монашеские») школы иконописи, и Крит с XIV в. превратился в один из наиболее известных во всей Европе центров оригинальной греческой живописи, в которой бережно сохранялся старый стиль и в то же время воплощались достижения палеологовского искусства.

Через литературное творчество латинских поэтов, менестрелей и трубадуров, в творениях которых со временем глохла антивизантийская идея и которые переходили на греческий язык, в византийскую литературу проникали рыцарские идеалы уважения к женщине, бескорыстной любви и дружбы, верности родине и гражданскому долгу, ненависти к несправедливости и лицемерию (Филипп де Новар, Леонардо Делапорта, Марин Фольер). Живые связи поэтов и писателей Латинской Романии с итальянскими гуманистами содействовали укреплению прогрессивных гуманистических тенденций в византийской культуре, усиливали внимание к народному устному творчеству. Причудливое сочетание западных и чисто греческих сюжетов рыцарских и любовно-приключенческих романов, создававшихся в Византии в XIV—XV вв., обязано отчасти, по всей вероятности, посреднической роли литературы Латинской Романии. Сравнительно с Центральной Грецией, франкской Мореей и Кипром синтез латинской и византийской культур был наиболее плодотворен именно на Крите, хотя и здесь в целом он не привел к органичному взаимопроникновению культур и их принципиальному обновлению. Вплоть до конца XV в. духовная, художественная жизнь Крита, его литература и искусство оставались в орбите византийской культуры, как осталась в ее фарватере {594} и культура всех других византийских земель, оказавшихся в результате Четвертого крестового похода во власти латинян. Наиболее слабыми при этом были связи с остальным греческим миром лишь у Кипра, где с трудом прослеживаются следы влияния палеологовского искусства.

Разумеется, население бывших земель Византии, занятых латинянами, в силу враждебности завоевателей к никейским императорам и эпирским деспотам поддерживало менее регулярные контакты с жителями Никеи, Трапезунда и Эпира, а затем восстановленной Византийской империи. Время политической и культурной изоляции не прошло бесследно для тех территорий, которые одна за другой возвращались под скипетр византийского императора и под

власть имперского духовенства. Конечно, говорить вообще о восстановлении византийских норм культурной жизни на возвращенных землях нет оснований — эта культура в целом, как говорилось, сохранила и здесь общевизантийский облик. Однако нельзя сказать и того, что здесь совершенно не было никакой необходимости в регенерации и активизации институтов, связанных с культурными запросами общества. В частности, в срочной помощи нуждалась освобожденная от католической опеки православная церковь, требовалось восстановить работу начальных, светских, приходских и монастырских школ, активизировать деятельность скрипториев, художественных мастерских, обслуживавших потребности культовых учреждений, и т. д. Иными словами, в течение какого-то (начального) этапа происходил процесс как распространения в отвоеванных районах более высоких форм культуры, сохраненных и развитых в Никейской империи, так и восприятия имперской культурой тех духовных ценностей, которые были созданы в пределах Эпира, Трапезунда и латинских государств. Восстановление империи имело, несомненно, огромное значение и для судеб культуры. На большинстве имперских земель процесс культурного развития снова приобрел единый общегосударственный характер. Независимо от политических амбиций императоров Трапезунда и деспотов Эпира, не желавших воссоединять с империей подвластные себе земли, Константинополь снова стал главным духовным и культурным центром греческого мира, наиболее авторитетным ориентиром, законодателем стилей, мод и вкусов.

Отвоевание Константинополя и восстановление империи создало, кроме того, новую духовную и нравственную атмосферу в обществе: деятелями культуры овладело воодушевление, энтузиазм и радужные надежды увлекали широкие слои населения. Отнюдь не случайно Палеологовское возрождение как период резкого подъема культуры нашло реальное отражение в искусстве едва через 15—20 лет после отвоевания Константинополя.

Следует отметить, что широко принятый в современной литературе термин Палеологовское возрождение является, несомненно, условным. О его содержании ведутся споры. Ряд видных византинистов (например, И. Шевченко) считают правомерным употреблять это понятие лишь применительно к последним двум десятилетиям XIII в. Во всяком случае, термин «возрождение» (как и «гуманизм») не может быть идентифицирован с итальянским Ренессансом (Возрождением) — сложным социо-культурным западноевропейским явлением, ознаменовавшим начало крушения феодального общества и освобождения умов от религиозного миросозерцания. В общественном строе Византии едва начали пробиваться ростки тех социаль- но-экономических и культурных явлений, которыми {595} уже была пронизана жизнь итальянских городов-республик. Палеологовское возрождение не могло быть, таким образом, следствием иноземного влияния: почва для идеалов ренессансной культуры не была подготовленной. В применении к Византии «возрождение» означает лишь новый расцвет на базе традиционных направлений греческой православной культуры, отмеченных, правда, гораздо ярче выраженными, чем раньше, гуманистическими тенденциями. Наконец, условно не только наименование «Палеологовское», указывающее лишь на время правления императоров Палеологовской династии, но и распространение этого термина на весь последний период истории византийской культуры (с последней четверти XIII до середины XV в.). И. Шевченко прав — имел место, бузусловно, расцвет культуры, но нет резонных оснований определять всю эту эпоху термином, который, согласно его точному смыслу, может характеризовать только ее начало.

В целом новые гуманистические тенденции в Византии выразились в более свободных суждениях по религиозным проблемам, в терпимом отношении к иным религиозным учениям,

впопытках создать, используя элементы античной мифологии, новые религиозные культы, в рационалистических взглядах на природные явления и на причинно-следственные связи в истории общества, в усилении внимания писателей, философов, художников к внутреннему миру человека. В среде высокообразованных византийских интеллектуалов, являющихся выразителями прогрессивных веяний, культивировалось уважение к личности, к индивидуальному мнению и художественному вкусу, утверждался широкий и глубокий интерес к культурным ценностям других народов.

Не разделяя, как сказано выше, мнений, согласно которым между итальянским и византийским Возрождением обнаруживаются черты типологического сходства, автор главы (И. П. Медведев) тем не менее считает возможным отметить некоторые объективные факторы, которые являются общими для итальянской и византийской действительности. Эти факторы свидетельствовали о сближении исторических судеб Византии и Италии в рамках складывавшегося

вXIII—XV вв. единого политического, экономического и идеологического итало-греческого